Великосветский прием. Учитель Гнус

– Тебе, верно, кажется, что я чувствую себя одиноким, – заметил он по этому поводу, – а мне между тем надо придумать плакат. Завтра понедельник.

Она предложила:

– Ты погляди в зеркало. Вот твой плакат и готов.

– Новизны маловато, – возразил он. – А в остальном я не собираюсь ни сегодня трудиться на благо своей конторы, ни завтра нанести ей визит.

Она возмущенно соскользнула с его колен.

– Ленивый мальчик! Старый хозяин барабанит по клавишам. Знаменитая Алиса ревет во всю глотку. А молодой – спать, есть, хорошенькая девушка на коленях и не идти в контору. В четыре часа снова спать вместо работы. Сперва потому, что воскресенье, а дальше потому, что понедельник.

– Вы забыли, что мы сегодня вечером принимаем. Я уже заранее глубоко взволнован, а завтра буду крайне ожесточен.

– Это вы принимаете? Я принимаю и четыре приглашенных официанта, и этого не хватит, чтобы вилла выглядела по-княжески, как желает старик. И не думайте, что вам удастся проспать до вечера. Вашу комнату надо освободить. Почему вы сидите дома?

Он взглянул на нее томным взглядом:

– Из-за вас.

– Другими словами: от меня вы ничего не желаете. Думаю, что не желаете. – У Нины стали узкие глаза. Ее надтреснутый голос понравился ему, он был по горло сыт благозвучными голосами.

– Вы намерены меня совратить, – сказал он снисходительно. – По состоянию на сегодня вы идете под номером четвертым. Не забывайте об этом. Певица Алиса, чьи вопли доносятся до ваших ушей, малость перезрелая; банкирша Барбер, которая, по-моему, стоит на грани банкротства, и не только по-моему, ну и, наконец, ее дочь Стефани.

– Ах, вот кто. – Нина сразу поняла, что к чему, едва это имя соскользнуло с его губ. Он пытался загладить сказанное.

– По-моему, ее зовут Стефани. – И снова его губы лишь с трудом выпустили это имя. – Во всяком случае, она такая же инертная и так же играет на понижение, как я, но… – это сопровождалось покачиванием головы, – но и такая же миловидная, как я.

– Вот вы каковы. А у номера четыре нет никаких шансов? – Она собиралась снова усесться к нему на колени, но он опередил ее и встал.

– У номеров с первого по третий их тоже нет. Или уж тогда у всех сразу. Кого мне предпочесть?

– Как будто ты сам не знаешь! – Она перешла к прямому насилию. Стиснутый ее руками – раскинутые ладони слева и справа от его плеч прижаты к стене, и весь желанный юноша пригвожден к ней, – он не нашел иного выхода, кроме как принять ее поцелуй. Но принял он его лишь пассивно. Нину это не обескуражило.

– Сегодня он у нас мечтает о плакате Стефани, – обронила она в сторону и выпустила его, – на следующей неделе – о другом. А я есть и останусь, пока мой хозяин Артур ничего не получит от меня, а я – от тебя.

И лишь ради того, чтобы красиво уйти, она сделала под занавес ненужное предупреждение:

– От атлетки в задней комнате ты не унаследуешь ничего, кроме долгов. Берегись, мой мальчик, она любит тебя не ради тебя.

– Вот и мне так казалось, – отвечал он.

– Она хочет выжать из твоего папаши немыслимый гонорар. Грозит, что иначе сбежит с тобой.

– Но мне ничего не рассказывают… – вздохнул он и оборвал, потому что мощное выступление в музыкальном салоне внезапно завершилось и за ним последовал звучный шлепок. Андре оглянулся, словно именно он получил пощечину. Но получил ее Артур.

Виноват был текст «N'est-ce pas main»[8] – это он дал последний толчок сгустившейся атмосфере.

– А вот тебе и моя рука! – вскричала Алиса все в том же стиле речитатива. Аккомпанемент обеспечила захлопнутая ею крышка рояля. – И ты хочешь быть моим импресарио? Ты хочешь с моей протекцией основать новую оперу – на моем таланте, на моей славе? Давай сюда мой контракт! И не вздумай пропустить ни одной черточки, ни одного нулика, генеральный директор дал мне слово.

– Очень сожалею, но генеральному уже доводилось лежать с великим множеством нулей точно так же, как и с твоим талантом.

Он сказал это искренне, чтобы ублажить ее. Она поняла по-другому, замахнулась снова, и пришлось ему спасаться бегством от ее разящей руки. Под прикрытием рояля он прокричал:

– Ослепи его. Богатые люди, как ты, ничего не дают, они берут. Обвей его твоим прославленным бриллиантовым колье.

Певица побледнела, ее речь в первый раз прозвучала естественно, со смутными отголосками той провинции, где она, возможно, начинала ребенком и скромной барышней.

– Артур! Мы хорошо знакомы, но на сей раз ты слишком далеко заходишь. Неужели ты при твоей-то памяти мог забыть, что я заложила у тебя мое невозвратное бриллиантовое колье?

Он хлопнул себя по лбу.

– У меня? А почему у меня?

– Чтобы эта история осталась между нами.

– Я и молчал. Можешь его теперь выкупить. Оно лежит у меня в сейфе.

– Тогда ты мог бы ссудить его мне на сегодняшний вечер?

Он – тоже вполне непривычно – опустил глаза, и она сказала:

– Я просрочила. Ты его продал, Артур! Я несчастлива и знаю, что многое на свете невозвратно. Если б только бриллианты! Но тебе я не завидую.

– У тебя и причин для этого нет, – произнес он достаточно тихо, так что услышало это лишь его внутреннее ухо. Бесшумно после всего произведенного шума вышла она из салона. Он успел это вовремя заметить.

– Алиса, – вскричал он, – клянусь жизнью, сегодня вечером на тебе будет украшение, перед блеском которого померкнет вся новая опера. С твоим контрактом я либо одержу победу, либо погибну. Алиса, ты меня слышишь?

– Либо погибну, – повторила она его последние слова, но не оглянулась. На ее мощной шее покачивалась голова, впрочем, это мог быть обман зрения. Или она и в самом деле покачивалась? Тогда это означало, что она ему не верит. Но, пренебрегая этим толкованием, Артур испугался и побежал за ней. В дверях она наконец-то обратила к нему лицо. По счастью, оно пылало гневом. Она потребовала:

– Добудь бриллианты, которые я могла бы потерять! Это непременно попадет в газеты! Не то, клянусь тебе, я совращу твоего сына.

Вполне успокоенный, он дал ей уйти. Тем не менее он решил поглядеть, чем занимается его сын. За большим и пустым музыкальным салоном располагался «Кабинет Помпадур», это название само собой приходило на ум при взгляде на комод. Комоду этому было по меньшей мере около двухсот лет, а все остальное было никак не моложе семидесяти. Артур ничуть не удивился бы, застань он своего скучающего отпрыска на узком канапе. Чем занимаются вместе люди не первой молодости, приходит из мира столь же древнего, как и Помпадур. А сцена с Алисой вполне могла привлечь внимание слушателя.

И однако – никаких признаков Андре в «Кабинете Помпадур». Артур покинул исторические апартаменты через заднюю дверь. Затем он миновал аванзал, оставив по левую руку свою большую залу. Но в рабочий уголок сына напротив заглянул. Голые стены, незанавешенное окно, под окном приподнят рисовальный стол, и от этого ниже кажется постель без ножек. Никого и ничего – но из комнаты для завтраков тянулось легкое облачко сигаретного дыма.

– Здесь? – спросил отец. – Раскладываешь пасьянс?

– Да, я позволил себе, – ответил сын, – но он не сходится, такова жизнь.

– Потому что ты сам таков, – заверил отец. – И заметь при этом, я вовсе не требую, чтобы ты испытывал стыд.

– Благодарю, – сказал сын, – но, к сожалению, мне чаще бывает стыдно, чем тебе.

– Это твое личное дело, – отвечал отец, – а видно лишь то, что лежит на поверхности. Пасьянс средь бела дня для человека двадцати лет. В твоем возрасте я гонялся за четырьмя шансами сразу.

– И гоняешься до сих пор, – напомнил Андре. – А что до меня, то эти четыре шанса сами гоняются за мной – если Алису, Мелузину, Стефани и Нину можно счесть счастливым шансом.

– Поодиночке – нет, но в совокупности… Твою репутацию как баловня женщин стоит всячески культивировать. Но надо приложить некоторые усилия. Инертность неудобна.

– Кому ты это говоришь? – Сын самым лестным образом дал отцу понять, что Артур расходует энергию сразу за двоих. – Всякий запас ограничен, – мудро заметил он, – вот для меня ничего и не осталось.

Артур, похоже, признал его правоту. Он переменил тему:

– Когда ты намерен наведаться к себе в контору?

– Сегодня, не будь сегодня воскресенье и большой прием у тебя. Завтра меня простят ради дедушки. – И отвечая на безмолвный вопрос Артура: – Поскольку сегодня мои присутственные часы отпадают сами собой, я перенес день рожденья на завтра и для верности переименовал его в похороны. Мое начальство предпочитает похороны.

– Насколько мне известно, ты уже дважды хоронил своего дедушку. Не многовато ли?

– Этого едва ли следует опасаться, – откровенно признался сын. – Сам наш старый Балтазар со своими маленькими странностями снова и снова подает мне эту мысль.

– А на консервной фабрике твои повторы не бросаются в глаза?!

Сын заверил отца, что далеко не каждый наделен такой памятью, отец же тем временем спохватился, что ему надлежит вознегодовать.

– И помимо того, ты лишен уважения к старикам. А на будущее касательно твоей потребности в похоронах запомни, что я намерен достичь возраста своего отца.

– Браво! – Андре был переполнен одобрением. – Сегодня ему стукнет девяносто, и, поскольку ему ни до чего нет дела, он и до ста доживет. Тебе же, дорогой отец, не позволят рано уйти твои срочные дела.

Даже если в этих словах была ирония, Артур пропустил ее мимо ушей.

– Главное в том, что твой предок, которого ты намерен завтра погребать, сегодня в добром здравии отметит свое девяностолетие. Дело идет к полудню, мы должны проведать его.

Андре ласково попросил:

– Буде ты намерен перехватить у него деньжонок, не удивляйся, если получишь от ворот поворот.

– Что ты этим хочешь сказать? – Артур принял удивленный вид. – Деньги не составляют проблемы. У нас всегда есть деньги, а если не у нас, то у других, что не составляет разницы.

– Твоя философия! – Сын задумчиво оглядел его. – У Балтазара она принципиально другая. Из безденежья, которое настигло его весьма поздно, он сотворил себе новую жизнь. Он утверждает, будто уже мертв, и это его поддерживает. Я даже могу его понять.

– Можешь фантазировать сколько захочешь. – Впрочем, Артур тут же расставил все по своим местам. – Твой дедушка во все времена был больше философ, нежели бизнесмен. Ты в лучшем случае раскладываешь пасьянс. Он заработал свои деньги в мечтах – и потерял их. Ты же безденежный мечтатель. А теперь найди свою шляпу.

– Мне шляпа не нужна, – отвечал Андре.

И они двинулись в путь.

IV. Балтазар сдался

В городе нет больших расстояний, и машины здесь не нужны. Так рассуждал престарелый богач, никогда в жизни оной не имевший. В ту пору, когда ему еще приходилось ездить, он ездил по железной дороге, самолично используя одну из линий до тех пор, покуда это дозволялось официальными инстанциями. Вот почему он и не смыслил ничего в поездах дальнего следования, ибо единственным дорогим воспоминанием, близким его сердцу, оставалась почтовая карета, где можно сидеть рядом с кучером, устремив взгляд на мирные окрестности, душой же с веселым почтением занимаясь своим внутренним миром.

Поэтому Артур и Андре могли с уверенностью предположить, что прибытие в роскошном лимузине способно испортить настроение отцу и деду, если допустить, конечно, что он сегодня пребывает в хорошем. Они отправились пешком. Обезлюдевшая улица некогда имела значение и, возможно, больше света. Не всегда через весь фасад змеилась зубчатая трещина. Но закрытая дверь и дверной молоток в форме медной руки сохранили прежний вид. Когда живая рука выпустила кованую, за ударом ничего не последовало. Оба визитера безмолвно ждали, пристально созерцая бельэтаж, закрытые ставни на одном из его окон.

Энергичный деловой человек приобретал здесь, чем дольше его томили у дверей, выражение терпения и расслабленности. График, он же наблюдатель против воли, обнаружил перед собой непривычного, хотя уже виденного Артура, он успел забыть его с прошлого раза. На некоторое время из памяти выскользнули те стороны характера, которые по случайности не годились ни для одной из его композиций.

– Артур! Ты как себя чувствуешь? – пробормотал он, при том что ни художник, ни человековед не выпустили из глаз высоко расположенный предмет своего интереса. Верхний этаж нависал над средним, еще ниже сверкали вдоль и вширь зеркальные стекла барского этажа, а ниже уровня тротуара располагались подвальные оконца, вероятно забранные железом и наверняка покрытые пылью.

Вторичный стук в дверь не прозвучал: внутри дома, как и на улице, он произвел бы неловкое впечатление. Надежнейшим образом запертый ставень будет рано или поздно открыт, если запастись терпением. Но и потом без терпения не обойтись. Из медленно раздвинутых досок выглянуло серое лицо, исчезло, возникло снова, но уже в очках. Престарелая служанка Ирена увидела, кто желает войти, и скрылась окончательно. Это отнюдь не означало отказа, напротив, теперь пришла очередь Непомука. Беззвучно шевеля губами, визитеры обменялись мыслями по этому поводу. Все теперь зависело от того, сколько времени понадобится Непомуку, пока он снимет засов, приоткроет дверь и склонит голый череп, как то приличествует слуге.

– Особенно если учесть, что он уже год как умер, – шепнул Артур.

Андре уточнил:

– Уже два. Не притворяйся забывчивым, Артур. Ты часто здесь бывал. Тебе этот фокус не первый день знаком.

– Я стараюсь не замечать нелепости, как, например, его переодевание. Интересно, скоро он управится? – спросил Артур, за чье мирное настроение приходилось всерьез опасаться. Он говорил довольно громко, но замки и цепи внутри дома тоже издавали громкие звуки, после чего перед ними, почтительно их приветствуя, возник лакей в истертой ливрее.

Когда гости вошли, он тщательно закрыл дверь на засов. Оба наблюдали за ним. Полагалось, чтобы никто перед Непомуком на лестницу не вступал. Лестница была широкая и пологая; и однако же старец с кряхтеньем схватился за перила, чтобы подниматься первым. Он слишком наглядно демонстрировал свою немощность и более глухим, чем надобно, голосом предложил гостям располагаться в креслах колонного зала, пока его господин не сможет их принять. Еще раз продемонстрировав голую поверхность своего черепа, он удалился.

«Колонный зал» – это было слишком сильно сказано. Но помещение выглядело весьма импозантно. Полы представляли собой окрашенные в серый цвет пластины соснового дерева, там и сям украшенные декоративными коврами. Во всяком случае, изогнутая на все стороны софа – настолько она была велика, – крытая коричневым сукном и набитая конским волосом, заполняла весь промежуток между двумя круглыми колоннами – натуральный мрамор, как известно. Лепнина начиналась уже за пределами плафона и возвышалась даже до изображения музицирующих ангелочков. И возможно, мечтательный ребенок по имени Артур, от которого должно же было хоть что-то сохраниться, именно благодаря этим ангелочкам узнал некогда, какой путь ему уготован.

Обои свободно лепились на стенах, многажды повторенный вертеровский пейзаж силился изобразить дальние просторы, и пусть даже им не удавалось изобразить правдоподобный задник, зато, по крайней мере, удавалось установить сентиментальные связи с подобной природой. Серебристо-серые отсветы на старинной бумаге скользили по деревьям и водам; с налетом грусти невольно думалось: какая даль! О, как недосягаемо! Андре, всего лишь визитер, не находил особых причин для умиления в отличие от Артура – впрочем, тот избегал воспоминаний, способных его смутить.

Он не стал садиться, каждую минуту он торопливо пробегал по комнате до порога другой, весьма схожей, хотя и меньше размерами. Далее снова открывалась взгляду более просторная комната, далее – кабинет с книжными полками по всем стенам, и так далее, все давно известно. Артуру, во всяком случае, не доводилось видеть этих дверей закрытыми. Двери существуют в жилище, чтобы обеспечивать сквозной взгляд, такое волеизъявление Балтазара он вынес отсюда, и в своем антрепренерском житье-бытье никогда не ограничивал этот сквозной взгляд. Возможность всюду проникать взглядом, все ловить ухом стимулировала его дело и успокаивала его дух.

Между тем порог он не перешагивал. С каждой из своих пробежек он возвращался к софе, где пребывал Андре в позе хорошо воспитанного визитера. Но кое-что они все время шепотом сообщали друг другу, например Андре:

– Лакей слаб от старости, это он виноват, что дедушки так долго нет.

Артур, вернувшись после своей пробежки:

– Ты, верно, шутишь? Или иронизируешь? Этого я тебе не разрешаю. Он – мой отец.

Андре был этим крайне смущен. Артур прощал сыну непочтительность по отношению к нему, но к деду он требовал почтения. Требовал не принципиально, а именно сегодня. Девяносто лет, подумал Андре, тут уж не до шуток.

Когда Артур в очередной раз хотел пройти мимо, сын тихо и настойчиво попросил его:

– Пойми меня правильно, отец! Я отношусь к тайному советнику со всем уважением, как ни мало оно значит.

В свое время тайного советника произвели в это звание, дабы вознаградить за утрату железной дороги и угольной шахты.

– Не скажи, твое уважение кое-что значит, – Артур тотчас успокоился, – вот взгляни, у обедневшего старика умирает слуга. Он не заменяет его другим. Обязанность представительства остается прежней. Он не выходит, и лишь изредка кто-нибудь просит у него приема. Тогда он сам надевает ливрею и уже как собственный слуга Непомук препровождает к своему хозяину даже нежеланных гостей, а затем возникает перед гостями в обличье тайного советника и миллионера.

– Я понимаю его, – заверил внук, – мне легче понять чудаков, чем деятелей, тебе я могу об этом и не говорить. Однако сегодня он мешкает сверх всяких приличий.

– Ничего, мы молоды, и у нас есть время, – сказал Артур, – а ему в девяносто лет нелегко раздеться и переодеться.

Андре спросил с тревогой:

– А это никак не связано с его преждевременной смертью? Прости мне мои слова, я говорю про его стремление выдавать не только Непомука, но и самого себя за покойника?

– Он, верно, знает, какие преимущества это ему дает, – рассудил Артур.

– А чудачества, лишенные смысла, я ценю еще выше, – заключил Андре.

Тут они смолкли. Из кабинета-библиотеки, собственно из комнаты еще более дальней, чем они могли увидеть, к ним шествовал Балтазар. Он шел не спеша, но гордо выпрямясь, никакого сравнения со старческими ужимками слуги. А вдобавок вместо сверкающей лысины у него были каштановые волосы. На височках чуть подвиты и зачесаны вперед по моде 1860-го или 1870 года. Конечно же, ему доводилось с тех пор следовать и другим модам. Прическу некогда двадцатилетнего он возобновил лишь много позже. Когда он подошел ближе, можно было различить седину рядом с поредевшими локонами.

Стариковская голова имела аристократический вид благодаря изогнутым дугам бровей и презрительным складкам в углах рта. Повелительный взор широко распахнутых карих глаз заставлял на время забыть, что тот же самый человек в обличье слуги Непомука мог держать себя с таким явным раболепием. Но многое оставалось при первом взгляде незамеченным: темные пятна на коже, и что кожа эта уже нигде не прилегала плотно, и что лоб, как ни высок он был, выглядел скорее костлявым, нежели благородным, и что бледные уши словно бы готовы отделиться от распадающегося остова.

Увиденное в совокупности, все это невольно пугало. Испуг, разумеется, скоро проходил, но тут внезапно вызывала страх утраченная подлинность живущего и отринутая принадлежность ко всем нам. Это была словно орудийная отдача после краткого заблуждения при виде человека, отмеченного печатью смерти, но пропустившего свой срок и задержавшегося на земле. Такое впечатление произвел на своих потомков припозднившийся старец. Лишь бы уберечься ему от позора стать еще старше, только чтоб не рухнул он у нас на глазах. Две эти мысли мелькнули у них в голове, покуда они приветствовали старца, не касаясь его.

Он и сам не искал прикосновений. Правая рука была заложена за борт сюртука, левая – за спину. Внук, едва завидев деда, вскочил с софы, отступил на подобающее расстояние и высоким голосом, несколько более высоким, чем хотелось, принес свои поздравления. Ответа он не получил. Задуманное обращение Артура свелось к неясному бормотанию. Они стояли треугольником, каждый в двух шагах от другого, и было тихо.

Величественную позу принял старший из трех, в сюртуке, длинном, рыбно-серого цвета, вниз от бедер даже с некоторым подобием клеша: невольное напоминание об исчезнувших завсегдатаях отшумевших скачек. Если отвлечься от умышленно заложенных складок, сюртук не скрывал под собой ни одной пустоты, ни одного признака усыхания, даже икры и те наличествовали. Потомки опустили взгляд. Как хорошо их сделали, как отважно их носят! Залезть в узкие, однако целиком заполненные брюки, для гарантии формы подвести под ступню штрипки – уже одно это оправдывало длительность их ожидания.

Когда молчание достаточно затянулось, Артур вспомнил про пакетик в кармане своего пиджака. Он попытался вручить пакетик в первозданном виде – но тщетно: пришлось ему самолично развязывать ленту, разворачивать бумагу и выставлять на свет серебристый блеск шкатулки. Лишь тут Балтазар извлек руку из-под борта. На свет показалась рука без выраженной истории, будь она чуть поуже да ногти чуть поострей, ее вполне можно бы принять за дамскую. Неперетрудившаяся рука – это увидел бы каждый и одновременно признал бы, что выглядит она сверхчувствительной со светло-голубыми, резко проступившими жилами. Волосам она произрастать на себе не позволила либо была выбрита – Андре не мог этого решить. У Артура же, который это знал, были заботы поважнее.

Рука между тем произвела хватательное движение, впору даже сказать, что она выпустила когти, но кто мог бы довериться внешнему впечатлению? Наш Балтазар радуется, подумали они, потому что видит свое поблекшее, покрытое пятнами лицо в металлическом зеркале. Затем, однако, он взвесил шкатулку на ладони, и она явно показалась ему чересчур легкой, чтобы представлять какую-то ценность. Наш Балтазар недоволен. Он понюхал деревянное нутро шкатулки, содержание отсутствовало, и одаренный продемонстрировал это более чем наглядно. Даже беспристрастный внук испытал некоторое смущение. Но Артур – заклинающий жест – и действительно, он пробормотал:

– Сигары остались дома. Ни на кого нельзя положиться. Не сердись за эту ошибку, отец. Ведь это был твой любимый сорт.

Как неуверен Артур! Хотя обычно ложь так легко соскальзывает с его губ и так страстно принимается на веру. Отец отвечал Артуру с веселым презрением:

– Какой меня бес попутал, когда я нарек тебя в честь одного философа!

Он сел на софу между обеими колоннами, жестом пригласил двадцатилетнего сесть рядом и поставил ему на колени бесполезную сигарницу. Андре выказал величайшее присутствие духа. Он сделал движение, как бы желая передать сигарницу отцу, и при этом весело сказал:

– Завтра, дедушка, ты получишь ее обратно со всем тем, чего не хватает.

И тогда девяностолетний схватил подарок и сунул его под диванную подушку.

Его пятидесятилетний сын полуотвернулся, чтобы, украдкой посмеявшись, дерзко и вызывающе ухватить стул, благо сесть ему не предложили.

– Тайный советник Балтазар, я горжусь тобой, – провозгласил он, одобрительно кивнув.

Старик не купился на лесть.

– Едва ли причиной тому деяния и успехи моей завершившейся жизни, ибо ты мнишь намного превзойти их, мой деятельный сын. Не то, если я не ошибаюсь…

– Ты не ошибаешься, – перебил его Артур, – я имею в виду твой преклонный возраст. Это превращает тебя в лучшее украшение моей коллекции – приличия ради я не скажу: в выездную лошадь. Можешь счесть, что я говорю это ради красного словца, но меня все время так и подмывает тебя погладить.

– Верю! Так что давай обойдемся без поглаживания, – повелел Балтазар, демонстрируя весьма удачную челюсть.

Артур поспешил его успокоить:

– Я и не собирался всерьез. Вместо того позволь высказать просьбу. Сегодня вечером у меня большой прием. Отец, окажи милость, явись!

– Ты очень верно сформулировал: явись! Являться – это единственное, на что способны мы, мертвецы. – Старик с удовольствием углублялся в особенности своего необычного статуса по завершении жизни. У него даже голос окреп: – Мы никуда не отправляемся, мы всегда присутствуем и при желании можем являться. Тебе, деятельному коммивояжеру, недоступны эти безмолвные тайны. Они одеты могильной тишиной.

Последние слова он адресовал юному Андре, который искоса поглядывал на него, робко и жадно. Возможно, он про себя размышлял о первом обмане в роли Непомука и о соотношении первого с теперешним, вторым побегом от действительности. Но характер требовал от него одновременно испытывать и ужас, и любопытство. Вообще же он мысленно рисовал.