Великосветский прием. Учитель Гнус

– А ей я, к сожалению, нужен и того меньше. Вас же с полным правом спас мой отец.

Она отвернулась от него. Тогда он обратился к Мелузине, которая сидела в сторонке на траве:

– Вы встать не хотите? Позвольте ваш локоток…

– Тогда уж просите сразу моей руки. – Она была недовольна и объяснила почему. – Проверьте, в каком состоянии моя машина. Возможно, ваш милый папенька сплющил ее в гармошку.

– Чтобы женщина, подобная вам, праздно сидела на травке! Впору заподозрить, что у вас дрожат коленки.

Подошедший Артур возвестил:

– Моя в полном порядке.

– Еще бы. И мою дочь вы спасли.

Андре подтвердил ее слова:

– Артур – сама энергия. – Вообще же ему показалось, что от матери исходит гнетущая чувственность, и он решил предпринять еще одну попытку у дочери.

Артур успокоил Мелузину:

– Не стоит благодарности.

Она вскочила на ноги без его помощи.

– А разве я вас уже поблагодарила? Вы все такой же, как в пору наших контрактов, которые были выгодны только для вас. И машина ваша не пострадала, и дочь мою вы хотите соблазнить.

– И от благодарности отказался, – учтиво напомнил он. Мелузина, приятно задетая, засмеялась. Она подошла к своему невредимому ровеснику, так что коснулась его грудью.

– Ваша энергия, – мягко предостерегла она. – Я и сама норовлю сломать шею. Вас мне только не хватало.

– Вы сожалеете о нашей гонке? – спросил он доверительно.

И она столь же интимно отвечала:

– Поездка была приятная.

– И моя, – объяснил он, после чего спросил: – Одну машину нам придется оставить здесь. Сядем все четверо в другую.

– Жаль, – сказала она медоточивым голосом.

– А я за шофера, Мелузина, и рядом с вами.

– Вы еще требуете награды за то, что загнали меня на край пропасти.

Он, тем же тоном нежного укора, что и она:

– Мы оба там как у себя дома.

– В пропастях или всего лишь на краю? – спросила она.

Он в ответ:

– Ваш голос!

– Мой голос?

– Вам никогда не приходило в голову, что, едва вы влюбитесь, хрипота исчезает?

Певица бросилась импресарио на шею, поцеловала его, обратилась на «ты», все как в те времена, когда она умела петь.

Стефани безучастно глядела поверх обеих машин.

– Чего мы ждем? Вы, молодой человек, никуда не годитесь.

Он не спорил:

– Знаю.

– Я тоже не гожусь, – признала она. – Куст как последняя опора – а мама доказывает свое несокрушимое равновесие. Убеждена, вы каждое утро опаздываете на работу.

– Верно. – Он протянул ей свои сигареты. – Впрочем, консервная фабрика может и подождать, пока я приеду. Их банки вместе с содержимым способны храниться годами. Единственно свежее у них – это мои плакаты.

– Консервная фабрика! – Ах, она догадалась. – Значит, художник Линди – это вы.

– Если полностью – L'indiffirent[6]. Но писать все имя целиком было бы слишком претенциозно. А вы? Чем занимаетесь вы в своем заведении?

Как выяснилось, оба принадлежали к одной фирме. Они ни разу не встречались, потому что Стефани отправляла свои конторские обязанности с десяти до четырех, Андре же выходил в вечернюю смену.

– Я поздно встаю, день мне не нужен.

– Так и слышу речь Равнодушного в нежно-голубом, чьи два первых слога вы размещаете среди своих прелестных картинок.

Он поинтересовался:

– Как бы нам встретиться, чтобы я мог наконец перенести на бумагу вашу растительную прелесть как символ наших овощей?

– Неудачный комплимент, – констатировала она.

Его это сбило с толку.

– Вы знаете историю про рабочего и девицу легкого поведения?

– Час от часу не легче, – сказала она сочувственно. – Да, я знаю эту историю. Рабочий каждый день в семь утра уходил из дому. Девица, которая тоже там жила, именно в это время возвращалась домой. И они встречались на лестнице, покуда не поженились. Каждый сохранил свой распорядок дня, и у них народилось много детей.

– Я в отчаянии, – пробормотал Андре. – Ну что после этого можно сделать?

– Плакат за подписью Линди, с пышными прелестями Мелузины. Не сомневаюсь, вы уже сделали мама такое предложение.

– Не стану оспаривать.

– Очень мило. Не люблю, когда оспаривают. Или вообще спорят.

– Или пытаться, как наши бедные родители, – продолжил он.

Она бегло кивнула.

– Не исключено, что мы сейчас поедем дальше, – сказала она, уже садясь в машину. В неповрежденной машине она заняла одно из задних мест и попутно указала на место подле себя, куда он и скользнул.

Артура осенила идея по форме представить всех друг другу:

– Артур, импресарио; Мелузина, активная совладелица банка «Барбер и Нолус». Мой сын Андре, у которого были все основания подняться благодаря моей энергии. И наконец – одаренная дочурка выдающейся женщины.

– Одаренная! Выдающаяся! Вот уж чего нет, того нет, – донесся сзади голос Стефани. – Плакаты, будь у меня этот злосчастный талант, я не стала бы выписывать на них дурацкое Линди. – Последние слова она договорила, обратясь лицом в спинку, так что слышать ее мог только Андре.

После чего каждая из двух пар осталась при себе и при своих заботах. Артур вел машину с умеренной скоростью. На сей раз он не задавался целью с бою покорить сердце восемнадцатилетней девушки, нет, теперь ему предстояло завоевать ум холодный и зрелый. Для начала он принялся поносить господина Нолуса. Да что ж это с ним творится? Взял себе за правило ежедневно занимать свое место на бирже в новых башмаках. Как будто башмаки с иголочки единственно оправдывают существование Нолуса на этой земле. А в делах его не видно и не слышно. Артур указывал на недобрые приметы, не раз и не два за ними следовало самоубийство. Но когда Мелузине пришлось скрывать испуг, он несколько смягчил сказанное ранее.

– Собственно, Нолус с незапамятных времен был лишь тенью, скажем так, весьма упитанной тенью финансиста, как они выглядели раньше. Во времена Барбера этот гений указывал ему, какими акциями следует интересоваться. Теперь то же самое делаете вы. Именно теперь, – наудачу добавил он, словно зная, что до послезавтра, до понедельника, в голове у его старой приятельницы должен оформиться необычный план.

Она подумала: «Если он добавит хоть слово, я плюну на все. Никто не скупает акций, когда они идут по двести. Это и будет самоубийство, которое он пророчит моему компаньону. Итак, что он собирается мне сообщить?»

А ничего. Просто если содержатель и владелец антрепризы противопоставляет банкиршу как более удачливую финансистку пассивному Нолусу, значит, он чего-то от нее хочет; это можно выразить коротко и ясно. Так он и сделал, опираясь в глубине души на свой, как и на ее, решительный характер. Никаких обиняков, не считая тех, к которым он уже прибег, коротко и ясно: основание еще одной большой оперы перешло в решительную фазу, начало принимать зримые черты.

– Желаю удачи, – вот и все, что изрекла по этому поводу деловая женщина, а когда он спросил: «Кому?» – ответила: – Решительной фазе, чтобы оформилась и приняла зримые черты. Ты подразумеваешь черты акционеров.

Именно это он и подразумевал и выразил пожелание, чтобы «Барбер и Нолус» поручились за их взносы. При ненадежных меценатах наших беспокойных времен хорошо иметь гарантом банк, которому все доверяют. Она промолчала, сознавая, что скупит все выброшенные на рынок акции. Она услышала его слова:

– Завтра, в воскресенье вечером, я устраиваю большой прием. Подобная затея всегда роковым образом притягивает людей.

– Учту, – сказала она, он же небрежным тоном договаривал:

– А послезавтра каждый из нас станет богаче на четверть миллиона.

Оба, он и она, понимали это как небольшую передышку, которую кредиторы дадут банку и антрепризе, пока дело с оперой не решено окончательно. Причем каждый из них, уж во всяком случае, рассчитывал на успех, как ему положено быть, и на головокружительные барыши, что было бы вполне естественно. К сожалению, действительные факты тяготеют к неестественности.

И довольно об этом. Артур не только проявил хороший вкус, но и последовал искренней потребности, перейдя к чисто личным темам.

– Какими мы стали! Могу смело утверждать, что я был первым, кто предсказывал тебе большое будущее.

– На сцене? Для тебя я была недостаточно красива. Ты предпочел мою подругу Алису, это мускулистое чудовище. Вот ее ты сделал знаменитой.

– Твоя память тебя подводит. Моя же хранит незабываемые мгновения. Должен признаться, твоя красота превзошла тем временем все ожидания.

– Когда голос пошел к чертям, – пояснила она и поглядела на него искоса, взглядом, полным уверенной ненависти. Он воскликнул с жаром:

– Жалуйся, жалуйся! А откуда тогда взялось бы у тебя чувство превосходства, с которым ты трактуешь людей? Будь у тебя голос, ты бы заучивала роли и позволяла себя обманывать, как та же Алиса. Может, и я мог бы стать дарованием, как мой мальчик. У моего отца были миллионы, но он вовремя их лишился, и мне пришлось волей-неволей совершить крутой подъем.

Она со знанием дела заметила:

– Нужно лишиться какой-то малости, чтобы достичь величия. Вот у Алисы есть голос, но зато нет фигуры, которую можно показать людям.

– Не завидуй даже самой преуспевающей певице, – посоветовал он. И она впрямь оставила больную тему.

– Взгляни на моего компаньона, Нолуса. У него не было талантов, которые можно потерять, зато была память. А на днях он не запер сейф, где лежали мои бриллианты.

Человек, подобный Артуру, не пропускает такое мимо ушей. Он тотчас расхвастался:

– У меня в сейфе лежат драгоценности, которые я раздариваю большим певицам, и тогда они мне подписывают любой контракт.

– О, ты выучился презирать и идти на риск, – сказала она, веря в его сокровища не более, чем в свои собственные. Слов «когда нечего терять» она не произнесла и сразу перешла к следующему: – Битва жизни служит наградой сама по себе.

А он пошел еще дальше:

– Я горжусь своей профессией. Бизнесмен, полный энергии, вечно за рулем в поисках денег, которые меня ждут.

– Совсем как я! – Она изобразила полное процветание. – Там, где есть я, все удается.

Сохранять и дальше прежний тон было невозможно. Артуру предстояло в очередной раз задать такт:

– Ах! И еще раз ах! Там, где меня нет, и есть счастье.

Она поняла с полуслова.

– Ты мечтаешь о женщине, – сказала она на октаву ниже.

– Но о женщине с таким же образом жизни и такой же неутомимостью.

– Значит, обо мне. Все понятно. Ты и сейчас намерен совратить мою дочь? – спросила она ласково.

Он тем же тоном:

– Намерения подсказывает случай.

Она с легкостью вписалась в поворот темы:

– Случаю будет угодно, чтобы я обманывала мужа с двадцатилетними юношами.

– Узнаю мою подругу. Мы упустили время. Давай поскорей наверстывать. Две незаурядные энергии, удвоенное счастье, удесятеренный бизнес.

– Начнем с последнего! – вскрикнула она ради успокоения. Он подхватил:

– Завтра вечером у меня. Большой прием. Ты должна увидеть меня во всей славе моей – о, вечная возлюбленная, храбро говорю я.

– Старый вертопрах, коротко отвечаю я. – Этими словами она закончила разговор.

На том же самом перегоне – между клочками леса, недостроенными селениями, вызывающей роскошью вилл среди цветущих рощ и намеками на пустыню – Андре и Стефани отнюдь не торопились выложить самое заветное. Они не тщеславились своим блеском, украшениями, профессией, делами, не восхваляли выпавшие на их долю дары природы.

– Захоти я только, – вздохнул Андре, – и кто запретил бы мне присобачить на каждой выпуклости моей груди по гигантскому ордену.

Уголки губ у Стефани доказывали, что и она в большей или меньшей степени прислушивалась к разговору на переднем сиденье.

– А хорошо быть такими, – сказала она.

– Завидую своему предку, – добавил он, – он спасает вас из кустов, а я праздно стою рядом.

– Наши предки, – пояснила девушка, – вполне заслуживают, чтоб их невинности завидовали.

– Они такие младенцы! – сдавленно вырвалось из груди юноши.

– Мы бы тоже так могли, коль на то пошло, – высказалась девушка.

– А мы себя не переоцениваем? – спросил он.

Она подумала, прежде чем ответить:

– Нет. Гоняться за деньгами, с успехом, а чаще без, сумеет каждый. А вот осознавать себя и высоко ставить дано не каждому. Предки ведут ожесточенную борьбу, и все же им легче. – Она подвела итог движением руки.

Он понял.

– Куда легче изображать много, чем быть малым. Таким малым, каковы мы есть и в чем себе признаемся.

Его поддержка не понравилась восемнадцатилетней. Она не желала умственных поддавков.

– Отнесемся к себе построже, – спокойно сказала она и подтвердила свое первое высказывание. – Мы по возможности облегчаем себе жизнь. Работа в вечернюю смену. Один плакат в неделю. Комплексный обед. Передоверив управление предкам.

– А вы кокетничаете с папа, – сказал двадцатилетний, ибо, подняв голову, увидел, что происходит на переднем сиденье.

Она не спорила. Она наставляла его:

– Предмет, ради которого вы так усердно тянете шею, называется le retroviseur[7]. Надеюсь, и в других языках для него есть свое название. Из всех частей автомобиля это, пожалуй, единственная, о которой я имею представление.

– Вполне достаточно. – Реплика прозвучала рассеянно. Он явно старался попасть лицом хотя бы на край зеркальца.

– Вы с мама явно были бы не прочь. Но за это вам придется заплатить собственным покоем, – предостерегла она.

– Да и зачем? – подтвердил он. – Предки сделали для нас все, что могли, или, во всяком случае, старались. Любовь в одном строю с властью и общественным признанием, чтобы впрямую не назвать деньги.

Девушка сказала:

– Наши милые родители издавна питали несчастную склонность к изящным искусствам.

Молодой человек согласился.

– Тем более что дети не давали им полного удовлетворения. И осталась только борьба за деньги. Ну что тут скажешь? Эта борьба прекращается лишь с последним вздохом. А мне не хотелось бы так умереть. Прожив жизнь ради денег.

Именно в эту минуту передняя пара восторгалась собой и собственной неистребимостью. Дети поглядели друг на друга из-под приспущенных век. С выражением, сонным от неодобрения.

Стефани перешла на шепот, и ему пришлось считывать слова у нее с губ:

– Мне доводилось видеть свою мать больной, да что там больной – опустошенной, несчастное животное без стыда и чести, а все потому, что не сошлось какое-нибудь задуманное число либо кто-нибудь другой вопреки всем расчетам оказался наверху. После чего таблетка, стакан холодного молока и обратное перевоплощение, еще одна победоносная красота пущена в оборот – до очередного подведения итогов.

И Андре тоже шевелил губами, так что для внимательных глаз движения его губ приобретали вполне конкретный смысл.

– А я видел, как мой отец падал со стула – и не от паралича, а от ярости – расслабление на звериный лад. Если бы посетитель, секунду назад покинувший его кабинет, вздумал вернуться, несчастный заставил бы его на собственном заду проехаться по кабинету.

И в полный голос оба спросили:

– А стоит ли? Они считают: да. Мы считаем: нет.

Критик мужского рода вынес свой вердикт:

– Даже без потери души и пресмыкательства, о которых я предпочитаю забыть, сама битва за деньги после всех совершенных злоупотреблений есть неприемлемое проклятие. Мы от него отрекаемся.

– Проклятие еще способно придать трагическое величие, – заявил философ женского рода. – Тогда как битва за деньги давно уже занятие неаппетитное, она оскорбляет естественное чувство стыда сильней, чем патологическая безнравственность на глазах у всех людей. А мы первые, чтобы поступать в соответствии с этим, – гордо заключила она.

Он снисходительно улыбнулся.

– Потому что меня повело на патетику? – спросила она. – Я не только нас имею в виду. Я знаю одну богатую девушку. Из действительно богатой семьи, а она между тем живет в меблированных комнатах и зарабатывает мытьем посуды.

– И на вас это производит серьезное впечатление? – Он поднял брови. – Работа как любительство и как социальный протест? Работа из тщеславия? Самое верное и самое обычное вообще ничего не иметь. Единожды признав, что состояние ушло само по себе и невозвратно…

Она перебила:

– Наши предки не желают это признавать.

– Значит, мы работаем, потому что так положено, в силу естественного устройства мира – и нас самих. Но при этом мы щадим себя. И дело не в тяжести работы. Скорее в ее легкости. Мои плакаты – это всего лишь мои плакаты.

– Равно как и мои познания в языках. Иными словами – невысокие, – весело сказала она. – И вдобавок признаемся, что у нас бывают рецидивы. В конце концов мама вполне могла бы провернуть удачную операцию. И я стала бы желанной наследницей.

Поскольку он откровенно усомнился, она поспешила добавить:

– Но без гарантии.

Он поостерегся огорчать свою новую спутницу.

– Я ни в чем не могу вас упрекнуть. Порой я считаю папа обеспеченным раз и навсегда, не будь эта обеспеченность всего лишь формулой нашего традиционного мышления. Мой дедушка был семикратный золотой миллионер.

– Ах вы, вундеркинд! – вскричала Стефани.

Андре договорил:

– …но у него больше ничего нет.

– О! – воскликнула она с дружелюбной насмешкой.

Он попросил:

– Погодите! Где было много, там хоть что-нибудь да прилипло к стенкам. Все равно денежные дела в наши дни крайне запутаны. Я не занимаюсь расследованием, но папа недавно пытался занять у него денег.

– У вашего дедушки?

– Кстати сказать, ему стукнуло девяносто, и он вытравил слово «деньги» из своей памяти или вроде того.

– Вот так и достигают цели, – сказала Стефани. Одновременно и машина с разными поколениями прибыла на место.

III. Артур в борьбе за существование

У Артура деловые и жилые помещения переходили одно в другое, создавая впечатление непринужденности. Посетитель чувствовал, что ему оказывают доверие, если, конечно, у него не вызывало досаду, что здесь не ведут нормального учета. Подобное подозрение было бы несправедливо, бухгалтер здесь наличествовал, равно как и прочий персонал. Просто все они предпочитали не пребывать неизменно в одних и тех же четырех стенах. Они перемещались, в зависимости от потребности, и некий договор вполне мог быть заключен в спальне, его диктовала сама артистка, и тем вернее она пропускала всякие неточности.

Случалось, что какое-нибудь молодое дарование демонстрировало свои таланты в ванной комнате, когда Артур, став под душ, намыливал уши. И отфыркивался. В молодое дарование эти звуки вселяли надежду. И впрямь импресарио за дверью матового стекла воспевал редкостную удачу, которая привела в его ванную подобное сокровище из кофейни напротив. Уж его-то он не упустит. Тут порой чья-то рука сзади обхватывала соискателя за плечи и оттаскивала его в музыкальный салон; когда же после бурного часа высоких и низких чувств соискатель осмеливался высунуть голову, ему сообщали, что шеф давно уже покинул дом. До того пригрозив служащему вышвырнуть его, ежели он и впредь будет посылать к нему всяких уличных сучек, чтобы они отправляли здесь свои естественные потребности.

Но его челядь прекрасно знала, что сам шеф желает постоянно видеть лица, лишь бы они были новыми, и выслушивать голоса, самые неслыханные или самые вульгарные, – кто тут станет различать. Успех отнюдь не исключен, и тогда знаток человеков сошлется на прием в ванной комнате. Из трех счастливцев он в двух случаях выигрывал. А главное – он запоминал имена, несчетные имена, которые, кроме него, никто и никогда не узнает. Музыкальные комедии, много лет назад единодушно отвергнутые, блуждали исключительно у него в мозгу. Его так и подмывало заглянуть даже под кровать – уж не завалялся ли там забытый шлягер. Тогда Артур будет навязывать его публике до полного изнеможения, хотя и без предыдущего мир вполне обошелся бы. Случайность и ненужность всего восторжествовавшего, всех победителей могла сравниться лишь с провалившимися и побежденными.

Вот на каких фактах покоился его дом, вернее, не дом, который может рухнуть, как и все остальное, а позиция, которую оставляют, чтобы далеко позади занять новую. Только бы голова выполняла свои функции и работала для будущего, как оружейная фабрика! Артур молился. Возможно, какая-нибудь хористка, сбросив одежды, крайне удивлялась, когда он в полный голос взывал к самому себе. Молитва была адресована ему самому: «Пусть не кончается война, покуда я готов участвовать в борьбе за существование!»

За эту черту характера Андре вполне мог бы любить своего отца, только случая ему не представлялось. А нелады между ними возникали главным образом, когда Андре брал какую-нибудь бумажку, чтобы набросать на ней свои графические идеи. Эти листки для записи, между прочим, неисписанные, лежали на любой подходящей для этого мебели, будь то в деловой, парадной или, так сказать, приватной комнате. Эти клочки бумаги Артур хранил для моментов одиночества. Краткий миг разочарования, конференцию отменили, балетная труппа, которую ему продемонстрировали, заключила контракт с другим агентом. Артур бродит из комнаты в комнату, видит маленькие желтоватые квадратики, каждый – на законном месте, припоминает, считывает с них планы, хоть они и не видимы глазу, и его закаленное сердце проникается новым доверием к не имеющей конца битве своего бытия.

К чему все это? Нынче воскресенье, а воскресенья у Артура лишены истории. Деловые комнаты закрыты, пусть даже двери у них распахнуты, ибо помещений, не просматриваемых насквозь, Артур не терпит. Упражнения, положенные для уик-энда, он проделал вчера по полной программе: авария, личные контакты с банкирским домом «Барбер и Нолус», и обе дамы, молодая, старая, вспоминают о нем в этот час. Словом, право на отдых честно заслужено. Он мог бы проспать до полудня, рискуя в худшем случае прозевать церковный концерт. Между тем он уже в десять сидит за роялем и аккомпанирует певице Алисе с единственным недоступным ее уму намерением приглушить этот знаменитый голос. На подоконнике – другой возможности не было, поскольку меблировка комнаты состояла только из рояля да лавровых венков, – поближе к оконному стеклу, он расставил множество тонких рюмок. Рюмки содрогаются и издают звон при мощных раскатах голоса.

Алиса, особа с жирным загривком, которой не мешало бы подкрасить волосы – она начала седеть, – с неудовольствием потребовала устранить этот звон. Артур отказал наотрез.

– Ты здесь не затем, чтобы петь.

И когда она прошипела, что он, верно, сошел с ума, Артур наставительно отвечал своей приятельнице, что вот теперь ее голос звучит как надо.

– Я не хочу, чтобы генеральный директор, который сегодня вечером заглянет ко мне по делу, задребезжал от сотрясения.

– Ну, он-то не из стекла. И ни разу не сломался в моих объятиях, – дерзко отвечала она.

– Значит, некрепко обнимала. Ты погляди на этот высокий череп, на его нежную окраску. Фарфор, говорю я тебе. Думаешь, я стал бы затевать строительство новой оперы с человеком из стали? Пой послабее, тебя будет слышно только один сезон, зато с грандиозным гонораром.

– А как же я на старости лет? – ответила она вопросом, но явно выдавая при этом сокровенную тайну.

Он возразил мягко:

– Выше голову, Алиса! Нам старость лет не грозит.

После его слов она расплакалась. Всякого другого внезапная слабость этой могучей особы повергла бы в испуг, всякого, но не его.

– Без меня тебе не обойтись, – всхлипнула она. – Кто будет вдохновлять твоих финансистов?

Деваться было некуда, и он ответил:

– Не ты. Твое выступление даст финансистам повод взаимно вдохновлять друг друга. Подумай лучше, каково будет им на старости лет.

Она удивилась. Такие богатые люди – и тоже нет уверенности в завтрашнем дне. Как будто еще оставались сомнения. «Мы, артисты, – вспомнила она, – мы ведь их питаем, с нашей стороны чересчур любезно, что мы для них стараемся».

– Все сначала, – потребовала она, – я буду следить за голосом.

Добрых намерений лишь слегка обозначать звук хватило на пять-шесть тактов. Потом глазами, которые при пении неизбежно устремлялись ввысь, она заметила позолоченный лавровый венок, где ленты пошли складками вокруг слова «бессмертный». И тут голос ее снова набрал силу, отчего галерка непременно пришла бы в восторг. Артур в глубине души оправдал ее. «Каждый делает то, для чего родился на свет, даже будь я единственным обывателем».

Он жестко барабанил по клавишам, она облегчала свою грудь, и ни один не сумел принудить другого к молчанию.

Поскольку все двери стояли настежь, у концерта нашелся слушатель, правда, единственный. То был молодой Андре, которого шум в конце концов выгнал из постели. В дальней комнате для завтрака он сидел за поздним кофе, и хорошенькая Нина прислуживала ему всеми доступными ей способами. Когда он через плечо сказал, что пищи больше не понадобится, она обняла его и уселась к нему на колени.