Оседлавшие Пегаса

«Варварские народы суеверны и примитивны. Достаточно одного сокрушительного удара в сердце империи – по Москве, матери русских городов, Москве златоглавой, и это слепая и бесхребетная масса падёт к моим ногам».

А тогда… Тогда – заветная Индия, бесценная жемчужина в короне королевства Британии. Словом, Россия была для Наполеона придорожным валуном, у которого можно с удобством пересидеть и следовать дальше, к истинной цели.

То есть о вероятности похода за Гималаи знала вся армия и мрачно была готова к такому повороту событий. А это возможно только при одном условии – в армии велась соответствующая пропагандистская работа. Не слишком открыто, не очень навязчиво, но целеустремлённо и упорно.

Наполеон не только поставил своей целью удушение Англии и завоевание мирового господства, но и определил сроки для этого. В 1811 году, в канун Русского похода, он говорил: «Через пять лет я буду господином мира». И тогда: «Французская империя станет матерью всех остальных государств. Я хочу заставить всех европейских государей построить для себя в Париже по грандиозному дворцу. Ко дню коронации французского императора все государи переселятся туда. Своим присутствием и выражением почтительных чувств они украсят эту торжественную церемонию».

Здесь речь идёт о повторной коронации, которую Наполеон хотел провести в Риме, приурочив её к 10-й годовщине первой, то есть в 1814 году император был настолько уверен в осуществлении своих замыслов, что заранее озаботился изготовлением памятной медали. На её лицевой стороне был изображён его римский профиль и сделана надпись: «Наполеон – император французский, царь Московский. Небеса твои, земля моя».

В мыслях владыка Европы уже поделил вселенную с Богом, «скромно» оставив за собой Землю. Наш гениальный поэт не знал этой тонкости в биографии великого завоевателя и поэтому спрашивал: «Зачем ты послан был и кто тебя послал?» Уж, конечно, не Бог! Не будем грешить на Всевышнего.

«Три войны и все на коне»

Говорят, родиться в мае – всю жизнь маяться. К.Н. Батюшков, один из крупнейших русских поэтов, и маялся: от плохого здоровья, от бедности, от несоответствия высоких идеалов прозе жизни.

«Дружба была его кумиром, бескорыстие и честность – чертами его характера», – писал современник о Константине Николаевиче.

Женщины больше обращали внимание на внешность поэта: «…небольшого роста, молодой красивый человек, с нежнейшими чертами лица, мягкими, волнистыми русыми волосами и со странным взглядом разбегающихся глаз» (графиня А.Д. Блудова).

Сам Батюшков в очерке «Чужое: моё сокровище!» писал о себе: «Лицо у него точно доброе, как сердце, но столь же непостоянное. Он тонок, сух, бледен, как полотно. Он перенёс три войны, и на биваках был здоров, в покое – умирал! В походе он никогда не унывал и всегда готов был жертвовать жизнию с чудесною беспечностию. Он вспыльчив, как собака, и кроток, как овечка. Он жил в аде – он был на Олимпе».

Последнее предложение этой самохарактеристики – о войне и поэзии. Батюшков одинаково любил эти крайности бытия:

Какое счастье, рыцарь мой!Узреть с нагорныя вершиныНеобозримый наших стройНа яркой зелени долины!Как сладко слышать у шатраВечерней пушки гул далёкийИ погрузиться до утраПод тёплой буркой в сон глубокой.Когда по утренним росамКоней раздастся первый топот,И ружей протяжённый грохотПробудит эхо по горам,Как весело перед строямиЛетать на ухарском конеИ с первыми в дыму, в огне,Ударить с криком за врагами!Как весело внимать: «Стрелки,Вперёд! Сюда, донцы! Гусары!Сюда, летучие полки,Башкирцы, горцы и татары!»Свисти теперь, жужжи свинец!Летайте ядры и картечи!Что вы для них? для сих сердец,Природой вскормленных для сечи?

На военное поприще Батюшков вступил двадцати лет, записавшись в петербургское ополчение. Отцу сообщил: «Падаю к ногам твоим, дражайший родитель, и прошу прощения за то, что учинил дело честное без твоего позволения и благословения, которое теперь от меня требует и Небо, и земля. Но что томить вас! Лучше объявить всё, и Всевышний длань свою прострет на вас. Я должен оставить Петербург, не сказавшись вам, и отправиться со стрелками, чтоб их проводить до армии».

Был февраль 1807 года. Через два месяца в сражении при Гейльсберге Константин Николаевич был тяжело ранен, пуля задела спинной мозг, и от боли в спине он страдал всю жизнь, а тогда (сразу после ранения) даже не надеялся, что выживет; позднее в стихотворении «Воспоминание» писал:

Да оживлю теперь я в памяти своейСию ужасную минуту,Когда, болезнь вкушая лютуИ видя сто смертей,Боялся умереть не в родине моей!Но небо, вняв моим молениям усердным,Взглянуло оком милосердным…

Участие Батюшкова в военных действиях в 1807 году было отмечено орденом Св. Анны III степени. В рескрипте о награждении говорилось: «Все, находясь впереди, поступали с особенным мужеством и неустрашимостью. Сие послужит вам поощрением к вашему продолжению ревностной службы вашей».

Следующей войной Константина Николаевича стала русско-шведская (1808–1809). Она велась в тяжёлых климатических условиях севера и оставила двойственное впечатление в памяти поэта-воина: «Всякий шаг в Финляндии[19] ознаменован происшествиями, которых воспоминание и сладко, и прискорбно. Здесь мы победили; но целые ряды храбрых легли, и вот их могилы! Там упорный неприятель выбит из укреплений, прогнан; но эти уединённые кресты, вдоль песчаного берега или вдоль дороги водружённые, этот ряд могил русских в странах чуждых, отдалённых от родины, кажется, говорят мимоидущему воину: и тебя ожидает победа – и смерть!»

Батюшков был слаб здоровьем, но на войне преображался. Мирные дни буквально убивали его (и в конечном счёте убили). Вернувшись из Финляндии, Константин Николаевич жаловался: «Я весь переродился – болен, скучен и хил, так хил, что не переживу и моих стихов».

В таком расхлёстанном состоянии застала Батюшкова весть о вторжении 24 июня 1812 года вражеских полчищ на территорию России. В этот день он писал П.А. Вяземскому: «Если бы не проклятая лихорадка, то я бы полетел в армию. Теперь стыдно сиднем сидеть над книгою; мне же не приучаться к войне».

Тогда же, в послании «К Жуковскому» Константин Николаевич писал:

Я стал подобен тени,К смирению сердец,Сух, бледен, как мертвец;Дрожат мои колени,Спина дугой к земле,Глаза потухли, впали,И скорби начерталиМорщины на челе;Навек исчезла силаИ доблесть прежних лет.Увы! мой друг, и ЛилаМеня не узнаёт.Вчера с улыбкой злоюМне молвила она«Усопший! мир с тобою!»

Вновь Батюшков попал в армию только в середине 1813 года. Участвовал в сражениях при Кульме и Лейпциге. Последнее вошло в историю как Битва народов. По-видимому, вернее было бы название Трагедия народов (по числу погибших и изувеченных).

Досталось в нём и нашему герою. «Для меня были ужасные минуты, – рассказывал позднее Константин Николаевич Н.И. Гнедичу, – особливо те, когда генерал[20] посылал меня с приказаниями то в ту, то в другую сторону, то к пруссакам, то к австрийцам, и я разъезжал один по грудам тел убитых и умирающих. Не подумай, что это риторическая фигура. Ужаснее сего поля сражения я в жизни своей не видел».

В сражении под Лейпцигом погиб полковник Иван Александрович Петин, лучший друг Батюшкова, незаурядный человек и отличный воин, одним внешним видом располагавший к себе окружающих. «Счастливое лицо, зеркало доброты и откровенности, – писал позднее Константин Николаевич, – улыбка беспечности, которая исчезает с летами и с печальным пониманием людей, все пленительные качества наружности и внутреннего человека. Ум его был украшен познаниями, ум зрелого человека и сердце счастливого ребёнка».

Батюшков и Петин познакомились во время похода русской армии в Германию (1807). И с тех пор кошелёк и шалаш, мысли и надежды были у них общими. «Души наши были сродни, – говорил Батюшков. – Одни пристрастия, одни наклонности, та же пылкость и та же беспечность, которые составляли мой характер в первом периоде молодости. Привычка быть вместе, приносить труды и беспокойство воинские, разделять опасности и удовольствия теснили наш союз».

И.А. Петин погиб в возрасте 25 лет (Сколько их, молодых мужчин и юношей, полегло на просторах от Немана до Сены, чтобы хамская Европа «отблагодарила» Россию Крымской войной и двумя мировыми, чтобы армии НАТО бряцали оружием сегодня у границ нашего Отечества?); Константин Николаевич беспрестанно возвращался к памяти друга. В очерке «Воспоминание мест, сражений и путешествий» он писал: «Приятель мой уснул геройским сном на кровавых полях Лейпцига. Дружество и благодарность запечатлели его образ в душе людей. Он будет путеводителем к добру; с ним неразлучный, я не стану бледнеть под ядрами, не изменю чести». Не забыл Батюшков упомянуть друга и в большом стихотворении «Переход через Рейн»:

…Там всадник, опершись на светлу сталь копья,Задумчив и один, на береге высокомСтоит и жадным ловит окомРеки излучистой последние края.Быть может, он воспоминаетРеку своих родимых мест —И на груди свой медный крестНевольно к сердцу прижимает…

Переход границы Франции происходил в первый день 1814 года; Константин Николаевич уведомлял Гнедича: «Итак, мой милый друг, мы перешли за Рейн, мы во Франции. Эти слова – „мы во Франции“ – возбуждают в моей голове тысячу мыслей, которых результат есть тот, что я горжусь моей родиной в земле её безрассудных врагов».

На 109-й день – 19 (31) марта – после этого знаменательного события[21] капитулировал Париж. Столица Франции ошеломила Батюшкова: дворцы, музеи, театры, развязная пресса, женщины. «Ночь застала меня посреди Пале-Рояля. Теперь новые явления: нимфы радости, которых бесстыдства превышает всё».

Со своей последней войны Константин Николаевич вернулся больным и растерянным: как жить дальше? Статская служба его не устраивала: «Человеку, который три войны подставлял лоб под пули, сидеть над нумерами из-за двух тысяч и пить по капле все неприятности канцелярской службы?.. Из-за двух тысяч!!! Ничего не хочу, и мне всё надоело».

Не порадовал Батюшкова даже подарок императрицы Марии Фёдоровны – бриллиантовый перстень, вручённый ему за стихи, на которые композитор Бортнянский написал песнопение в честь возвращения царя из Заграничного похода. Это были первые признаки надвигавшейся болезни, от которой скончались мать, отец и сестра поэта. Предчувствуя её, Батюшков писал:

Друзья! но что мою стесняет страшно грудь?Что сердце так и ноет, и трепещет?Откуда я? какой прошёл ужасный путь,И что за мной ещё во мраке блещет?

Некоторое время Константин Николаевич ещё служил, но в 1816 году в чине ротмистра вышел в отставку. Работал в Императорской публичной библиотеке, а в ноябре 1818 года в составе Коллегии иностранных дел выехал в Италию. Через три с половиной года вернулся в Петербург – сознание его начало мутиться; врач констатировал сумасшествие.

В невменяемом состоянии Батюшков просуществовал ещё 33 года, но его жизнь как homo sapiens (человека разумного) оборвалась в 35 лет. Россия потеряла в нём выдающегося поэта и воина:

Как я люблю, товарищ мой,Весны роскошной появленьеИ в первый раз над муравойВесёлых жаворонков пенье.Но слаще мне среди полейУвидеть первые бивакиИ ждать беспечно у огнейС рассветом дня кровавой драки«К Никите»[22]

Впечатление военных лет отразились во многих элегиях Батюшкова: «Проход через Неман», «Пленный», «Тень друга», «Переход через Рейн». Первые отзвуки двух пережитых поэтом войн мы находим в стихотворении «Мои пенаты» (весна 1812 г.):

В сей хижине убогойСтоит перед окномСтол ветхий и треногойС изорванным сукном.В углу, свидетель славыИ суеты мирской,Висит полузаржавыйМеч прадедов тупой;Здесь книги выписные,Там жёсткая постель —Все утвари простые,Всё рухлая скудель!Скудель!.. Но мне дороже,Чем бархатное ложеИ вазы богачей!..

В эту странную поэтическую обитель заказан вход богачам и вельможам, но в ней всегда найдёт приют бедный путник, особенно если это ветеран войн:

Да к хижине моейНе сыщет ввек дорогиБогатство с суетой;С наёмною душойРазвратные счастливцы,Придворные друзьяИ бледны горделивцы,Надутые князья!Но ты, о мой убогойКалека и слепой,Идя путём-дорогойС смиренною клюкой,Ты смело постучися,О воин, у меня,Войди и обсушисяУ яркого огня.О старец, убелённыйГодами и трудом,Трикраты уязвлённыйНа приступе штыком!Двухструнной балалайкойПоходы прозвениПро витязя с нагайкой,Что в жупел и в огниЛетал перед полками,Как вихорь на полях,И вкруг его рядамиВраги ложились в прах!..

На рубеже XVIII–XIX столетий Россия вела многочисленные войны. Жертвы их, сохранившие жизнь, но оставшиеся калеками, скитались по городам и весям необъятной России. Батюшков одним из первых ввёл на страницы поэзии образ нищенствующего ветерана.

В Отечественной войне Константин Николаевич не участвовал – болел, но был свидетелем двух исторических эпизодов грозы двенадцатого года. Первый – оставление Москвы её жителями:

Я видел море злаИ неба мстительного кары:Врагов неистовых дела,Войну и гибельны пожары.Я видел сонмы богачей,Бегущих в рубищах издранных,Я видел бледных матерей,Из милой родины изгнанных!Я на распутье видел их,Как, к персям чад прижав грудных,Они в отчаяньи рыдалиИ с новым трепетом взиралиНа небо рдяное кругом.

В декабре Батюшков вновь был в старой столице и с ужасом увидел, что богатейший город с сотнями дворцов и храмов практически исчез:

Трикраты с ужасом потомБродил в Москве опустошённой,Среди развалин и могил;Трикраты прах её священныйСлезами скорби омочил.И там, где зданья величавыИ башни древние царей,Свидетели протекшей славыИ новой славы наших дней;И там, где с миром почивалиОстанки иноков святыхИ мимо веки протекали,Святыни не касаясь их;И там, где роскоши рукою,Дней мира и трудов плоды,Пред златоглавою МосквоюВоздвиглись храмы и сады, —Лишь угли, прах и камней горы,Лишь груды тел кругом реки,Лишь нищих бледные полкиВезде мои встречали взоры!..

Гибель великого города взывала к отмщению, и на руинах златоглавой столицы Батюшков дал зарок всё принести в жертву ради торжества над варварами нового времени:

Нет, нет! талант погибни мойИ лира, дружбе драгоценна,Когда ты будешь мной забвенна,Москва, отчизны край златой!Нет, нет! пока на поле честиЗа древний град моих отцовНе понесу я в жертву местиИ жизнь, и к родине любовь;Пока с израненным героем,Кому известен к славе путь,Три раза не поставлю грудьПеред врагов сомкнутым строем, —Мой друг, дотоле будут мнеВсе чужды Музы и Хариты,Венки, рукой любови свиты,И радость шумная в вине!

Вновь влиться в ряды русской армии Константин Николаевич смог только в середине 1813 года. В должности адъютанта генерала Н.Н. Раевского участвовал в важнейших сражениях второй половины года. О трёхдневной Битве народов говорил: «Иные минуты напоминали Бородино».

После Лейпцига крупных сражений не было – противник отступал – и 1 (13) января 1814 года победоносные войска союзников (России, Австрии и Пруссии) форсировали Рейн, границу Французской империи:

И час судьбы настал!Мы здесь, сыны снегов,Под знаменем Москвы с свободой и с громами!..Стеклись с морей, покрытых льдами,От струй полуденных, от Каспия валов,От волн Улеи и Байкала,От Волги, Дона и Днепра,От града нашего Петра,С вершин Кавказа и Урала!..

«С морей, покрытых льдами», «от струй полуденных» – этой географией России поэт подчёркивал необъятность пространств родной стороны, на которые неразумно посягнул Наполеон. Великая армия великого завоевателя столкнулась на этих пространствах с представителями многочисленных народов Российской империи; и вот результат – русские на Рейне, на границе Франции:

Мы здесь, о Рейн, здесь! ты видишь блеск мечей!Ты слышишь шум полков и новых коней ржанье,«Ура» победы и взываньеИдущих, скачущих к тебе богатырей.Взвивая к небу прах летучий,По трупам вражеским летятИ вот – коней лихих поят,Кругом заставя дол зыбучий.Какой чудесный пир для слуха и очей!Здесь пушек светла медь сияет за конями,И ружья длинными рядами,И стяги древние средь копий и мечей.Там шлемы воев оперенны,Тяжёлой конницы строи,И лёгких всадников рои —В текучей влаге отражённы!Там слышен стук секир, и пал угрюмый лес!Костры над Рейном дымятся и пылают!И чаши радости сверкают!И клики воинов восходят до небес!«Переход через Рейн»

Переход реки, представляющей весьма значительное водное препятствие, осуществлялся в виду крепости Гюнинга, но сопротивления наступающим не последовало. «Построили мост, отслужили молебен со всем корпусом гренадёр, закричали “ура” – и перешли за Рейн, – писал Константин Николаевич Гнедичу. – Эти слова – “мы во Франции” – взбудоражили в моей голове тысячу мыслей, которых результат есть тот, что я горжусь моей родиной в земле её безрассудных врагов».

Через три месяца к ногам победителей пал блистательный Париж. Батюшков не задержался в нём – в дни наступившего мира заболел. Даже возвращался морем. В пути написал стихотворение «Тень друга». Это дань памяти полковнику И.А. Петину:

И вдруг… то был ли сон?.. предстал товарищ мне,Погибший в роковом огнеЗавидной смертию, над Плейсскими струями.Но вид не страшен был; челоГлубоких ран не сохраняло,Как утро майское, веселием цвело,И всё небесное душе напоминало.«Ты ль это, милый друг, товарищ лучших дней!Ты ль это? – я вскричал. – О воин, вечно милый!Не я ли над твоей безвременной могилой,При страшном зареве Беллониных огней,Не я ли с верными друзьямиМечом на дереве твой подвиг начерталИ тень в небесную отчизну провождалС мольбой, рыданьем и слезами?Тень незабвенного! ответствуй, милый брат!Или протёкшее всё было сон, мечтанье;Всё, всё – и бледный труп, могила и обряд,Свершённый дружбою в твоё воспоминанье?О! молви слово мне! пускай знакомый звукЕщё мой жадный слух ласкает,Пускай рука моя, о незабвенный друг!Твою, с любовию сжимает…»И я летел к нему… Но горний дух исчезВ бездонной синеве безоблачных небес,Как дым, как метеор, как призрак полуночи,Исчез, – и сон покинул очи.

Стихотворение «Тень друга» было опубликовано в 1816 году в журнале «Вестник Европы» и получило широкий читательский резонанс. Поэтическое осмысление Батюшковым гибели товарища по оружию помогло укоренению в обществе мысли о том, что смерть человека – это не просто исчезновение единицы, а утрата целой вселенной, потрясение всего мироздания.

По мнению Д.Г. Шиварова, автора книги «Двенадцать поэтов 1812 года», Батюшков открыл прямой путь к фронтовой поэзии Великой Отечественной войны, к поэмам: «Сын» Павла Антокольского и «Зинка» Юлии Друниной, к стихам Александра Твардовского «Я убит подо Ржевом…» и Сергея Орлова «Его зарыли в шар земной», к песням о «Серёже с Малой Бронной и Витьке с Моховой» и «Песенке о Лёньке Королёве».

…Вернувшись в Россию, Константин Николаевич с удивлением обнаружил, что и после огромных жертв, нанесённых стране иноземным нашествием, после гибели Москвы и десятка других городов, сотен сёл и деревень, Наполеон по-прежнему оставался в сердце дворянства высоко почитаемой личностью – кумиром. С возмущением и болью Батюшков писал П.А. Вяземскому: «Мы ходим по развалинам и между гробов, а Наполеон живёт[23]. И этот изверг, подлец дышит воздухом. Удивляюсь иногда неисповедимому Проведению. Дай Бог, чтобы ему свернули шею скорее или разгромили это подлое гнездо, которое называется Парижем. Ни одно благородное сердце не может любить теперь этот город и этого народа».

В Петербурге Константин Николаевич сразу вошёл в литературную среду и познакомился с начинающим поэтом, лицеистом Александром Пушкиным, посетив его в Царском Селе в начале февраля 1815 года. Юноша в это время находился под сильным воздействием эпикурейской, элегической и батальной лирики Батюшкова и посвятил ему два послания – «Философ резвый и пиит» и «В пещерах Геликона». Второе из них связано с разговором, который произошёл между поэтами и был обусловлен отказом Константина Николаевича от гедонистических тем своего раннего творчества. Александр не поддержал старшего коллегу и, возражая ему, писал:

Весёлый сын Эрмия[24]Ребёнка полюбил,В дни резвости златыеМне дудку подарил.Знакомясь с нею рано,Дудил я непрестанно;Нескладно хоть играл,Но Музам не скучал.А ты, певец забавыИ друг Пермесских дев,Ты хочешь, чтобы, славыСтезёю полетев,Простясь с Анакреоном,Спешил я за МарономИ пел при звуках лирВойны кровавый пир.Дано мне мало Фебом:Охота, скудный дар.Пою под чуждым небом,Вдали домашних Лар,И, с дерзостным ИкаромСтрашась летать не даром,Бреду своим путём:Будь всякой при своём.

Спешить за Мароном значило переключиться на военно-патриотическую тематику. Пушкин, не отрицая её значимость (был уже автором стихотворений «Воспоминания в Царском Селе», «Наполеон на Эльбе», «На возвращение государя императора из Парижа», «Александру»), но искусственно ограничивать себя какими-либо творческими рамками не хотел. И хотя первая встреча поэтов оставила некоторый осадок неудовлетворённости, отношения их оставались дружескими. 21 марта 1816 года в письме к Вяземскому Александр просил: «Обнимите Батюшкова за того больного, у которого год тому назад затевал он Бову Королевича[25]».

После знакомства с молодым поэтом, Константин Николаевич встречался с ним на заседаниях литературного общества «Арзамас», на «субботах» В.А. Жуковского, у Олениных и общих петербургских знакомых. 4 сентября 1817 года Пушкин, Батюшков (и другие лица) сочинили в Царском Селе эксперимент «Писать я не умею» и «Вяземскому». Ровно через месяц они провожали Жуковского в Москву.

Батюшков внимательно следил за поэтическим развитием Александра Сергеевича. В письме к Вяземскому от 9 мая 1818 года оговорился: «Забыл о Пушкине молодом: он пишет прелестную поэму и зреет»[26]. Через месяц в письме А.И. Тургеневу хвалит перевод Жуковским одной из баллад Шиллера, но оговаривается: «Размер стихов странный, длинный, вялый; склонность на маленького Пушкина, которому Аполлон дал чужое ухо».

Через полгода спрашивает того же адресата: «Сверчок что делает? Кончил ли свою поэму? – И, беспокоясь о молодом поэте, рассуждает: – Не худо бы его запереть в Геттинген и кормить года три молочным супом и логикою. Из него ничего не будет путного, если он сам не захочет; потомство не отличит его от двух однофамильцев, если он забудет, что для поэта и человека должно быть потомство. Как ни велик талант сверчка, он его промотает, если… Но да спасут его музы и молитвы наши!»

О том же – в письме Д.Н. Блудову: «Сверчок начинает третью песню поэмы своей. Талант чудесный, редкий! Вкус, остроумие, изобретение, весёлость. Ариост в девятнадцать лет не мог бы писать лучше. С прискорбием вижу, что он предаётся рассеянию со вредом себе и нам, любителям прекрасных стихов».

19 ноября 1818 года Батюшков выехал в Италию. Проводы его проходили в Царском Селе. На них присутствовали Жуковский, Гнедич, Пушкин, Е.Ф. Муравьёва и её сын Никита (будущий декабрист).

И в Италии Константин Николаевич не забывал гениального юношу: «Жаль мне бедного Пушкина! – сетовал он в одном из писем к Гнедичу, – не бывать ему хорошим офицером, а одним хорошим поэтом менее. Потеря ужасная для поэзии». К счастью для отечественной литературы, опасения Батюшкова не оправдались, и в 1820 году, восхищённый стихотворением Александра Сергеевича «Юрьеву», он воскликнул: «О! Как стал писать этот злодей!»

После психического заболевания Константина Николаевича Пушкин приложил немало усилий, чтобы его имя оставалось на слуху у читающей публики. В 1824–28 годах в разговорах и набросках критических статей Александр Сергеевич постоянно возвращался к оценке творчества и исторического значения Батюшкова, которого считал основателем (наряду с Жуковским) школы гармонической точности в русской поэзии.

3 апреля 1830 года, находясь в Москве, Пушкин посетил больного поэта. Впечатление от этого визита осталось тягостное и отразилось в стихотворении Александра Сергеевича «Не дай мне Бог сойти с ума».

На протяжении тридцати трёх лет состояние Батюшкова менялось. Иногда окружающим казалось, что дело идёт к абсолютному выздоровлению; но этого, к сожалению, не случилось. Но в любом состоянии Константин Николаевич помнил и повторял имя Ивана Александровича Петина, погибшего в сражении под Лейпцигом. И ещё: изменилось его отношение к извергу и подлецу Наполеону. Батюшков часто говорил о бывшем враге России, с каждым годом всё более превознося и чуть ли не обожествляя его.

И это не был бред сумасшедшего: даже когда Константин Николаевич был в полном разуме и, кляня Наполеона, желал ему свернуть шею, он отдавал должное противнику: «Бог наделил его всем: и умом, и остротою, и храбростию…» То есть мозг больного работал и абсолютного отключения от мира homo sapiens (человека разумного) не было, а это ещё страшнее полного сумасшествия.

Лев Толстой на Бородинском поле

В январе 1865 года читатели «Русского вестника», получив первую книжку журнала, нашли на её страницах новое произведение Л.Н. Толстого «1805 год». Это была первая часть эпопеи, которой суждено было стать одним из величайших творений человеческого гения и занять одно из самых высоких мест не только в русской, но и в мировой литературе.

Через год с небольшим тот же журнал опубликовал вторую часть эпопеи с подзаголовком «Война». Читатели с нетерпением ждали продолжения романа, но оно появилось не скоро: работу писателя замедляло изучение документов по истории Отечественной войны 1812 года. А осенью 1867-го Толстой решил лично осмотреть Бородинское поле.