Есенин. Путь и беспутье

Требует коррекции и еще одна аксиома, зафиксированная в мемуарном наброске Анны Романовны: «Настроение у него было угнетенное: он поэт, а никто не хочет этого понять, редакции не принимают в печать». На самом деле с конца 1913-го Есенин регулярно печатается, а угнетенное состояние объясняется тем, что в буржуазной Москве на его стихи нет настоящего спроса. И в ближайшем будущем не предвидится. Не вылезавший из университетской библиотеки, тративший все деньги на книги и журналы, к концу своего второго московского года села вчерашний житель литературную ситуацию сообразил вполне. Творчеством талантливых выходцев из народа интересуются в Петербурге; литературная Москва ко всему «деревенскому» демонстративно высокомерна. Не случайно вскоре после того маленького прорыва к самому себе, какой был сделан в стихотворении «Выткался на озере алый цвет зари…» Сергей написал Грише Панфилову, что намерен во чтобы то ни стало «удрать в Питер».

Прорыв – слово есенинское. Из письма 1924 года, в пору работы над «Анной Снегиной»: «Путь мой сейчас очень извилист. Но это прорыв». Внезапных прорывов в новое качество в творческой жизни Есенина было несколько. Но первый и самый неожиданный произошел в 1914-м. Подробностей мы не знаем, но в самом общем, неизбежно гипотетическом варианте история первого прорыва от невыразительных публикаций в московских тонких журналах (1914) к изумительной «Радунице» (февраль 1916-го) представляется предположительно такой.

После не слишком удачных попыток преобразить в стихи тот жизненный материал, какой преподносила новоиспеченным горожанам бурно европеизирующаяся Москва, Есенин, в отличие от своих почти совместников по поэтическому поколению Владимира Маяковского и Игоря Северянина, тоже, кстати, провинциалов, уже к лету 1913-го, то есть еще до знакомства с творчеством Блока, твердо решил, что будет писать только о деревенской Руси. А еще через некоторое время, внимательно присмотревшись к невеселым судьбам суриковцев, догадался: чтобы не затеряться в симпатичной, но не слишком могучей кучке деревенщиков-самоучек, кроме направления творческого пути, необходимо выработать еще и философический план построения поэтического мира. Именно мира – на меньшее даже в долгих спорах с самим собой Есенин не соглашается и термин «построение» употребляет не всуе. По его убеждению, поэтическое произведение и растет, будто дерево или злак, свободно и раскидисто, и в то же время строится, как «изба нашего мышления», – по строго рассчитанному чертежу-плану. Как строили древнерусские зодчие? Чертили на земле или на бересте план – назывался он «вавилон» – и, сообразуясь с «вавилоном», при помощи парных, связанных гармоническими отношениями саженей (сажень с четью) возводили храм. Такой план, то есть характерную для деревенской Руси расстановку (еще одно любимое есенинское слово) предметов земных вещей, пустот и плотностей, композиционных равновесий и неравновесий, соблазнов плоти и устремлений духа, вплоть до сочетания цветовых пятен, он и нашел, точнее, учуял сначала в «Осенней воле» Блока, а затем в блистательном его эссе «Безвременье». Но знал ли эту работу Есенин? Не мог не знать. Шанявцы старались быть в курсе новых веяний. Да и напечатано было «Безвременье» в журнале «Золотое руно» – дорогом, престижном и потому особо бережно и долго хранимом. Библиотека в народном университете стараниями его учредителей была отменной, а лекции по современной литературе читал не кто-нибудь, а сам Юлий Айхенвальд. В те годы его имя произносилось в одном ряду с такими знаменитостями, как Корней Чуковский и Дмитрий Мережковский.

Словом, Есенин каким-то чудом угадал в чужом свое, и угадал так точно, что когда сопоставляешь мир, очерченный прозой Блока, с поэтической вселенной Есенина, трудно отделаться от впечатления, что Блок назвал по имени и темы, и сюжеты, и ключевые образы есенинской «Радуницы». Скажем, такой фрагмент: «Пляшет Русь под звуки длинной и унылой песни о безбытности… Где-то вдали заливается голос или колокольчик. И еще дальше, как рукавом, машут рябины, все обсыпанные ягодами. Нет ни времени, ни пространства на этом просторе. Однообразны канавы, заборы, избы, казенные винные лавки, не знающий, как быть со своим просторным весельем народ, будто удалой запевала, выводящий из хоровода девушку в красном сарафане. Лицо девушки вместе смеется и плачет. И рябина машет рукавом… Вот русская действительность – всюду, куда ни оглянешься, даль, синева и щемящая тоска неисполнимых желаний. Когда же наступает вечер и туманы оденут окрестность, даль станет еще прекраснее и еще недостижимее».

Итак, начиная с лета 1914-го Есенин работает, постоянно оглядываясь на Блока. Даль, синева и тоска неисполнимых желаний – вот три ключа к его ранней лирике. Пользуясь ими, он соединяет в одном ландшафте синь, простор и даль: «голубизна незримой пущи», «в прозрачном холоде заголубели дали», «синий вечер» и т. д. С не меньшей изобретательностью, прислушиваясь к заочным советам Учителя, сочиняет он и «фигуральности», чтобы «отелить» (одеть в плоть образа) столь пронзительную у Блока «щемящую тоску неисполнимых желаний». Тоска у Есенина и солончаковая, и журавлиная, и озерная, и вечерняя. А как умело использует он уже в «Радунице», а потом и в «Голубени» открытый автором «Безвременья» эффект взгляда на среднерусскую природу сквозь украшающий и поэтизирующей ее туман («Когда же наступает вечер и туманы оденут окрестность, даль станет еще прекраснее»). Типичный есенинский пейзаж подернут туманом («даль подернута туманом»), его и представить-то трудно без «охлопьев синих рос». Потому и краски, несмотря на изначально простую и даже грубую яркость палитры – красный, синий, зеленый да желто-золотой, – сияют и светятся, словно одетые перламутром. Запомнит Есенин, а когда представится случай – использует и счастливо найденное Блоком сравнение дерева с деревенской девушкой, взмахивающего веткой, как рукавом: Блок: «Как рукавом, машут рябины…». Есенин: «Как метель, черемуха Машет рукавом». Но, может быть, главный аргумент в пользу предположения, что Есенин, определив себя в подмастерья к мастеру Блоку, учился у него не только лиричности, но и многим другим секретам поэтического ремесла, – тематическая перекличка или, как выражался сам С. А., перезвон его дореволюционной лирики с вышеназванными вещами молодого Блока.

Какова главная тема «Безвременья» и «Осенней воли»? Конечно же тема дороги – убегающей, бесконечной, струящейся по равнинам. Города и те сдвинуты с постоянного места дорогами, даже в пустынях полей – пунктиры пути. Дороги проложены недавно, обочины загромождены грудами щебня и вывороченной строительной «киркой» тускло-желтой глины. Ни романтических троек, ни песенных ямщиков (голос и колокольчик – где-то там, вдали). Лишь изредка вываливается из придорожного кабака на дорогу пьяный хохот. И снова дорога, дорога, дорога и фигура одинокого путника: «Привычный, далеко убегающий, струящийся по равнинам каменный путь и словно приросшее к нему, без него не мыслимое, согнутое вперед очертание человека с палкой и узлом». Точно такую же расстановку видим и в большинстве стихотворений «Радуницы» и «Голубени» (и далее уже почти везде). И избы, и сама деревня сдвинуты в сторону придорожья, а на первом плане дорога и человек дороги – бродяга, странник, богомолец, вор, кандальник, прохожий, гуляка праздный, уличный повеса:

Пойду в скуфье смиренным инокомИль белобрысым босяком —Туда, где льется по равнинамБерезовое молоко.* * *Устал я жить в родном краюВ тоске по гречневым просторам,Покину хижину мою,Уйду бродягою и вором.

Блок: «Но они (странники. – А. М.) блаженные существа. Добровольно сиротея и обрекая себя на вечный путь, они идут, куда глядят глаза».

Есенин: «Счастлив, кто жизнь свою украсил Бродяжьей палкой и сумой».

Блок: «Они как бы состоят из одного зрения, точно шелестят по российским дорогам одни глаза…»

Есенин: «Только синь сосет глаза…»

Автор «Безвременья» был не единственным из столичных поэтов, за критической прозой которых Есенин, готовя прорыв, следил, надеясь найти собеседника, озабоченного, как и он, поисками ключей к тайне поэтического творчества. Даже смутно, понаслышке не представляя себе, кто такой Мандельштам, поскольку сестры Изрядновы ничего о нем не знали, отыскал в новорожденном «Аполлоне» (1913 год, № 2) его эссе «О собеседнике». Отдельные стихотворения, утверждал Мандельштам, в форме посланий или посвящений вполне могут быть обращены к конкретным лицам, но поэзия «как целое всегда направляется к более или менее далекому, неизвестному адресату, в существовании которого поэт не может сомневаться, не усомнившись в себе». Есенин принял это правило как свое. Запомнил, видимо, и стихотворение Сологуба, которое Мандельштам цитирует как образец обращения к далекому неизвестному адресату:

Друг мой тайный, друг мой дальний,Посмотри.Я – холодный и печальныйСвет зари…И, холодный и печальныйПоутру,Друг мой тайный, друг мой дальний,Я умру.

Запомнил так крепко, что через двенадцать лет, на холодном и печальном рассвете, уже знаменитым поэтом, перед тем как покончить с собой, откликнется на эти стихи Сологуба и, переписав их, как всегда, по-своему, кровью, заодно и кстати аукнется и с Мандельштамом:

До свиданья, друг мой, до свиданья.Милый мой, ты у меня в груди.Предназначенное расставаньеОбещает встречу впереди.

В том же мандельштамовском эссе была и еще одна мысль, которою Есенин воспринял как руководство к действию: «Воздух стиха есть неожиданное. Обращаясь к известному, мы можем сказать только известное. Это – властный, неколебимый психологический закон. Нельзя достаточно сильно подчеркнуть его значение для поэзии». Как автор эссе и предполагал, его тогдашние литературные друзья и собеседники (Ахматова, Гумилев, Нарбут, Зенкевич) сказанное апропо пропустили мимо ушей. Позднее, потом, загадочный мандельштамовский воздух, в ворованном варианте, зацитируют до банальности, но в 1913-м слова эти услышал и не просто расслышал в шуме времени, а принял как не подлежащий пересмотру закон лишь один бесконечно далекий О. Э. М. адресат, до февраля четырнадцатого года в поэтической России никому не известный. Уже в 1918-м, в «Ключах Марии», Есенин подхватит и разовьет тему воздуха, задолго до того как она «пойдет по рукам»: «Создать мир воздуха из предметов земных вещей или рассыпать его на вещи – тайна для нас не новая. Она характеризует разум, сделавший это… как ларец, где лежат приборы для более тонкой вышивки…» Мотив воздуха – лейтмотив этой теоретической поэмы. Наскакивая боевым петушком на «подглуповатый футуризм», Есенин обвиняет его в «безвоздушности». Дескать, ни Маяковский, ни Бурлюк, ни прочие лжебудетляне не нашли в «воздухе воды» (так у Есенина!) не только озера, но и «маленькой лужицы». А без этого воздуха воды (!), по его убеждению, невозможен «рост ввысь», когда, вырываясь из «пространства чрева», поэзия, «подобно Андрее-Беловскому “Котику Летаеву”, вытягивается из тела руками души». И далее, в тех же «Ключах…», противопоставляя «безвоздушному» стилизаторству Клюева истинно прекрасного народного поэта Сергея Клычкова, так определяет задачу поэзии нового мира: «Да, мы едем, едем потому, что земля уже выдышала воздух…» Есенин не просто теоретизирует, развивая и конкретизируя брошенную мимоходом мысль Мандельштама. Если внимательно просмотрим (в рассуждении воздуха) его предреволюционные книги («Радуницу» и «Голубень»), не запрещая себе при этом держать в уме и все дальнейшее, то непременно убедимся: мир воздуха у него всегда опредмечен, и наоборот, мир земной, вещный «осыпан воздухом». В результате даже, казалось бы, малопоэтичные «предметы быта», весь незатейливый сельский обиход выглядят не принадлежащими «пространству чрева». «Желтые поводья Месяц уронил». Или: «Рассвет рукой прохлады росной Сшибает яблоки зари». Это – о зарисованном земными рисунками мире воздуха. А вот предметы земных вещей, воздухом осыпанные:

Избы забоченились,А и всех-то пять.Крыши их запенилисьВ заревую гать.Под соломой-ризоюВыструги стропил.Ветер плесень сизуюСолнцем окропил.

И все-таки главный ориентир для допетербургского Есенина – Александр Блок. В присутствии Блока все остальные поэтические голоса переставали звучать. В день восемнадцатилетия Сергея Анна сделала попытку обратить его внимание и еще на одного близкого, как ей казалось, автора – подарила только что вышедший сборник Николая Клюева «Сосен перезвон» с такой дарственной: «На память дорогому Сереже от А. 1913». Надо отдать должное интуиции и вкусу Анны Романовны: Клюев и в творческой, и в житейской судьбе Есенина – фигура наиважнейшая, можно даже сказать роковая. В последней из автобиографий (октябрь 1925 года) С. А. Е. поставит его в один ряд с Блоком: «Блок и Клюев научили лиричности». Но в том же тексте, как бы забыв о подарке Анны Изрядновой, уточняет: «Восемнадцати лет я… поехал в Петербург. Там меня приняли весьма радушно. Первый, кого я увидел, был Блок, второй – Городецкий… Городецкий свел меня с Клюевым, о котором я раньше не слыхал ни слова». В своих автобиографиях поэт, по собственному признанию, много чего насочинял, но в данном случае вернее, на мой взгляд, предположить, что в московские годы Есенин и впрямь не заметил Клюева. И не только потому, что был ослеплен Блоком, но и потому, что настоящего Клюева в этой книге еще не было. Да и в дальнейшем, чтобы понять, чем же он, заворожив, приворожил и Блока, и людей его окружения, надо было услышать клюевские стихи в авторском исполнении. На расстоянии, заочно, колдовская чара вроде как «смиренного», а на деле хищного и властного «Миколая» не действовала. Пока Гриша Панфилов был жив, план побега из «бездушной» Москвы был секретом двоих. После его смерти Есенин заговорил об отъезде в Питер в открытую. Имею, мол, намерение переехать туда насовсем. И добавлял: «Пойду к Блоку. Он меня поймет». Уверенность никому не известного «самоучки», что лидер отечественной словесности примет участие в его литературной судьбе, удивила даже сестер Изрядновых. Что именно должен был понять Блок? И почему Блок, а, допустим, не Брюсов или Сологуб? Тем паче Блок нынешний, автор тяжелых и мрачных стихов («Перед судом», «Грешить бесстыдно, беспробудно…»)? Но Есенин про такого Блока ничего не знал и не о встрече с этим угрюмцем мечтал. Ему нужен был другой Блок, тот, кто написал не только «Безвременье», а еще и «Краски и слова», словно именно к нему, Есенину, обращенные: «Душа писателя поневоле заждалась среди абстракций, загрустила в лаборатории слов. Тем временем перед слепым взором ее бесконечно преломлялась цветовая радуга. И разве не выход для писателя – понимание зрительных впечатлений, умение смотреть? Действие света и цвета освободительно». С тех пор прошло почти десять лет, а предсказанная Блоком вакансия поэта, который, «схватив радугу», принесет в русскую поэзию русскую природу, «населенную многими породами существ», со всеми ее «далями» и «красками», «не символическими и не мистическими, а изумительными в своей простоте», все еще пуста и претендентов на нее не видно.

Глава пятая

Пророчит радостную весть…

Март – сентябрь 1915

Итак, у автора как бы предсказанной Блоком радужной «Радуницы» были достаточно веские основания явиться к нему без приглашения. В расчете на понимание, помощь и поддержку. Согласно легенде, Есенин так и сделал. 8 марта 1915 года сел в поезд Москва – Петроград, а утром 9-го, прямо с вокзала, узнав адрес Александра Александровича в книжной лавке на Невском, отправился на поиски высокого и строгого дома у «морских ворот Невы». В одной руке дорожный сундучок, в другой – упакованные в деревенский платок стихи, перебеленные, на отдельных листочках. Не забыта (легендой) и экипировка пришедшего с поля долгожданного Гостя: деревенская чуйка, сатиновая косоворотка. Про дорожный сундучок и хитроумно добытый адресочек писал и рассказывал поэт Всеволод Рождественский, якобы со слов владельца живописного сундучка. Версия об узелке со стихами ведет к Сергею Городецкому, тоже поэту, а в те баснословные года еще и критику, подвизавшемуся в амплуа знатока текущей словесности. («Стихи он принес завязанными в деревенский платок».) Что до «чуйки» (теплой суконной «шубы» с косым воротником), то молва, когда значение архаического слова позабылось, заменила ее «армяком». Но это в легенде. В реальности прямо с вокзала, в марте 1915-го, Есенин конечно же отправился не к Блоку, а в ночлежку, в которой складчиной снимали комнату константиновцы, уезжавшие на заработки в Петербург, Ригу или Ревель. У земляков же и выспросил, как бы половчее да подешевле добраться до Лесного. В Лесном на зимней даче квартировал литературный критик Лев Максимович Клейнборт. Клейнборту, по наказу товарищей по Суриковскому кружку, Есенин обязался незамедлительно, сразу же по приезде, передать срочную посылку. Под это дело суриковцы, скинувшись, подсобрали деньжонок. Своих у Сергея не было, отец раскошелился лишь на дорогу до Ревеля. Александр Никитич все еще надеется, что непутевый сын с помощью дядьки, брата Татьяны Федоровны, устроится на серьезную, пусть и тяжелую работу в тамошнем порту.

Привезенный С. А. Е. пакет, по воспоминаниям Клейнборта, был объемистый: «…Несколько брошюр, только что вышедших в Москве, сборничек поэтов из народа, отчеты Университета Шанявского и секций содействия устройству деревенских и фабричных театров, ряд анкет, заполненных писателями из народа». Предполагаю также, что уже тогда, в марте, при первом визите в Лесное Есенин, с его умным умом, сообразил: Клейнборт не тот влиятельный критик, каким казался товарищам из Суриковского кружка. Не думаю, чтобы именно у него узнал Есенин и адрес Блока, а вот местонахождение редакций, куда Лев Максимович был вхож и где бы под его как бы поручительство могли адресок сообщить, наверняка разузнал. Вряд ли на такое доверие мог рассчитывать человек с улицы. Весь литературный Петербург знал, что Блок живет замкнуто, семейно и к нему запросто не торкнешься. Но поскольку достаточно широко было известно и то, что Клейнборт продвигает самородков, а Александр Александрович питает слабость к выходцам из народа, то адрес симпатичному парню все-таки дали, хотя, видимо, и предупредили: прежде надо оставить записку, Блок – человек пунктуальный.

Есенин информацию учел, то есть сообразил: ни об Университете, ни об отце, старшем приказчике в мясной лавке, ни о своих успехах по линии Суриковского кружка упоминать не стоит. По той же причине, похоже, и переоделся, заменив рубашку с галстуком на «кубовую косоворотку». Не исключено, кстати, что одолжился у земляков еще и чуйкой. В таком полумаскарадном виде 9 марта 1915 года, с утра пораньше, и заявился на Офицерскую, чтобы оставить записку: приду-де в четыре пополудни и по очень важному делу. Правда, сам Лев Максимович утверждает, что знакомство с Есениным состоялось не весной, а летом 1915 года. Сергей, мол, был в легкой рубашке и, оглядываясь по сторонам, восхищался садом. В городе уже душно, а у вас в Лесном благодать: «Воздух легкий, цветочки распускаются…» Но это типовая ошибка мемуаристов с не хорошей памятью. Если не поверяют воспоминания подневными записями, то, как правило, не разводят по срокам события, разделенные небольшим временным промежутком. В результате два визита Есенина – в марте, когда, вручая Л. М. посылку, рассказывал об учебе в Университете и о занятиях в Суриковском кружке, а прощаясь, сказал: «Кабы послал Господь хорошего человека…», и второй, в конце апреля, – слились в одно.

Напомним: летом этого года Есенина в Петрограде не было, зато конец апреля выдался на удивление жарким. Это отмечают в дневниках и Блок, и Михаил Кузмин. Затянувшаяся непогода повернула на лето в ночь с 23-го на 24-е, так что 27 апреля, накануне отъезда в Москву, Есенин вполне мог наведаться в Лесное одетым по-летнему «в пиджаке и в серой рубахе с галстуком». А вот признаться хозяину, что приехал в столицу в смутной надежде на встречу с «хорошим человеком» уже не мог. К концу апреля усилиями целого сонма ревнителей неонароднической словесности он уже введен в высший литературный свет и распечатал добрую половину привезенных стихов в самых престижных изданиях столицы. При таких-то заботниках просить у Бога послать «хорошего человека»?

Блок встретил нечаянного гостя вежливо, визит отметил для памяти: «Днем у меня рязанский парень со стихами. Крестьянин Рязанской губ. 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые, многословные. Язык. Приходил ко мне 9 марта 1915». А вот предсказанного им же самим нового поэта с «новой свежестью зренья» в неожиданном госте не узнал. Да он бы и себя не узнал, прежнего, молодого и дерзкого, если б «встретил на глади зеркальной». Того, «с буйным ветром в змеиных кудрях», о котором почти через сорок лет вспомнит Анна Ахматова, случайно оказавшись на Рогачевском шоссе: «И помнит Рогачевское шоссе разбойный посвист молодого Блока» (Рогачевское шоссе – авторская помета к стихотворению «Осенняя воля»). За десять почти лет и он переменился, и Россия стала другой: август четырнадцатого стер с лица земли блоковскую, необычайную Русь. Шел восьмой месяц бессмысленной «невеликой» войны – фабрики по переработке «пушечного мяса». Блок ждал повестки с призывом на военную службу («новые слухи о призыве в декабре»). На улице непроглядная слякоть. В душах и умах – одичание («одичание – вот новое слово»). Мрак, муть, усталость… В недрах народной души обезголосело певчее золото, в далях необъятных выцвела русская синь, а этот талантливый простоватый мальчик пишет так, как если бы не было ни войны, ни одичания:

Рассвет рукой прохлады роснойСшибает яблоки зари.Сгребая сено на покосах,Поют мне песни косари.Глядя на кольца лычных прясел,Я говорю с самим собой:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

McVay Gordon. Esenin. Life. Ann Arbor, 1976.

2

Сборник вышел осенью того же года и не где-нибудь, а в «Советском писателе», там же, где пятью годами ранее прорвался через тройную цензуру мой «Поэтический мир Есенина». Прорывался долго, почти семь лет, препон было множество, самых замысловатых и коварных, но все они были иного рода.

3

Поскольку времени было в обрез, недочитанный Дневник был увезен в Англию, с условием, что, сделав выписки, миссис Дэвис в следующий визит его вернет. Разумеется, я имела в виду, что выписки будут использованы в сугубо беллетристическом варианте. Тогда мне и в голову не могло прийти, что доктор Дэвис, сделав копию, этот случайный, с описками и пропусками, текст опубликует, а серьезные исследователи, сначала С. Шумихин, а затем и О. Лекманов, примут непрофессиональную публикацию всерьез.

4

С. А. Есенин. Материалы к биографии. М.: Наследие, 1992 (1993). С. 94–95.

5

Гинзбург Л. Записи 20–30-х годов. Из неопубликованного // Новый мир. 1992. № 6. С. 147.

6

Чагин П. И. Сергей Есенин в Баку // Сергей Есенин в стихах и жизни: воспоминания современников. М.: Республика, 1995. С. 422.

7

Чагин П. И. Сергей Есенин в Баку. С. 423.

8

Демьян Бедный, к примеру, узнав, что кто-то из питерских букинистов продает за 500 рублей его дореволюционную переписку с реальным отцом, по слухам, одним из напроказивших в юности великих князей, кинулся к Чагину. Но даже тот не смог наскрести в кассе своей «богатой газеты» столь несусветную сумму.

9

Куняев Ст. Ю., Куняев С. С. Сергей Есенин. М.: Молодая гвардия, 1995.

10

Посев. 2009. № 4. С. 23.

11

Цит. по Гусляров Е. Н., Карпухин О. И. Есенин в жизни: Систематизированный свод воспоминаний современников. Т. 2. Калининград: Янтарный сказ, 2000. С. 225.

12

Устинова Е. А. Четыре дня Сергея Александровича Есенина. Воспоминания о Сергее Есенине / Под общей редакцией Ю. Л. Прокушева. М.: Московский рабочий, 1965. С. 470.

13

Смерть Есенина. Документы. Факты. Версии. М.: ИМЛИ РАН, 2003. С. 59–60.

14

Богданов И. А. Старейшие гостиницы Петербурга. СПб.: Искусство – СПб., 2001. С. 228.

15

Есенин в стихах и жизни. Воспоминания современников. М.: Республика, 1995. С. 565.

16

Маслов А. В. Загадочная петля. Ростов-на-Дону: Феникс, 2006.

17

Маслов А. В. Загадочная петля. С. 267.