Не сгорит эта сталь

Александр Анфилов

Не сгорит эта сталь

История третья, в которой доказывается бессмысленность титулов, даже божественных

Непокоен просторный Северо-Восточный край, наводнен лихим и навьим, но и Юго-Западный на другой стороне Княжества волнуется, предвкушая перемены. Пока Остролист отправился в Срединный край в поисках пути на север, другой герой решает исполнить предназначение иначе. Вестники пробудились! История рода геройского вот-вот получит своё разрешение.

Алекто – существо, сотворенное Правой Башней, находит обиталище в душе человека, но в планы Башни не входило. Сила Алекто велика, но лишь сначала кажется неодолимой. Странствуя со своим спутником по Княжеству, она, каратель грехов, очень скоро понимает, что мир не делится на черное и белое. Рожденная в Правой Башне лишь недели тому назад, она стремится понять человеческие души и найти собственное предназначение.

I

Лето

Юго-Западный край, Нижняя Талица

Желтые лучи, скользящие меж занавесками на серых слюдяных окнах, пронзали недвижимое пространство светелки. Узкие окна допускали внутрь малое количество света, звуки не проникали вовсе: шелест свежей листвы, гоготание гусей, голоса детей-пастушат – всё тут было глухо.

Тишину наполняло лишь сосредоточенное постукивание глиняного пестика и поверхностное дыхание. Ее восковые руки круговыми движениями растирали очередную порцию лекарства. Тёмно-зеленая кашица отдавала тягучий аромат лаванды, лакрицы и спирта. Убедившись в однородности массы, она добавила в ступку щепоть соды, чтобы убавить кислоту – кислым больной закашливался еще сильнее – потом немного сладкого вина.

«Болезнь и старость, – снова подумалось ей, – отвратительное сочетание». Она оправила косынку на тусклых, тёмно-ореховых волосах и поднялась над кроватью, взглянув на почти безжизненное тело старика. Лета́, словно жуки короеды, изъели его лицо морщинами, зимы отбелили жидкие волосы, о́сени лишили физических сил, а накинувшаяся этой весной болезнь плотно обтянула череп и шишковатые кисти рук почти прозрачной кожей.

Знахарка поставила лекарство на шесток печи и виновато вздохнула над стариком, которого была вынуждена подвергать лечению. Она склонилась над старостой, уложив ладони ему на лицо. Оттянула веки, заметив продолжающееся пожелтение склер, потрогала лоб, сунула руку под мышку и разочарованно покачала головой. Сухие губы старика дрогнули. Вернувшись к кадке, она сполоснула руки, вытерла их о длинный подол.

На кровати староста Щука. Вокруг горе и волнение, но сам он в свои восемьдесят два умирал легко: верил в Белых Богов, начертанный ими жизненный путь прошел исправно и честно, не имел за душой больших грехов и непрощенных обид, в молодости много путешествовал, любил искренне и до хороших глупостей, а за собой оставил наследника и процветающую деревню. И Велес был учтив к этой достойной душе, в назначенный час лишив тело сознания и избавив от предсмертных мук. Только живые держали его в Яви, не желая отпускать за Калинов мост.

За дверями раздались быстрые шаги. В комнату вместе с порывом ароматного летнего ветра вошел розовощекий мужчина. В отличие от едва живого старика, этот так и дышал здоровьем. Русые волосы, светло-карие глаза и небольшой крючковатый нос – такой же, как у больного. Гладко выбритый молодец возрастом двадцати с половиной презрительно глянул на знахарку – будто даже забыл, что зайдя проведать отца, будет вынужден опять столкнуться с этой чертихой. Щеголеватая красно-синяя сорочка на западный крой подчеркивала его крепкое сложение.

Следом, прикрыв за собою дверь и оборвав веселье расшалившегося в сенях ветра, вошел еще один муж. Этот оказался в полтора раза плечистее первого. Разрез ширился на необъятной его груди, а оливковый лен в плечах и на бицепсах натянулся складками. Хоть этот был старше, он учтиво встал позади.

– Как у него дела? – требовательно спросил розовощекий.

Знахарка с намеренным запозданием повернула голову на вошедших, затем, немного раздраженная глупым вопросом, констатировала:

– Жар не спал. День он не мочился. Захлебывается, не может пить, так что лекарства давать трудно.

Румянец на щеках из нежно-розового стал красным.

– Я не спрашиваю, как он страдает, ведьма. Верь, я чувствую это всем сердцем! Когда ты его вылечишь?

По лицу женщины тенью прошла улыбка. Она мягко пояснила:

– Несреча уже обрезала нить. Его путь завершен. Его следует отпустить.

Молодой муж насупил губы, впился в знахарку горячими глазами:

– Слушай сюда, колдовская поросль!.. – он тут же попытался успокоиться, сжал кулаки и продолжил почти спокойно: – Ты обязана его вылечить. Если…

– Ничем я не обязана, молодой сударь. Ни тебе, – сказала и она перевела взгляд на больного, – ни ему.

Юный господин скрипнул зубами, намереваясь указать место этой дряни, но женщина продолжила:

– Всё, что я делала и делаю, это лишь по моей собственной доброте. Потому что мне самой больно видеть, как страдают люди, горестно не облегчить страдания, коль на то моя сила. Но здесь…

– Довольно! – оборвал он. – Ты вылечишь отца. Или я избавлю этот грешный мир от тебя и твоего черного ремесла.

– Угрозы-то не помогут мне лечить, – отвечала она медленно, наставительно. – В этом молодой сударь может не сомневаться. Я прилагаю все силы, но с природой невозможно бороться. Природа-то сильнее. Он стар! – повысила она голос, едва юноша собрался возразить. – Это следует хорошо понять. Никому не под силу сделать человека бессмертным, никакие травы не омолодят, никакие увещевания не придадут сил одолеть недуг. Если не эта, то следующая хворь довершит начатое.

– Хватит так говорить! Хотя бы скажи, какое Горе, какое Лихо в нём поселилось? Как изгнать беса?!

Женщина устало вздохнула:

– Никто в больном не селился, уж юному ли сударю верить в сказки непросвещенной старины? Не надобно искать навьево, где оного нет. Болезнь тут обычная, из Яви. У старика нарушен баланс соков в теле: глен и кровь застаиваются. Если блокаду не раскрыть и не дать крови бежать как воздух, несдобровать ему. Молодцу вроде тебя куда легче было б справиться с недугом, однако этот-то уж полвека не мальчик. Его кости размякли, его кишечник забит, его кровь отравлена. От этой болезни два лекарства на свете: молодость… и смерть.

Розовощекий в сердцах треснул кулаком по столу!

– Бесовское отродье!

Знахарка вжала голову, но не по испугу, а из-за неприятного шума.

– Скажи, что мне сделать?! Не играй же со мной, ведунья! Тебе нужны деньги? Я ведь сказал, что заплачу сколько скажешь. Для зелья нужны травы, камни, соки зверей? Я отправлю за ними людей хоть к черту на рога!

Женщина покачала головой и утомленно подняла руку, прося убавить тон.

– Но постой, ты сказала, что я бы перенес эту болезнь. Вот оно что! Я знаю, ты, ворожея, можешь навести такое. Будь я проклят Всевышним, но сделай это! Я переживу болезнь за отца. Я…

– Этого не потребуется.

– Заколдуй нас! – не унимался тот.

– Да и никакая из меня не ворожея. Шестой десяток землю топчу, а такого чаровства не видала. Уж и не знаю, кто, кроме богов, мог бы этакое сотворить. А что до лечения. Коль так хочется приковать старика к Яви, то поднесите-ка пару тазов воды, до пузырей прогретой на огне, крынку самогона покрепче, свежую просеянную золу, веревку, пилу однорукую с мелким зубом.

Глаза молодого человека расширились. Он отшатнулся, вопрошая, для чего же ей перечисленные инструменты?!

– Так и станется, – кивнула она. – Это не мое желание. Но я удалю ему ступню и кисть руки. Удаление застойных частей подарит ему еще несколько дней на этом свете.

Розовощекий не выдержал, ринулся к женщине, схватил за грудки, сдернув со стула ее легкое тело. Знахарка и не изменилась в лице, безразлично глядя перед собой.

– Думаешь, я позволю? Окаянное ты исчадие! Да лучше я убью тебя сей же…

Здоровяк в зеленой рубахе, что молчал до сих пор, опустил массивную ладонь на плечо друга и отвел в сторону отдышаться. Женщина медленно присела обратно, оправив съехавшие одежды.

– Ты ведешь себя слишком дерзко для своего положения, – басовито объяснил здоровяк, еще придерживая за плечи взволнованного друга. – Не забывай, что ты не одна на этом свете, – не без подтекста посмел указать он. – Ты и твоя дочь живете в Талице именно с дозволения умирающего. Шестнадцать лет назад, когда ты явилась в эту деревню с калечным младенцем да без мужа, именно добряк Щука отстоял ваше здесь проживание. Прочие жители хотели прогнать тебя с твоим про́клятым дитя. Пойми, что всё серьезно. Этот человек, ты и твоя дочь – ваши души сегодня плывут в одной ладье. Коли у тебя есть силы спасти Щуку, сделай это, и мой господин будет признателен до конца дней. Если нет, то твои издевательства ни к чему. И будь уверена, они сполна вернутся тебе.

Краснощекий тем временем отступил в угол светлицы, приходя в себя.

– Он умрет, – безразлично произнесла женщина. – Уже сегодняшней ночью, а то и раньше, если не сделать то, о чём я говорю.

– Какое же это лечение – резать человека на части?! – снова сорвался молодой Щука.

– У него грязна кровь. Как я и указала, черная желчь сбилась в конечностях, мешая красной крови бежать.

Женщина подняла покрывало возле ног старца и продемонстрировала почерневшую ступню, а затем правую руку, указательный и средний пальцы которой начали приобретать такой же порфировый цвет.

Дальнейших объяснений не требовалось.

Мужи вышли прочь, захлопнув за собой дверь.

– Ты веришь ей, Лавр? – спросил младший, разглядывая мелкую гальку на дороге, разогретую горячим солнцем этих краев.

– Как тебе сказать? Я верю, что папа и правда умрет, коль ничего не сделать.

Всё же было странно слышать детское «папа» из уст этого бородатого силача. Он продолжил: – Да и, право слово, не ее вина, что из старика жизнь уходит. Девятый десяток. Иной раз и трое столько не живут.

Щуку младшего всё еще била дрожь.

– Она говорит болезнь. Болезнь, как же. Отец ни разу в жизни не болел! А если это именно она? Она сама навела на него порчу, а теперь просто издевается? Прямо сейчас испивает его душу! Ох, проклятье на наши головы за то, что мы не рассказали о чертихе, когда тут проходила миссия Белхибарского Собора. Уж они бы ее заклеймили, уж она бы у них всё…

– Я понимаю, Антон, что тебя страшит грядущее, но будь достоин отца и смело принимай рок, – не боясь устыдить, ответствовал Лавр. – Как завещал Велес, жизнь и смерть – равнозначные части бытия. Понимаю, как страшно верить ей, ведающей непонятные законы мироздания, но ты сам избрал ее мудрость.

– Наш монах учит, что грядет второе пришествие. Пророк вот-вот снова снизойдет на землю. Все умершие воскреснут, а все живые получат праведный суд. Но какой же вердикт ждет мою душу? – сдавливая деревянный крестик под сорочкой, говорил Щука младший. – Мне вечно кипеть в адском котле за этот сговор с приспешницей дьявола.

– Ты знаешь, что мне непонятны слова этого болтуна монаха из часовни. Мать рассказывала мне лишь о Белых Богах. Да и папа не признавал Пророка. Он, как и я, всю жизнь молился на одном колене. Он дитя Сварога Отца Небесного! В деревне, откуда я родом, ведающих матерей, ведьм, не считали посланниками Сатаны, а наоборот очень уважали за древнюю мудрость, которую они берегут из поколения в поколение. Мать верила, что Велес переводит души через Калинов мост, прямиком в Навь. Когда настанет день завершения твоего земного пути, вы с отцом встретитесь снова на той стороне. Так устроено.

– Но сказ говорит, что Ясного Велеса изгнали из божественного Ирия. Как раз за ведовство! За то, что раскрыл людям тёмные секреты мироздания. Даже Белые Боги не желали для людей этих знаний.

– Ты ищешь ответ в час нужды, но ответ приходит только в час смирения. Не забивай голову высокой материей – пуще заплутаешь. Антон, ты… ты готов?

– К чему?

– Я не хочу, чтобы ты дурно обо мне думал, но состояние отца… – он притих на этом слове.

– Знаю, брат, знаю, – Антон положил руку на его великанское плечо. – Ты прав. Я решил ей поверить. Сделай, как она просит. Но скажи, чтобы не смела начинать без меня. А я покамест отправлюсь на это клятое собрание совета.

– А чего так опасливо? – подтрунивая, спросил Лавр, а потом обратился ласково: – Антон! Ты потомок Великих Героев! Не говоря, что сын самого Щуки Талицкого. Не страшись каких-то деревенских пустомель.

Антон вымученно улыбнулся:

– Поверь, есть в деревенском совете пара страшных людей.

– Думаешь, будут проблемы?

– Кроме толкотни воды в ступе? Думаю, жадюга-землевладелец таки осмелится поднять вопрос о переизбрании старосты.

– По́лноте. В Талице любят Щуку, никто против него не скажет. Я побуду с папой, а ты иди, покажи им там!

***

Антон прошел по залитой солнцем улочке, по пути раскланиваясь с жителями этой оживленной деревни.

– Гой еси, Антон, – уважительно сказал встретившийся по пути плотник. Он крепко и сочувственно пожал ему руку и прихлопнул по плечу.

– Доброго дня, Антон, – сказала Евдокия Мелентьевна. Хоть и старенькая она была, а при виде Антона, поднялась с лавки, отбив земной поклон. Антон уж сто раз просил ему не кланяться, чай не барин, но старая Евдокия давешнюю доброту Щуки старшего помнила и сына его, как продолжателя отцовского дела, почитала.

Антон остановился у большой, даже роскошной избы. Что ж, у мельников других не бывает. Золотистая древесина, резной гребешок под крышей, ажурной резьбы наличники.

От волнения перед грядущим Антон взял себя за гладкий подбородок большим и указательным пальцами. Брился он не в угоду нелепому западному обыкновению, какое, к примеру, исповедовал упомянутый землевладелец, а силу того, что своя борода у него росла, прямо сказать, постыдная: жидкая и без курчи, точно у ордынцев, хотя иного внешнего сходства с ними Антон не имел.

Все знают: жидкая бороденка – знак вырождения, с такой и невесту не найдешь. То-то дело Лавр! Антон ему по-белому завидовал. Вот кому ушла сила рода: медвежьего цвета, от уха до уха, кудрявая, густая, хоть в косы из нее заплетай.

Антон толкнул дверь мельницкой избы, миновал светлые сени, где его поклоном в пояс поприветствовала жена хозяина дома, а затем, через массивную дубовую арку, шагнул в светлицу.

За столом, вдоль окон с белыми занавесками, сегодня восседал совет деревни Нижняя Талица. Состоял таковой из пяти высокоуважаемых старожилов. Впрочем, по части возраста больной старик в доме неподалеку превосходил каждого хотя бы на одно колено. Одежды собравшихся были незатейливы, сразу было ясно, что здесь нет никого из высоких сословий.

Жилистый кузнец, ярый стяжатель старых порядков и истовый последователь Сварога, сидел в черных мешковатых штанах и асбестовом фартуке, заброшенном на голый торс. По блестящей шее было понятно, что он лишь недавно оборвал работу, чтобы поучаствовать в сходке. Мельник, хозяин дома носил белую льняную рубаху с красной вышивкой на поясе и рукавах; по такому же образу был скроен сарафан его жены, что обслуживала скуповатый стол, и косоворотки аж семерых детей-погодок, которые и без того были похожи один на другого.

Справа сидел тот самый землевладелец. Сам недвижим, глаза серые и цепкие, как у гадюки. Этот предпочитал дублет светло-коричневого оттенка с кожаными вставками, какие сейчас были в обыкновении на западе. Носил усы подковой, а бороду, пусть и густую, брил начисто – басурманин, что с него возьмешь? Сидел он рядышком с монахом.

Монах в своей снедающей скромности именовал себя никчемушным почитателем Пророка. На людях он не смел вкушать ничего изысканнее постных щей и черного хлеба. Истово исполняя канонические обряды и говения, он не уставал клясть себя, а за одно и всех вокруг, за врожденную греховность и слабое тело, требующее излишеств. Антону этот щебетун вовсе не нравился: такой уважаемый чин носит, грамотен, столько тайных свитков прочел, казалось бы, глубже всех смертных должен суть вещей просматривать. У самого же глазенки юркие, заискивающие, подталкивает люд не к праведной жизни, а покрупнее пожертвование сделать. Церкви и прихода в Талице, конечно, нет, только деревянная часовенка на отшибе, но освящена по всем правилам служителями Белхибарского Собора, чем местные до известной степени гордятся.

По правую руку от монаха восседал купчина в синем в крапинку кафтане.

Закрывал сходку мытарь, сборщик податей и налогов. Этот членом совета не являлся, однако присутствовал на собрании по долгу службы. Пожилой сударь с постным лицом примчался аж из Белхибара, столицы этого края. Там же престол столбового бояры Зайца, который и является держателем доброй части земель Юго-Западного края.

Ах, славный Юго-Западный! Самый своевольный из семи краев Княжества. Если, конечно, не считать диких Северных Земель, где кроме призраков и дикарей вовсе никто не живет. Самый спорный из-за отношений с соседями. Самый беспокойный, если поглядеть на противоборство молодого крестопоклонничества с неканоническими, как их теперь называют, ученьями Белых Богов. Самый богатый, если считать только доходы от земледелия.

Присутствие мытаря объяснялось тем, что предстояло в том числе решить вопрос о размере оброка на грядущую осень.

Все устремили взгляды на вошедшего Антона.

– Можем начать? – осторожно осведомился у него мельник.

Тот кивнул и неохотно занял место старосты Щуки во главе стола.

– Что ж, – землевладелец нетерпеливо пригладил ус. Приступив с формальностей, он вознес пылкий хвалебен Светлым Богам, не замечая, как при этом сверкают огоньками черные очи кузнеца. Кузнец, конечно, ни на малость не верил в искренность прозвучавших слов. Затем беспринципный землевладелец возблагодарил Господа Бога, учтиво переглянувшись с монахом. Поклонился мытарю и, осенив себя знамением, пожелал доброго здоровья бояре Зайцу, а потом, конечно, и великому князю Василию Дмитриевичу, да светится имя его. Завершил благодарностью в адрес мельника, который согласился принять собрание.

– Имеется масса дел, скопившихся за время бездействия старосты. Как и водится, каждому следует изложить свое дело совету, – проговорил землевладелец, а Антон пока что потерялся в своих мыслях.

На повестке стояли рядовые вопросы: об отстреле опасной дичи вокруг деревни – ее что-то развелось уж очень много, особенно волков, – о расширении полей на будущий год, определении культур, которыми будут засеваться поля, о размере содержания часовни, кладов и других общинных построек.

Наконец слово дали скучающему сборщику налогов. И конечно, его вопрос предстоял быть самым неприятным. Говорил сударь с выраженным придворным наречением, протягивая ударные гласные.

– …А придворные звездочеты ждут, что этот год выйдет богатым на урожай! Его княжеское Высочество предъявляет ко своим боярам великие требования. Не забывайте, в ту осень, в связи с неурожаем, бояра Заяц милостиво снизил оброк на Талицу, дабы обеспечить благосостояние вашего обиталища. Но казна после кровопролитной войны с восточной ордой алкает! Посему быть, – мытарь нерешительно свел вместе долговязые кисти рук, – ваш досточтимый бояра спускает вам требование об уплате оброка в размере, равном прошлогоднему… умноженному на три.

Предложение было встречено возмущением каждого члена собрания. На три! А еще хотели дороги до соседних деревень отбить, открыть свою льняную артель для жима льна и выделки тканей. Куда там, с голоду б не помереть!

Спор понесло пуще, когда участники принялись за расчеты: сколько полей распахано вокруг деревни, сколько в общине трудоспособных мужей, сколько нужно на содержание вдовам и сиротам, сколько, вообще, можно получить ржи, ячменя, пшеницы и льна с действующих полей.

Багровел и землевладелец, постепенно переходящий с высокого купеческого наречия на всё более приземленные словечки. Понимал, хапужник, что львиную долю придется оплатить именно из его земельных доходов. Мужи долго препирались, пока один из них не заявил, что решение вопроса требует вычислений, которые с ходу не провести. Владевшие математикой землевладелец и купец вызвались выполнить расчеты зерна и дохода, получаемого деревней за сезон.

Княжеского чиновника это весьма раздосадовало, поскольку означало, что он застрял в этом староселье еще минимум на день. Но и без одобрения деревенского совета он уехать не смел: согласно вольнице, документу о жизни деревни на боярской земле, если деревня не примет заявленный оброк по добру, начнется долгая административная процедура расчета, установления и принудительного побрания оброка, которая потребует в разы больше усилий от бояры. Мытарю, ясное дело, за такое разгильдяйство неслабо прилетит по шапке, ведь его задача и заключается в том, чтобы, зная как и чем живет деревня, взять с хлебопашцев столько, сколько возможно, но без нарушения вольницы.

– Более никто не желает говорить? – спросил Антон.

Устав от минувшей перепалки, люди молчали, но переглядываясь заговорщически. Всякий ожидал, что кем-то будет вынесен еще один, не менее больной вопрос.

– Тогда мы, с позволения нашего хозяина мельника, вновь соберемся здесь завтра в обед, когда расчеты будут завершены, – подвел итог Антон, спеша закрыть сходку.

Землевладелец решительно поднял руку:

– У меня, право, есть вопрос, коль остальные изволят молчать. И касается он старосты деревни.

– Староста Щука на излечении, идет на поправку, – с показным спокойствием ответил Антон. – Если более вопросов не имеется…

– Да ради Светлых Богов! – фыркнул землевладелец. – Понимаю, уважаемые мужья, что дума вам неприятна, но что поделаешь, коль таково положение дел. Сколь глаз не вороти, – сказал он и, будто по железу, отчеканил три слова: – Деревне нужен староста!

– В деревне есть староста.

– Дорогой Антон, – милостиво улыбнулся землевладелец, – все понимают, что добрый Щука на своем девятом десятке уже одной ногой на том свете, побереги Господь его душу, – опять сделал уважительный кивок монаху и перекрестился.

Монах закивал и тоже наспех осеняя себя знамением. Мельник лениво вторил этим двоим, купец потянулся тоже сотворить крестное знамение, но провел троеперстием только ото лба к пупу и на том сник. Кузнец брезгливо поморщился.

Землевладелец со змеиными глазами продолжил:

– Щука уже как вторую луну не исполняет своих обязанностей. Нет смысла оттягивать, – он положил ладонь на стол и объявил страшное: – надлежит выбрать нового старосту.

Повисло молчание. В душе каждый соглашался со сказанным и всё же не решался открыто поддержать постановку вопроса против действующего головы. Сместить добряка Щуку, который за двадцать лет своего «правления» вытащил деревню из лютой бедности, выстроил часовню, помог жителям открыть несколько лавок и производств, казалось немыслимым. Конец эпохи.

– Вообще-то, – несвойственно тихо буркнул себе в бороду кузнец, – и правда надобно что-то решать.

Антон устремил на него жгучий взгляд, ведь с кузнецом-то у отца были самые дружеские отношения, и от него последнего он ожидал подобного хода.

Кузнец поспешил оправдаться:

– Мы тут сладились принимать решение о выплате оброка, – уютно окая, принялся растолковывать он, – мотематику вот купец собралси вести, счета водить будет, цифирь собирать. А коли нет старосты, который такое решение одобрит, м-м, ну к чему, спрашивается, вся эта тягомотина?

Остальные недоуменно поглядели на уважаемого последователя Сварога. Сказанное им было непонятно, но перебивать никто не смел.

– А что ж? Мужи дорогие! – взыскательно оглядел он остальных, удивляясь их непрозорливости. – Княжескую вольную-то нашу давно ль видали? У меня в ларе хранится, могу принести. Там он же и сказано: «…а всякое решение совета Нижней Талицы касательно княжеских податей да будет утверждено старостой деревни». Выходит, без старосты и решение об оброке не сладится.

Мытарь встрепенулся, выронив изо рта кусок солонины, и упер обе ладони в стол:

– Поддерживаю! Староста в деревне должен быть беспременно! Без его-то одобрения, уж простите, грош цена всем вашим решениям, – ткнул указательным пальцем в скатерть. – Вековая традиция! Так-то, мужи. Предупреждаю! Ежели завтра, к вечерней, решения не будет, привилегию на рубку леса у Талицы заберут. Уж вы меня не первый год знаете, я прослежу. За каждый лиственничный ствол будете в Белхибар гонять и очередь на прием к бояре высиживать.

Антон грозно глянул на чиновника, понимая, что его угрозами руководит вовсе не фискальный порядок, а интерес скорейшего отъезда из этой незначительной в масштабах края и уж тем более Княжества деревеньки.

– Отец жив, он только утром приходил в себя! А вольница, если изволите помнить, говорит, что староста избирается пожизненно.