Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры

– Если тебя еще папенька работать отпустит, – резонно отмечает Клара, на что Мария только пожимает худенькими плечами:

– Отпустит. Сниму квартирку, и тогда…

– А я пойду учиться в художественную академию, – перебивает Клара. – Если возьмут.

– Возьмут, – горячо и явно не в первый раз заверяет ее Марыся. – Только увидят твои рисунки и тут же возьмут.

– Я решила, что на экзамен переоденусь мужчиной. – Клара смотрит мне прямо в глаза, ожидая реакции. – Подстригусь даже. Чтобы смотрели на рисунки, а не на… платье.

Я долго не могу найти слов. Да, теперь девушки могут учиться, если удастся поступить. Но ведь на художественном экзамене мужчины станут оценивать способности кандидаток, и они могут просто признать недостойной, невзирая на талант. Это, должно быть, унизительно.

– Ты обязательно справишься, – отвечаю я и верю собственным словам.

– Тихо сидим. – Мария делает широкий жест ополовиненной бутылкой. – Хочу танцев! Как в клубе!

Мы хохочем, будто это ужасно смешно. Но ведь смешно же? После короткого спора соглашаюсь похлопать им, чтобы задать ритм. Взявшись за плечи и наступая друг другу на ноги, они делают несколько кругов по тесной комнатке и падают на кровать. Я задыхаюсь от смеха. Лицо пылает, будто я приняла очень горячую ванну. Но, черт возьми, почему так легко и весело?

Теперь мне жутко оттого, что я не могу перестать смеяться. Остановись, Магда! Что, если кто‑то из наставниц войдет? Что она увидит? Танцы, вино и веселье там, где должны плакать и молиться. Что она подумает?

Юлия, Дана… Эти утраты, они как глубокие трещины в земле на моем пути. Если зажмуриться, вздохнуть глубоко, можно перепрыгнуть и идти дальше. Если верить книгам, я должна быть безутешной. Чахнуть от горя, не поднимаясь с постели. Питаться пылью из воздуха. Почему же эти переживания даются мне так постыдно легко? Даже потеря Каси, которую я до сих пор ощущаю грузом на своей душе.

Неужели я очерствела? Надеюсь, что нет. Все потому, что за спиной у меня бездонная пропасть, которую я едва перелетела, изломавшись о каменный край. Пропасть смерти моего отца и потери доверия к матери.

За потоком полухмельных мыслей я успокоилась и не заметила, что Мария говорит, говорит о чем‑то своем, совсем невеселом. Как начинают вздрагивать ее острые плечи:

– Я, может быть, дура, но мне теперь и проще, и в сто раз хуже! Я так боюсь умереть следом! Почему все не может остаться как сейчас? Без занятий, без этих вечных намеков, без издевок ее… Просто жить! Быть с вами, говорить открыто, пить вино и плеваться оттого, что оно кислое, а мы хотели провести время как в клубе! Я так хочу быть честной, но никогда не смогу!

И тут мне становится пронзительно ясно, что их счастье продлится совсем недолго. Всего пара месяцев, и они разъедутся в разные стороны. И, может статься, больше никогда не увидят друг друга. Конечно, они обменяются адресами или даже номерами домашних телефонов. Они будут писать друг другу письма, мечтать о том, как снова встретятся, и звонить изредка, когда будут уверены, что никто другой не подслушает со стороны. У обеих большие семьи, не спрятаться. Здесь, даже рядом с Даной, они были скрыты от мира. Теперь все это кончится.

Мы сидим на кроватях. Я – на стороне Клары, а девочки напротив. Мария положила ноги на колени Клары, а голову ей на плечо. Коротко остриженные волосы, привыкшие к косам, то и дело спадают Марии на глаза, и она раз за разом заправляет их за ухо, чертыхается и шмыгает носом. Клара прикрыла синие глаза и печально склонила голову, отчего стала очень похожей на статую Мадонны в костеле.

Сейчас они кажутся неразделимым целым: их пшеничные головы, их белые лица, стиснутые пальцы и одинаково винные губы. Как долго еще они смогут наслаждаться тем, что сидят вот так и не боятся, что кто‑то станет смеяться над их необычной связью? Но я никогда не смеялась. Даже немного завидовала, что их судьба уже нашла их, а моя где‑то за горами. Охотится на тигров.

– Я пойду. – Мне хочется убраться подальше, чтобы только не думать о чужом будущем, полном разочарований. – Поздно и… в голове шумит.

– Неженка, – бурчит Мария. – Но ты же придешь еще?

– А есть повод?

– Вот Дзяды на носу, ноябрь же, – выпаливает она и ту же осекается под перекрестным огнем наших с Кларой взглядов. – Ладно, вы правы. Это плохая идея. Лучше как‑нибудь после них.

Мы сердечно и как‑то суматошно прощаемся, будто мне добираться до соседней деревни, а не идти несколько метров по давно знакомому коридору.

Но только в своей комнате с маленьким окном, с неприветливыми голубыми обоями и пустой Касиной кроватью я понимаю, что зря так поторопилась. Надо было остаться, пусть бы даже спать на полу. Девочки бы позволили. Они не плохие, только привыкли врать. Как и я.

Вспоминаю, как они сидели обнявшись, и мне становится горько за них. Горше даже, чем за себя.

– Вот бы они не расставались, – произношу я вслух, чтобы хоть немного разбавить тишину.

И порыв ледяного ветра ударяет в окно, будто услышав мое желание.

* * *

Наконец‑то я одна из них! Мое фарфоровое тело укрывает паутинная сорочка, и, когда я подпрыгиваю, она развевается на волшебном ветру, задираясь выше колен. Быстрей, быстрей!

Мои непокорные жесткие кудри развились и струятся до самого пола. Легче, легче!

Их холодные длинные пальцы находят мои в темноте.

Мы пляшем в пустоте залов и коридоров, и не осталось в этом мире ничего важного, кроме нашей беспечной пляски. Мы – звенья в ночном хороводе. Я, Кася, Дана и Клара с Марией. Мы уже здесь, мы пришли и больше не должны никуда убегать. Наконец‑то!

Больше никто не скажет нам, что делать, что говорить, что чувствовать. Мертвым никто не указ, и это наше время.

Особняк обезлюдел, и крапива прорастает сквозь седые камни. Это правильно – здесь не место для живых. Только тонкокожие воспоминания вроде нас и должны населять его. Больше никому этот дом не сможет дать приют, никого не согреет. А нам и не нужно тепла.

Наш хоровод распадается, и подруги бросаются врассыпную, не оставляя следов на золе. Прятки! Только не прячьтесь слишком хорошо, я ведь могу разозлиться.

Данка обратилась крысой в подвале, но я выцарапываю ее из норы и разрываю шкурку, отчего она выпархивает наружу и с хохотом уносится прочь. Клара и Мария стали кленом и сухим плющом под окнами, но как я их ни тормошу, как ни трясу голые ветви, они не хотят просыпаться.

Ну их!

Осталась еще Кася. Где же она?

Вприпрыжку несусь по коридору, почти не касаясь паркета босыми ногами. Луна светит мне сквозь окна, луна светит сквозь меня. Резные панели первого этажа – столовая, лазарет, лестница, прихожая. Второй – жилые дортуары, кладовые, умывальни. Холл с залом для танцев. Нигде ее нет. Короткое рычание вырывается из груди.

Третий этаж. Опустевшие классы. Пюпитры и жесткие стулья, покосившиеся классные доски. Я окунаю ладони в меловую пыль и оставляю белые отпечатки на серых стенах. Скучно.

Где же ты? Чем ты кажешься?

Я ведь не люблю проигрывать.

Несусь дальше, туда, куда только ты одна и могла зайти, только тебе хватило на то смелости. Любую другую это уничтожит.

Но черная дверь заперта. Мерзавка! Я вырву тебе все ногти, как только подберусь поближе… Будешь знать, как прятаться. Я обползаю дверь полукругом по стене, но нигде нет ни щели, в которую я могла бы просочиться. Проклятье…

Там, внутри, вязкий мрак и кровавые джунгли, где лианы из волос, где полно тигров и ни одного охотника. Но я не могу отступить, иначе проиграю.

Мне остается только одно – постучать, чтобы она открыла. Ну, Кася!

Я стучу.

Я стучу.

Стучу.

Я…

Скрип дверных петель заставляет меня содрогнуться всем телом, будто что‑то пробежало по спине, и я открываю глаза.

Где я?.. Кажется, я сижу на коленях на полу, перед моим лицом темная стена и такое странное чувство притупленной боли, будто я… билась обо что‑то головой? Поднимаю взгляд и вижу перед собой черную дверь. Ничто не закрывает ее от мира, ничто не сдерживает. Засовы и доски пропали. И, кажется, она немного приоткрыта.

Сердце разбивается о ребра снова и снова, и так тяжело дышать, что даже если бы я хотела крикнуть, то не смогла бы – горло сдавлено невидимой рукой.

Но все это глупости. Выдумка. Мне просто приснился еще один отвратительный кошмар. Там, внутри, нет никаких лиан, никаких щупалец. Нет ведьминских знаков, магических книг, исполнения желаний. Это просто старая дверь в чулан с восковыми фигурами. Там никого нет.

Поэтому я медленно поднимаюсь на онемевшие ноги и, покачиваясь, не оборачиваясь, ухожу прочь.

* * *

1 ноября 1925 г.

Просыпаюсь до звонка на подъем и чувствую себя странно отдохнувшей. Будто не было вечеринки с распитием вина у девочек в спальне. Будто я не бродила во сне. Или мне это приснилось? За окном еще темно, как бывает ранним утром поздней осени, и даже желтый электрический свет кажется каким‑то зябким.

В зеркале умывальни вижу бледное, но вполне здоровое лицо, осмысленный взгляд. Чудеса, да и только. Если так и дальше пойдет, то из пансиона я уеду краше прежнего.

Мне все еще претит мысль о возвращении домой. К Рождеству французские гастроли матери закончатся, и она заберет меня прямо из пансиона, но я лелею надежду улизнуть в Краков раньше, чем она окажется здесь. Я не вернусь. Я не выдержу и дня в ее компании, когда она будет без конца трещать о том, как Париж пал к ногам ее Кармен.

Да, она талантливая певица и партия ей подходит. Да, ее кудри черны, как мои, а глаза как черешни, будто у настоящей цыганки. Но мама – Кармен только внешне: у нее трусливое, подлое сердце. Оттого я никогда не смогу ее простить.

Она и года не проносила траур. Да что льстить ей?! Не прошло и шести месяцев со дня смерти папы, как в нашем доме стал появляться некий Богдан Львович – дирижер и композитор, ах, Магдонька, он гений! Она не стыдилась меня, моего черного горя, когда поселила его у нас, когда, смеясь, садилась к нему на колени. Меня тошнило от омерзения.

Когда у меня сдали нервы и я расколотила все дурацкие флаконы с ее ночного столика, мама выкрикнула мне в лицо, что спит с ним уже четыре года. С тех пор как меня отправили в пансион и у нее вдруг освободилось еще больше времени, она только и делала, что обманывала моего отца.

А недавно она снова вышла замуж, и Богдан Львович стал полноправным хозяином отцовского дома.

Хорошо, сейчас я почти готова понять – она полюбила другого. Этого бездарного хлыща с самомнением кардинала, пускай. Пускай она была слепа и не видела, какой невероятно добрый, мудрый человек был ее муж. Пускай! Но она продолжала лгать и лгала все это время, только чтобы жить без забот в богатом доме и тратить деньги на блестящее барахло и тряпки. И пусть не болтает, что делала это ради меня. Я не верю.

Провожу языком по верхним зубам. Магда в зеркале повторяет хищное движение. Я нормальна. Я никому не могу причинить настоящего зла, что бы мне ни снилось.

Общая молитва звучит жидковато в полупустой столовой. Звон вилок и разговоры оставшихся пансионерок тонут в ватной тишине. Что‑то давит сверху, как тяжелая ладонь. Мария и Клара светло улыбаются мне через стол. Под столом они держатся за руки.

Из уроков сегодня осталась одна литература. Пани Новак так расстроена, что почти все время просит нас читать вслух и задумчиво смотрит в окно. К концу урока у меня пересыхает во рту и саднит горло. По мне, так если читать, то молча и в одиночестве.

Все остальное время можно провести в библиотеке. Мне предстоит выдержать сложный экзамен по истории, чтобы поступить в университет. Поэтому я раскрываю папку с вырезками так, чтобы время от времени смотреть на фотографии студенток – у них ведь получилось! – и обкладываюсь книгами и тетрадями.

Здесь тихо. Сегодня никого, кроме меня, не прельщает возможность позаниматься. Кажется, я пропустила звонок на обед, но это не страшно. Свет ламп незаметно становится ярче, сумерки заостряют линии за окном. Поднимается ветер.

Пересчитываю исписанные конспектами листы. Неплохо для одного дня. Я убираю ненужные книги на место и уже собираюсь уходить, как возле меня почти бесшумно появляется девчонка.

– Панна Тернопольская?.. – Первогодка поблескивает стеклами очков, застенчиво переминаясь с ноги на ногу.

– А, это ты, Сара, – улыбаюсь ободряюще. В прошлый раз я накричала на нее, и мне до сих пор немного неловко. Малявке и без моих нервов несладко приходится. – Что такое? Опять обижают?

– Что? Не-ет, я не… Все разъехались почти. Я тоже скоро. Уеду.

– Тогда зачем пришла?

– Ваша подруга передала вам записку. – С этими словами она протягивает мне сложенный вчетверо тетрадный лист.

– Подруга? – немного не понимаю я.

– Одноклассница ваша. С такими светлыми волосами, стрижеными.

– А, это Мария. – Я разворачиваю листок и пробегаю записку глазами.

Не нужно объяснять, какую комнату имеет в виду Мария. И я не вполне уверена, что хочу и готова узнавать о ней что‑то новое, пусть даже и важное. По мне, так пусть бы она сгорела дотла, пусть бы ее вовсе не было в этом доме. От нее все зло. Но мне не хочется обижать Марию, особенно теперь, когда мы только начали снова нормально общаться. Она всегда любила мистические штуки, читала все книги, где был хоть намек на то, что существует скрытая реальность, недоступный простым смертным мир. Выйду, пожалуй.

– Еще та девушка сказала, что это срочно и чтобы вы поторопились, – лепечет Сара, потупив глаза.

– Хорошо, хорошо. Можешь мне немного помочь? С меня пирожное.

– Да я и просто так… – вспыхивает малявка. – Что мне сделать для вас?

– Отнеси, пожалуйста, тетради и эту папку в мою комнату. Знаешь, где это?

– Конечно!

Отдав последние инструкции, я спускаюсь на первый этаж и иду одеваться. Странно, что Мария не подошла ко мне сама. Или ей было лень искать? И почему она не захотела встретиться внутри пансиона? Там, снаружи, так холодно и неуютно. Неужели это так важно, что не могло подождать солнечного денька? А, черт с ним! Может, девчонки уже успели достаточно промерзнуть и не станут задерживаться.

– Панна! – слышу я возглас. Оборачиваюсь и снова вижу первогодку Сару.

– Чего тебе? – спрашиваю как можно дружелюбней.

Но она вдруг бледнеет и, пропищав «ничего», убегает обратно вверх по лестнице. Мне не остается ничего иного, кроме как пожать плечами и выйти наружу.

Темно-серые тучи комьями ползут по низкому небу. Кажется, будто они движутся медленно. На самом деле каждая из них несется, как гоночный автомобиль и даже быстрее, только нам, букашкам, этого не видно.

Лес качается, как пьяный. Ветви берез и ольх тянутся из стороны в сторону, словно руки плакальщиц. Отвратительная погодка для прогулок. Может, плюнуть и вернуться? Нет, надо сходить. Пять минут – и я уговорю девчонок вернуться в тепло.

Спрятав пальцы в карманы, я спешу вниз по лестнице и обхожу особняк с западного фасада. Миную небольшую каменную площадку под башенкой с громоотводом и оглядываюсь. Отсюда мы раньше наблюдали окно комнаты и гадали, зачем было прятать ее, если она была только складом учебных пособий. Нам хотелось верить, что в ней скрыто нечто большее, и сама мысль об этом приводила нас в благоговейный ужас.

Мы могли часами рассуждать о том, что означает символ на черной двери – две ладони, лист крапивы, перевернутый месяц, – а потом стали носить этот знак на груди, как бы привязав себя к нему. Дурацкая игра. Так почему же я до сих пор в ней?

Задираю голову, придерживая ворот пальто у озябших ушей. Что они такого нового углядели в заложенном кирпичами проеме? Привиделся свет через щели в кладке, будто в романе? Это вполне в духе Марии.

Прождав еще несколько минут, я совершенно закоченела.

– Н-ну, Мария! Зар-раза! Эй, вы здесь вообще? – выкрикиваю в гаснущий вечер.

Мне никто не отвечает. Только через три секунды за углом раздается звук, подобного которому я ни разу не слышала. Будто что‑то большое впечаталось в камни площадки. И снова тишина, разрываемая только стенаниями ветра. Холод, не имеющий ничего общего с наружным, потек по моим венам, достиг костей. Приморозил язык к нёбу.

Там, за углом, что‑то есть. Что‑то лежит там, на камнях. Я не могу на это смотреть. Я не… Царица небесная, дети твои!

Сейчас я развернусь и обойду пансион с другой стороны. Мне не нужно смотреть на то, что разбилось о камни. Пожалуйста…

Но ноги уже несут меня к месту, откуда я увижу площадку. Пожалуйста, не надо!

Сначала я ничего не понимаю. На темной брусчатке лежит бесформенная груда, тряпичное нечто. Она не шевелится, не издает звуков. У этой груды много углов, будто кто‑то засунул в коричневый мешок все линейки, какие нашел в классных комнатах пансиона. Все просто: кто‑то выкинул мешок со старыми школьными вещами из окна. Кто‑то из наставниц просто избавляется от мусора, готовясь к продаже здания. Все в порядке.

Мне почти удается выровнять дыхание, когда я замечаю что‑то неправильное, отчего вся моя версия идет прахом.

Я вижу белую руку с белой манжетой школьной формы. Вижу ноги в серых шерстяных чулках. Их не две. Ступаю медленно и деревянно, как сомнамбула. Рот наполняется горячим металлом – прокусила язык. Я замираю в шаге от того, что разбилось о камни. Мое дыхание облаком застывает перед лицом.

Две головы. Пшеничные волосы и медовые. И только одно лицо, с которого строго смотрят синие глаза. Живые. Клара поднимает руку из черной лужи, в которой утонуло лицо Марии, и хватает меня за щиколотку. Мне так плохо, что я даже не могу пошевелиться. Клара открывает рот и пытается что‑то сказать. На ее губах надувается темный пузырь и лопается без единого звука. Хватка слабеет.

Едва почувствовав это, я бросаюсь прочь со всех ног.

Дневник Касеньки, 1924 год

Я надеялась, что мне не придется возвращаться под кров «Блаженной Иоанны» после летних каникул. Общественная гимназия в родном воеводстве вполне соответствует моим планам на будущее. К тому же за лето мне стало гораздо лучше. Видишь, дневник, я написала уже целых три предложения подряд. Ну и кто здесь не в своем уме?

Все это замечательно. Я бы и правда совсем не вернулась, но есть две вещи, на которые я не могу закрыть глаза. Мой дедушка очень расстроится, если узнает правду о том, как я «дружу» с одноклассницами. О том, что Дана сделала с паном Бусинкой. Я попыталась объяснить, что хочу проводить больше времени дома, но дедушка считает, что здесь я не получу должного образования. Да и жалко денег, которые он успел заплатить за мою учебу. Я все это понимаю. Я потерплю.

А про своего крыса я сказала, что он убежал. Дедушка предлагал мне завести кролика. Бедный, он так ничего и не понял. Я не стала объяснять.

И еще одна причина, по которой мне все же следует доучиться в пансионе, – это моя мама. Она так и не захотела являться мне в доме своего отца. Я не понимаю, в чем дело, – здесь все ее вещи, здесь ее детство и юность. Но почему‑то она появляется только там, где проходит юность моя. И я… я еще не готова отпустить память о ней. Мне слишком хорошо, когда ее невесомая рука касается моих волос.

* * *

Магда повела себя необычно. Сначала отворачивалась от меня, но сегодня вечером подсела на мою кровать и расплакалась.

– Теперь мы обе круглые сироты, – всхлипывала она, но на расспросы, что же случилось с ее мамой, только мотала кудрявой головой.

Я не стала настаивать. В конце концов, само ее теплое отношение для меня гораздо важнее, чем знание секретов. Пусть молчит, если так хочет. Пусть только верит мне хоть немного.

* * *

Мне неприятны наши вечера, как проводит их Дана. Раньше в них было хоть что‑то светлое – каждая встреча с духами заканчивалась тем, что они, успокоенные, покидали землю и отправлялись на Небо. Я так чувствовала. Только мама оставалась за моим плечом и шептала слова утешения мне на ухо. Теперь все иначе.

Теперь мы не начинаем, пока не очерчен меловой круг. Скрытый мир стал враждебней, злей, но только потому, что Дана искала силы. И сила приходила к ней. Я чувствую это, как будто Данута становится все больше, занимает больше места, вдыхает больше воздуха, чем остальные.

Она говорит, что духи могут исполнить любое желание, только если правильно угадать цену их помощи. И что больше всего они любят теплую кровь. Любят, чтобы кровь не давалась просто так, чтобы жертва сопровождалась болью, мучениями. Иначе она яйца выеденного не стоит. Остальные боятся ее и верят. Или только боятся. Никто не забыл, как она заставила сестру Беату упасть с лестницы.

Вот только я уверена – то не неприкаянные души, а настоящие демоны приходят по ее зову. Дане не нравится это слово, будто оно оскорбляет ее благие намерения, но ведь все это ложь, ложь!

Все, чего она хочет, все, о чем ее нечестивые молитвы, – это власть над людьми, способность сминать их пальцами, как хлебный мякиш. Внушать, заставлять. Для чего все это? Неужели это все потому, что ее (далее строка зачеркнута).

Я не верю, что остальным нужно то же самое. Просто они помнят, что может статься с теми, кто противостоит Дане, и не хотят оказаться в стане проигравших. Или им нравится думать, что они как‑то мстят миру вокруг.

Магда поет как ангел, пока мы танцуем, кружимся, дышим в такт, чтобы демоны обратили на нас внимание.

Густые струи черного тумана тянутся к Дане из пространства и оседают в груди, хоть внешне это незаметно. Опять я вижу то, чего нет.

Но если всего этого не существует, если все это только в моей больной голове, на внутренней стороне век, то в какой же омут затягивает меня с каждым звуком, с каждым ударом, с каждым вздохом, с каждым…

Я слышу стук – и тону.

Неужели я все‑таки схожу с ума? Тогда нужно бежать отсюда прочь. Страшно, что может статься со мной.

Помоги мне, мама! Помоги принять верное решение.

* * *

Вчера кое-что произошло. Для меня кое-что изменилось. И – впервые за долгое время – в хорошую сторону. Или нет? Ох, я не знаю. У меня горит лицо, горит вся кожа. И, кажется, даже изнутри. То вдруг бросает в дрожь, но не ледяной озноб, а как будто прохладный апрельский ветерок налетает на разомлевшее тело.

И все повторяется.

Сегодня я никак не могу сосредоточиться на уроках. Пани Ковальская даже раскричалась, когда я не услышала, что она вызывает меня отвечать у карты. Все, чего мне хочется, – это смотреть в окно, на горящую листву, на увядающие клумбы. И улыбаться тихонько, чтобы никто не мог видеть мое лицо.

А еще я ужасно хочу, чтобы снова наступило утро воскресенья. Я тогда проснусь раньше всех. Или даже совсем не стану спать. Наверное, я даже не смогу сомкнуть глаз. Ох, боже, я уже волнуюсь! Как мне прожить неделю?! Все догадаются, и я просто умру от стыда! Мне кажется, девочки уже начали подозревать, что со мной неладно.

Хотя… Я же сумасшедшая, ха-ха! Я просто стала еще немного безумней, чем обычно. Но это секрет!

* * *

Однажды я сгорю со стыда. Сначала никто ничего не заметит, а внутри меня полыхнут угли. Истлеют все органы, свернется от жара кровь. Но я буду улыбаться, пока моя кожа не покроется зольными лепестками и не осыплется на землю. Из меня получится недурное удобрение.

Не знаю, какая дурная муха меня укусила. На что я вообще могла надеяться в то время, когда рядом со мной всегда находится такая красота? Что вообще красота? Раньше я смотрела на нее и полагала, что она дар для меня. Что я могу бескорыстно наслаждаться чужим совершенством и гордиться тем, что могу коснуться его рукой. Гордиться дружбой с красивым созданием. Но теперь…

Я не собиралась ему улыбаться. У меня не было какого‑то плана, да и надежд никаких тоже. Просто я увидела его лицо, его по-девичьи застенчивый румянец и контраст персиковой кожи с белоснежным воротничком, и на меня вдруг что‑то нашло, налетело, накатило. И вот я стою в дверях костела, как дурища, и улыбаюсь ему. А он смотрит поверх моей головы. На настоящую красоту. Я прочитала в его взгляде чистый восторг и почувствовала, что умираю.

Как можно быть такой глупой? Хочу исчезнуть, пока никто не узнал о моем позоре.

* * *

В моей душе нет места для ненависти. Там нет места мраку. Я не стану желать никому зла.

Мама, знала бы ты, как сильно я страдаю! Как хочу вырвать из груди собственное сердце и вышвырнуть его в окно! Пусть не бьется.

* * *

Я успела испугаться, что потеряла Магду навсегда. Я проснулась, а ее не было на месте. Небо темное, свет еще нигде не горит. А кровать холодная, простыни смяты, будто она металась всю ночь в лапах кошмара.