Полная версия
Моя жизнь среди индеанистов
Потом, когда пришла пора менять тетиву на нормальную, из капронового шнура, был в недоумении: ведь она же не растягивается, как резинка – как же стрелять-то?..
Однажды, прочитав очередную книжку про индейцев, я решил попробовать сделать их знаменитый пеммикан. Выпросил у мамы на кухне кусочек говядины и положил его сушиться на батарею центрального отопления. И благополучно забыл.
Через месяц случайно наткнулся на него и в первый момент даже не понял – что это за чёрная твёрдая фитюлька лежит на радиаторе? А это мясо обратилось в камень! Я был очень горд результатом: у меня получилось! И даже пытался его погрызть, но безуспешно – впопыхах совсем забыл, что индейцы-то сушёное мясо потом размалывали в порошок и смешивали его затем с жиром и ягодами. Так и не посчастливилось мне в жизни отведать пеммикана…
Моё “индейское” детство теперь неизменно ассоциируется у меня с манящими, будоражащими воображение запахами той поры.
Например, как-то раз в классе перед уроком я поставил на сиденье парты свой видавший виды объёмистый портфель и стал в нём рыться, отыскивая нужный учебник. Мой сосед по парте тоже склонился над ним, с любопытством заглянул внутрь и зачем-то принюхался… Потом он как-то странно и задумчиво посмотрел на меня и говорит: «Пахнет индейцами…» Тогда я тоже залез в портфель с головой, принюхался – и точно. Пахнет! Уж не знаю, почему он так сказал и как вообще должно пахнуть индейцами, но запах и в самом деле казался очень древним, из глубины портфеля веяло какими-то давно забытыми временами. Возможно, просто старыми книгами и пылью, но этот запах будоражил воображение, навевал мечты о дальних странах и путешествиях. Впоследствии я ещё не раз специально заглядывал вглубь своего старого портфеля, вдыхал таинственный запах его нутра и мысленно уносился в стародавние индейские времена… Вероятно, со стороны это выглядело довольно странно.
Кстати, вот этот-то самый одноклассник и стал потом моим самым близким (правда, лишь на некоторое время) приятелем-единомышленником, с которым мы решили вместе убежать к шеванезам в Канаду, прочитав по очереди в школьной библиотеке сат-оковские «Таинственные следы». И сразу стало как-то полегче на душе – всё же теперь не в одиночку придётся пробираться в дальние дали к своим индейским кумирам.
А вступили мы в этот тайный сговор на редкость просто. Как-то раз я упомянул мельком в разговоре, как само собой разумеющееся, что вот вырасту – и тут же, ни секунды не мешкая, сбегу через Берингов пролив к индейцам. Он же, в свою очередь, не теряя ни секунды, тихо, но уверенно заявил: «И я с тобой!».
Вот так легко, но совершенно серьёзно, решиться на побег в Америку можно только в детстве. Когда даже и не подозреваешь о существовании множества жизненных преград и думаешь, что в жизни у тебя будет всё, что угодно – стоит только этого захотеть. Конечно, то были всего лишь детские глупости, но… в детской глупости чувствуешь себя намного счастливее, чем во взрослом уме.
С того момента и стали мы с этим «индейским» одноклассником тесно общаться. Тем более, что и жили с ним в одном доме-пятиэтажке, только в разных подъездах.
Помню, в прилегающем к нашей школе огромном тенистом парке мы с ним изображали сценки из фильмов с Гойко Митичем: залезали по очереди на причудливо изогнутые стволы клёнов и спрыгивали с них друг на дружку с зажатой в руке палочкой – заместо ножа. Перед этим, конечно, делали вид, что из густой листвы скрытно выслеживаем врага. Принимали потом разные победные живописные позы. И это всё могло продолжаться часами, ну просто часами… Мы не знали у́стали. Время для нас исчезало, его заменяло какое-то бесконечное солнечное счастье, которого я больше не испытывал с тех пор и теперь уже не испытаю никогда.
А однажды нам кровь из носу приспичило сделать себе индейские луки и стрелы. Но время для этого, как всегда по закону подлости, оказалось самым неподходящим: начало весны, а в Сибири это почти та же самая зима. Вернее, только-только настала «весна света». В те времена Новосибирск ещё не так разросся и от нашего дома до городских окраин можно было добраться пешком и довольно быстро. Через немногочисленные ещё дачи и мостик через речку Тулу мы добрались до железнодорожных товарных путей, вдоль которых, собственно, и росли непролазные заросли черёмухи, до зарезу вдруг ставшие нужными нам. Как вы знаете, у черёмухи её молодые тонкие и прямые побеги – это ведь уже почти готовые стрелы!
Помню ослепительный блеск ещё белоснежных сугробов под начинающим уже пригревать солнцем и лежащие на них пронзительно-синие тени от деревьев, манящий дальними путями запах пропитанных креозотом старых шпал, далёкие печальные гудки тепловозов… И какое-то весеннее шальное предвкушение всей нашей будущей долгой и интересной жизни… И посреди всего этого будоражащего ранневесеннего великолепия мы, по пояс в вязкой снежной целине, с трудом ползаем от зарослей к зарослям, срезаем подходящие черёмуховые прутья, тут же соскабливаем с них ножичками кору и с удовольствием вдыхаем её неповторимый аромат. Вот с тех пор этот пряный запах черёмухи и индейцы стали для меня неразделимы.
Время от времени и даже год от года я интересовался у моего добровольного попутчика в сказочную страну индейцев: не передумал ли он ещё?.. Нет, вроде пока не передумал – и на некоторое время опять становилось спокойно на душе.
А потом мы вдруг как-то раз поссорились, уже не помню из-за чего именно – и враз перестали общаться. Навсегда…
И вот что-то уже давненько, несколько десятилетий, не встречал я того одноклассника. Может статься, он всё же убежал к шеванезам в Канаду – один, без меня… Не знаю вот теперь: завидовать ему или нет?..
В первом сборнике «Голосов» ещё особо затрагивалась тема о любви к лошадям. Оно и понятно – ведь это была неотъемлемая часть индейского образа жизни. В былые времена настоящий индеец просто не мыслил себя без горячего скакуна.
Я-то сам теперь совершенно равнодушен и к самим лошадям и к любым «лошадиным» темам – видимо, настолько уже перегорел. Слишком много было в жизни связанных с ними фильмов, фотографий, книг, другой информации. Теперь лошади уже не кажутся мне какими-то особо интересными животными.
Но вот в раннем детстве… Мне кажется, никто не маньячил лошадками так, как я! В то время я не мыслил себя без своего верного горячего скакуна – той самой, классической лошадки на палочке!
С виду это была обычная гладкая палка круглого сечения, длиною в метр, на её верхний конец была надета раскрашенная резиновая конская голова, а на нижний конец – резиновая же небольшая «груша» с дырочкой-свистком. И когда я упирался ею в асфальт, она издавала такое же посвистывание, как тот ёжик из песенки, с дырочкой в правом боку.
Но всё это было только с виду! На самом деле она была живая! Я так искренне считал и обходился с нею соответственно: кормил и поил, «расчёсывал» ей резиновую гриву…
А уж как я, трёхлетний, на ней гарцевал вокруг нашего дома – это надо было видеть! Сам-то я напрочь ничего не помню, это мне потом мама рассказывала. Хоть времена тогда были и безопасные, но всё же она время от времени посматривала в окно, а мимо него проносился я на своей лошадке, нарезая круги вокруг нашей длинной пятиэтажки. Да не просто так бегу, а перехожу то в галоп, то на рысь, то поднимаю скакуна на дыбы, то верчусь на месте, то самозабвенно от его имени «бью копытом». Прохожие останавливались и очень, говорит, смеялись, умиляясь такому классическому мальчику с лошадкой на палочке. А я этого вообще не помню, видимо, в те моменты совершенно не воспринимал окружающее, был полностью погружён в свой внутренний мир.
Очень-очень жаль, что я сам всё это позабыл… Хорошо помню только одно – подо мною была настоящая лошадь! Никакая не игрушка, а самое настоящее живое существо.
А между тем, немного уже позднее, читая в детстве книжки про индейцев – в моменты, когда они там скачут на лошадях в сражениях или на бизоньей охоте, я мог запросто услышать под своим окном настоящий цокот лошадиных копыт! Во были времена!
Просто в конце 70-х годов в городах ещё не исчез полностью гужевой транспорт, и небольшие партии товаров развозили по магазинам запряжённые в настоящие телеги настоящие лошади! Наверное, так было дешевле; а скорее всего, в то время просто не хватало автомобильного транспорта. Эти дребезжащие на ходу телеги, влекомые скромными мохноногими лошадками, прижимались к самым обочинам дорог, остерегаясь коптящих грохочущих грузовиков. Уже даже в те времена подобное соседство выглядело в городе очень странно и одновременно очень трогательно. Как привет из далёкой-далёкой старины.
И в тех упряжках всё-всё было самым, что ни на есть, всамделишным: и скрипучие деревянные телеги, и оглобли, и хомуты, и дуги, и вожжи, и украшенная бляхами сбруя, и удила, и лошадиный запах, и конские «яблоки» потом на асфальте…
Прямо под окнами нашей квартиры, в соседней пятиэтажке, находился служебный вход в кафе «Холодок» (как я любил это название! – особенно жаркими летними вечерами, когда оно прохладно светилось в сумерках голубыми неоновыми буквами), и к нему каждый день со штабелями пивных ящиков, со стеклянным позвякиванием, подъезжала телега, которую вёз гнедой конь Буян – наш добрый знакомец. Мы, ребятишки, иногда выносили ему пожевать хлебных горбушек. Он осторожно брал угощение, щекоча нам руки своими бархатными губами и тёплым дыханием и потом долго благодарно кивал нам, тряся длинной чёлкой над глазами. Или можно было просто так подбежать к нему и поздороваться: по-лошадиному покивать ему головой – и он в ответ тут же начинал размашисто кивать своей. Это было так удивительно! Мы не сомневались тогда, что по старинным конским обычаям, всем порядочным лошадям положено таким манером вежливо отвечать на приветствия.
Только вот торчащие изо рта удила вызывали сильный внутренний протест и даже лёгкую форму клаустрофобии. Как представишь, что они у тебя вот так во рту всю жизнь… Мы как-то даже не задумывались, что коней-то после работы вообще-то распрягают – потому что всегда видели Буяна только в полной амуниции.
К большому сожалению, верхом на лошади мне проскакать не посчастливилось, даже и не сидел на ней никогда. Только в мечтах охотился верхом на бизонов…
…Возвращаясь ненадолго к книгам: иногда в отделах иностранной литературы встречались таковые и про индейцев, но все они были на варварских языках и покупались только из-за иллюстраций.
Помню, уже намного позже там появилась книга Кэтлина на немецком. Толстая такая, с серой глянцевой суперобложкой и с завлекательным индейцем на ней. Дорогая, по тем временам. Долго я решался, ходил, ходил, но купил. Пытался со словарём переводить с немецкого и окончательно убедился: от немцев нам всегда и везде одни лишь неприятности. Это ж надо: додуматься писать все свои существительные с заглавной Буквы! И не поймёшь ничего толком в тексте. Вот, допустим: Krähen – «ворона». То ли это имя индейца, Ворона, то ли это название племени Кроу, то ли это просто птица Ворона? Поди разберись! Ничего умнее немцы не могли придумать.
Но всё равно, тщательно выписывал оттуда все слова на разных индейских языках, и до сих пор у меня где-то валяется общая тетрадь с солидными оглавлениями: «Язык манданов», «Язык хидатса»… Вот самому теперь интересно: где, когда и о чём я собирался толковать с манданами и хидатсами?
Вот на что вообще я тратил своё детство?.. Бежал бы во двор к пацанам…
Так я и жил, потихоньку взрослея. Когда родители спрашивали, кем хочу стать, отвечал: буду жить в лесу. Как в лесу, почему в лесу? Лесником, что ли, будешь? Нет, просто буду жить в лесу. Не мог тогда даже для себя сформулировать конкретнее.
Началась эта утопическая тяга к дикой лесной жизни ещё с раннего детства, когда прочитал про Маугли и, помню, стал в пионерском лагере тренироваться ходить босиком, как он по индийским джунглям, но только по сосновому лесу. А больно – шишки! И острые сучки. Да и голышом в сибирских лесах зимой не больно-то побегаешь. Да и летом тоже – с комарами. Наивное увещевание Маугли «мы с вами одной крови – вы и я!», боюсь, сибирские комары восприняли бы как прямое руководство к действию.
Причём как-то не задумывался, что потом вырасту и тогда по пригородным лесам бегать будет уже здоровенный голый волосатый мужик, шокируя бедных грибников.
Нет, так и не стал я Маугли-2. Ну, и ладно. Но желание было горячим.
У бабушки в огороде я в одиночку собственноручно построил подобие типи из тополиных жердей и целлофановой плёнки от теплиц, за что был слегка поруган, но и быстро прощён. Хотел попробовать пожить там летом хоть немножко по-индейски, но не тут-то было!
Типи очень скоро оккупировали многочисленные двухвостки, чем-то оно им очень приглянулось, может, парниковым эффектом? В их компании как-то совершенно не думалось об индейцах, а уж чтобы переночевать в типи с костерком, в романтичной обстановке… об этом не могло быть и речи. Знаете, как кусаются двухвостки? Довольно больно и очень противно. И, главное, за что?! Никакой признательности за такие царские хоромы – просто какое-то форменное свинство со стороны двухвосток.
Так что странное для соседей сооружение, хоть и осталось надолго стоять в огороде, но в чисто декоративных целях.
Типа типи
Примерно в то же время я повадился с фотоаппаратом посещать киносеансы с фильмами про индейцев, чтобы снимать оттуда отдельные понравившиеся кадры.
Нелёгкое это дело, скажу я вам!
Мало того, что весь зал оборачивается к тебе на спуск затвора в тишине (а я-то при этом – сверхзастенчивый!), так ещё и нужный кадр очень сложно уловить. Проворонил момент – иди на следующий сеанс. Приходилось примерно запоминать, где Зоркий Сокол сейчас вот-вот повернётся и подставит мне свой орлиный профиль.
А дома проявишь, напечатаешь – всё смазано или нерезко, кадры-то в кино движутся. Да ещё и блёклые тени вместо индейцев – освещение-то на экране слабое.
Был в моей жизни и такой любопытный отрезок. Когда мне было лет 10—12, мы с дворовым приятелем смотрели двухсерийный фильм «Виннету – сын Инчу-Чуна» 10 дней подряд! Или даже больше. Это происходило, как своеобразный ритуал.
Представьте: летнее солнечное утро, и ещё одно такое утро, и ещё, и ещё… И каждое утро приятель опять и опять заходит за мной, и каждый раз спрашивает только одно: «Идём?» – «Идём!».
И мы бежим в кинотеатр по солнечным утренним улицам, гулким и пустынным – все же разъехались на лето, покупаем билеты (20 копеек за 2 серии, на утренний сеанс) и… опять попадаем в уже знакомый волшебный индейский мир – как к себе домой!
Мы же знали обе серии уже буквально наизусть, до последней царапинки на киноплёнке, до последнего щелчка в динамиках. И всё равно – каждый сеанс смотрели, как в первый раз!
А музыка! Ну, вот та самая раздольная мелодия из Виннету, в начале на титрах, на губной гармошке, от которой просто разворачивается душа! И уже до-о-олго потом не сворачивается. И та завораживающая музыка с дрожащей флейтой – где Шаттерхенд и Инчу-чун борются в воде… И сам фильм широкоформатный и потрясающе цветной. И такими насыщенными были те цвета и впечатляющими звуковые эффекты!
И эти две киноистории повторялись снова и снова, снова и снова – каждый день. Я-то ладно, со мной было всё понятно, но и товарищу моему не надоедало – вот что удивительно! Эта ежедневная радость – одно из самых волшебных воспоминаний моей жизни.
Жаль, невозможно передать тот манящий запах огромного, почти пустого, утреннего кинозала середины 70-х годов, с висящими пылинками в луче проектора, мощный звук из стереодинамиков, дающий эффект полного присутствия. А на экране – такая волнующая, невыразимо притягательная настоящая жизнь!
После сеансов мы выходили на улицу и казалось, что мы очутились на сером тюремном дворе…
Удивительная судьба у этого моего приятеля.
Он вырос и стал… попом. Это до того странно! Как непостижимы наши жизненные пути…
Представьте, что ваш обычный приятель, с которым вы всё детство бегали, хулиганили, ругались, дрались; самый обычный мальчишка, который сквернословил, задирал девчонкам платья, ходил каждый день с вами на «Виннету», вдруг стал… батюшкой, которому бабки целуют ручку. То есть святым человеком?
Мало того, что это дико неожиданно, так ещё и несколько… обидно. Мне вот бабки при встрече ручку не целуют. Значит, он стал в чём-то лучше, выше меня? В чём?.. В том, что читает и почитает еврейские сказки и мифологию? Только-то?..
ГОДЫ, ПРОВЕДЁННЫЕ В ЛАГЕРЯХ
Плоды успешной агитации. – Скрываемся от лагерного начальства. – Заточки, сделанные на камне. – Я бунтую против лагерных порядков. – Весь отряд №7 ходит с моим портретом на груди. – Женщины плачут при виде меня. – Универсальный ответ на все вопросы бытия. – Меня переводят в другой отряд за лагерный беспредел. – В изгнании. – Встречи со старыми лагерными дружками. – Братья по крови
Будучи уже почти подростком, однажды в пионерском лагере я «заразил» индейцами всех пацанов из нашего отряда (как тогда в детском саду нас сагитировал Юрка Чулков). И к большому неудовольствию и беспокойству вожатых, мы исчезли у них из виду и стали строить себе по кустам в отдалённых концах лагеря укромные индейские убежища – что-то типа вигвамов из наломанных в зарослях веток.
Мало того, понаделали себе опасных томагавков из загнутых буквой Г железных ножек от поломанных стульев для столовой. По-дикарски расплющивали их лезвия камнем на камне и потом их затачивали – опять же на камне. А если потом ещё привязать к томагавку голубиные перья – это была песня, а не оружие! До сих пор мечтаю сделать себе его реплику. Мы упорно тренировались, бросали свои томагавки в доску от забора – и они иногда даже втыкались!
И опять всё та же история: увлечённо поиграли мы вместе несколько дней в индейцев, а потом большинство мальчишек охладело к этой затее – кроме меня, конечно. Я же остался верен себе и не хотел никаких других игр.
Популярный у пацанов футбол, к примеру, мне всегда казался верхом идиотизма: бегает хаотично туда-сюда по полю потная толпа и всю дорогу старается отнять друг у друга мяч. В этот раз вы, допустим, выиграли 5:2, а в другой – проиграли 3:8, а потом опять выиграли, но уже с другим счётом – и что дальше-то?.. Я этого и тогда не понимал и не понимаю до сих пор – не чувствую тут никакого азарта. Горделивое чувство своего превосходства над противником – оно какое-то постыдное…
Вот я и пропадал целыми днями на своей «индейской территории» по своим индейским личным делам.
Но это вовсе не означает, что я только и делал, что постоянно торчал в вигваме или швырял в цель томагавк – нет.
Я, например, мог часами бродить по сосновому бору (на территории лагеря), подбирал разные коряжки, опавшие ветки, сучки и шишки, соединял всё это между собой и пытался вообразить, на что или на кого это похоже. Или безуспешно охотился за «громовиками». Это были такие устрашающе-громадные, сантиметров 15 в длину, трудноуловимые молниеносные синие стрекозы; только потом они вдруг куда-то все исчезли, и я их больше не видел с самого детства. Или вытачивал, шоркая об асфальт, кораблики из сосновой коры. А то и пытался вырезать на сосновой палочке тлинкитский узорный тотемный столб захваченным из дома перочинным ножичком, который вскоре у меня, конечно, отобрали бдительные вожатые.
А один раз был такой случай. Нарисовал я в нашей игровой комнате на листе бумаге, конечно, не что иное, как портрет индейца в традиционном головном уборе и удалился по своим делам. Вечером прихожу – что такое?.. Все пацаны нашего отряда важно ходят в футболках с моим индейцем на груди! А это кто-то предприимчивый из них сделал из того рисунка трафарет (наверно, попросил у вожатых лезвие бритвочки), и потом напечатал его зубной пастой на майках всем желающим.
А желало всё племя! Эта лагерная технология была очень безопасна, в смысле мамского гнева – так как зубная паста потом легко сходила при первой же стирке.
Горячо рекомендую начинающим трафаретчикам!
А в целом я редко удостаивал отряд своим присутствием: приходил в основном только в столовую, ну и, конечно, к отбою.
Но так привольно в пионерском лагере жить не полагалось. Категорически! Там было столько запланированных шаблонных пионерских мероприятий, что теперь и вспомнить-то конкретно ничего не могу. Они у меня все почему-то слились в одно торжественное поднятие-спускание флага на утренних и вечерних линейках, смотры строя и песни и редкие суматошные «Зарницы».
Вожатые меня, конечно, укоряли, пытались приструнить, но безуспешно. И уговаривали, и угрожали – ничего на меня не действовало.
В тот год своего тринадцатилетия я был просто невыносимым пацаном. Сам себя не узнавал! Нет, я не дрался, никого не трогал – просто в ту пору был сильно себе на уме и вёл себя соответственно. Вероятно, это было последнее лето детства перед превращением в подростка, и во мне уже начинали бушевать гормоны. Только этим я и могу сейчас объяснить свою тогдашнюю полную невменяемость. А вообще-то я был до этого очень смирным и стеснительным мальчиком. И в пионерских лагерях бывал уже не раз, и никто там раньше на меня не жаловался.
А тут… Две молодые женщины (как мне тогда казалось, а на самом деле девушки-комсомолки, вожатые нашего отряда) из-за меня даже тихо плакали в укромном уголке – в самом буквальном смысле, я сам это видел, к своему теперешнему стыду. До такой степени я доводил их своими неукротимыми независимыми выходками, а особенно своим единственным, но универсальным ответом на все их вопросы.
К примеру, меня где-то отлавливали на территории лагеря и с негодованием начинали допрашивать:
– Ты где шляешься весь день, почему мы должны тебя искать, бегать по всему лагерю?!
Я в ответ, потупившись и ковыряясь носком сандалии в сосновой хвое под ногами:
– А ччё?..
– Почему тебя не было на сборе отряда?!
– А ччё?..
– Чтоб больше такого не повторялось!
– А ччё?..
– Немедленно прекрати чокать!!!
– А ччё?..
– Ты что, издеваешься?!
– А ччё?!..
И далее весь разговор в том же духе. Доводил до белого каления своих бедных вожаток. Но это я отнюдь не со зла: и правда не понимал, чего они пристают ко мне со своими ненужными делами. А других слов для более развёрнутого ответа на бессмысленные вопросы просто не находил.
Я хотел заниматься только тем, что было интересно мне самому. Глупым, конечно, был пацаном: не хотел понимать, что вожатые за меня отвечают, и что у них на попечении ещё тридцать душ – и всех надо держать на виду. Потом они уже это моё «а чё» просто слышать не могли, с ними сразу начиналась тихая истерика.
Главное, и сделать-то со мной ничего было нельзя. Телесные наказания применять они не имели права, а на прочие я не обращал никакого внимания. Не в угол же они меня могли поставить?
Если честно, теперь бы я сам себе, тому, в прошлом, надавал увесистых подзатыльников – потому что и сам всегда терпеть не мог подобных дебилоидов.
И, в конце-концов, меня выгнали-таки из пионерлагеря! Сейчас даже сам в это поверить не могу, но это было. Было… Вот вас выгоняли из лагеря за беспредел? То-то же. А у меня такой неприглядный, дикий для меня, факт в биографии имеется. Несмотря на то, что я по жизни вроде бы тишайший и застенчивый человек. Но это только с виду. А внутри у меня всё буквально кипит и клокочет – как заметил однажды Орлиное Перо (о котором речь ещё впереди) после прочтения моих огнедышащих писем. Правильно народ говорит: в тихом омуте черти водятся.
Но перед изгнанием из пионерского рая меня сначала перевели (в качестве наказания или устрашения) в другой корпус, в старший отряд. Надеялись, видно, что большие мальчишки меня укротят – но не тут-то было…
И там я тоже выказал свою прыть. Каким именно образом выказал уже не помню, но эксперимент явно не удался. И ничего не оставалось, как только с позором выдворить меня домой.
И больше я в пионерские лагеря не ездил – а жаль. На самом деле мне там очень нравилось – если бы только не насильственные пионерские мероприятия.
До сих пор горюю по тем, навеки утраченным, друзьям из пионерских лагерей семидесятых годов. Их полузабытые лица остались только на групповых снимках. Уже многих и не вспомнить по именам. За одну короткую смену мы успевали настолько подружиться, что, казалось, проживали вместе целую длинную жизнь. Так быстро и глубоко могут сходиться между собой только дети. Но смена всегда как-то неожиданно заканчивалось и мы разъезжались кто куда. Просто вылезали в городе из автобуса, нас разбирали по домам мамы, и потом мы больше в жизни никогда не виделись. С беспечной лёгкостью расставались навсегда.