Сквозняки закулисья

– Не годы это, Дашка, время наше уходит.

– Так ведь оно, подруженька, и не заглядывало к нам.

– А чего оно у нас забыло?

Отражение внезапно и бурно разрыдалось. Пьяный язык путано и сбивчиво проклинал все и всех. Даша попыталась ответить себе на вопрос, – правильно ли она сделала, что уехала после окончания института из Москвы в этот город и в этот театр?

– Я много тебе чего могу рассказать про время. Оно постучало.

Отражение пьяно размазывало слезы по щекам, а Даша вспомнила серый и тяжелый рассвет. Постепенно, как это бывает при получении новой роли, когда ты входишь в другого человека, в Даше проросли прежние тоска и безразличие, и она почувствовала – мрачное небо так давит на голову, что хочется засунуть ее под холодную воду.

Она бы так и сделала, но лень опутала все тело. Ее усилий хватило только на то, чтобы убрать со стола на пол пустую бутылку водки. Бутылка упала и покатилась. Даша проследила за ней и наткнулась взглядом на Катькиного зайца. Привычные слезы покатились из глаз.

– Почему это так, – от размазанной туши защипало в глазах, – все куда-то уходит – близкие, время, друзья, жизнь… Пишем письма, пьем кофе, встречаемся, переливаем из пустого в порожнее, а проснешься утром с тяжелой головой и поймешь – уходит. Раньше казалось, лучшее – впереди! Это не так.

Отражение молча покачало головой – все правильно, попробуй, поспорь.

– У всех, наверное, так, – бежим куда-то вдаль сломя голову, пропускаем все, что рядом. Вот наступит завтра!.. Ну и наступило, и что? Что изменилось?

– Только я постарела, – отражение глумливо хихикнуло, – да размеры изменились… Домечталась! Дочки нет, ролей нет, мужа тоже.

– Лет пять назад еще оставались слабые шансы. – Даша неуверенным движением попыталась расчесать волосы. – Теперь, похоже, и они сменили дислокацию. А ведь вспомнить…

Как было ей не помнить? На учебные просмотры сбегался весь институт. Ни у кого не было сомнений в будущей карьере – Даше пророчили блистательный успех и в театре, и в кино. Походка – попробуй, не оглянись! Волосы – реклама лучшего шампуня! На талию равнялся стандарт.

– Погляди на меня теперь… Зеркало протирать не стоит – смазанный фокус в пыли!

Расческа запуталась в химии. Рука судорожно рвала кусочек пластмассы.

В фокусе хорошо была видна стареющая растрепа с отечным лицом в рваной сорочке. Даша хотела рассказать этой тетке про свою нелепую жизнь, про дочкин кашель и зайца, который все время попадается ей на глаза, про то, что у нее нет денег на памятник, про тихую радость оттого, что в театре помогли поставить оградку на могилке. А еще ей надо было решить окончательно – стоит ли оставаться в этом балагане, если уже давно – еще до смерти дочки – ее перестали занимать в спектаклях. Нет, она что-то играла – роли второго плана, вводы. Теперь у нее было много свободного времени для того, чтобы разобраться в себе. Вечернее настроение жило лишь смутной жаждой каких-то перемен. Но проходили дни, наставали ночи, и ничего не менялось. Даша привыкла играть маленькие роли и мечтать о больших. Придет когда-нибудь новый режиссер, увидит ее, предложит постановку, и тогда начнется полноценная жизнь.

– Я все знаю, Дашка. Режиссеры приходят и уходят, а извечное – «не вижу, не замечаю» – передается, словно по эстафете, в наследство. Ну, не видят они меня, кобели заумные! У тебя теперь иначе? – Даша неопределенно пожала в ответ плечами. – А меня в упор не замечают. Да и сама я перестала себя замечать. Живу тихо. Живу ли? Успокоилась. Научилась находить радость в редких прогулках, книжках, – отражение невесело хмыкнуло и икнуло. – Самая активная читательница в ближней библиотеке, мать твою…

У Даши заныло сердце, – там, в зеркале, Катька должна быть еще живой. Она еле сдержалась и, чтобы не завыть от ужаса, стала рассказывать отражению, что в театре приглашенный режиссер ставит «Дядю Ваню» Чехова. От собственного рассказа, воодушевилась передавая подробности того, как засуетились все, узнав, что постановщик приедет к ним прямо из Канады.

– Из самой Канады и прямо к нам, здрасьте! – Отражение рассмеялось надтреснутым голосом. – Есть ли там вообще театр? Ставили свои домашние игрища для сбора поношенных курток нищим в резервациях, – вот и вся Канада. Благотворительность обожравшихся домохозяек. Вшивота! Новые формы, новые формы! Деньги другие – вот и вся новость! А! – неверная рука с той стороны зеркала опрокинула бутылку.

Даша еле сдержала смех, когда увидела, как отражение потекло сдобным тестом на пол и принялось шарить в потемках под столом.

– Ваши дуры, небось, все уши прожужжали, – толстуха прижимала к груди спасенную емкость. – Картинки, да и только! По всем углам – шу-шу-шу! Мужики стали ходить со стрелочками на брюках, бабы вспомнили про ресницы! Ой, выбьемся в первые театры! В Москву поедем на гастроли! Хохма!

– Мне вся такая суета по барабану – чего трепыхаться? – Отражение с сожалением разглядывало бутылку на просвет. – Да к тому ж, смирилась я с судьбой, чего без толку ждать подарков и чудес?

Даша не стала рассказывать про собственные впечатления. Не до нового режиссера. Она, глохшая от горя, чувствовала себя тенью. Но актрисы сразу оценили его. Он, правда, был хорош – высокий, большелобый, с лицом актера на роли благородных отцов. Посмотрел несколько спектаклей, посидел на репетициях и через неделю на доске объявлений появился приказ: Даша – Соня. Раза четыре украдкой она читала эту строчку, даже рукой трогала. А в голове одно только и вертелось: «Почему меня?»

Дома взяла пьесу, но так и не смогла прочитать ни строчки. Вспоминала, как на третьем курсе играла Соню, как хвалили педагоги… Вот ведь как обернулось… Однако молодое состояние, связанное с ощущением юности, никак не возрождалось. Да и как после всего, что случилось… Но Даша воодушевилась, она очень поверила в то, что сможет вспомнить, наработать. Если бы она знала, что на это же уповали все в театре, – невыносимо было видеть, как скрутило ее горе.

– Воспряла! Вот он – шанс! Дождалась! – Из прошлого полыхнуло застарелой злобой. – Сижу, вот, таращусь на тебя в зеркало, а надо следить за собой, распустилась совсем, право слово, до неприличия. Завтра начну делать гимнастику. Нет, для начала – зарядку, сяду на строжайшую диету. Настали, видно, мои времена.

Отражение сладко потянулось и вылило остаток водки в стакан.

– Ты как, пьешь еще?

Даша ничего не успела ответить.

– Брезгуешь или язва?

– Или…

Все воодушевление прошло, потому что, если быть откровенной, то надо признаваться в финале-апофеозе. И честно рассказать, что репетиции идут мучительно, что у нее ничего не получается. Все перемещения по сцене выходят какими-то придуманными, слова звучат наигранно, никак не приходит искренность. Интонации, поведение – все выдает изломанность, нарочитость. Даша, правда, считала, что все это происходит оттого, что с ней режиссер репетирует не так, просто придирается, не хочет понять ее трагического состояния. А окружающие завидуют и строят козни.

Как она могла признаться зеркалу, а главное – себе – в том, что для артиста – настоящего артиста – значение имеет только роль. И лишь она становится истинной реальностью. Никакие беды и радости не в состоянии сделать из бездарности талант. Ничто не может помешать подлинному профессионалу, в таких случаях обычно говорят, что «мастерство не пропьешь». Работа над спектаклем близилась к концу. Уже была назначена сдача, а роль, по-прежнему, не получалась. Две женщины – вчерашняя и сегодняшняя – понимающе смотрели друг на друга, и без слов все было ясно.

Днем режиссер, отчаявшись, стал играть прогон вместо Даши. Прошло уже несколько часов, но она все не могла забыть того унижения, как, сгорбившись от обиды, сидела в темном зале и, насупившись, смотрела на сцену. А там… а там… Черт побери!

– Да-да-да! – Громко закричало отражение. – Там жила Соня!

Именно – жила. Даша вынуждена была с этим согласиться. Да и как было не согласиться? Это была правда. Горькая правда. Тихая и гордая, не замечаемая любимым и любящая без всякой игры и притворства Соня смотрела на мир глазами раненой косули. Матерь пресвятая, как же ей было трудно! Как скрывала она свое мучительное чувство, как тяжело давался ей каждый прожитый миг. В желтом свете полуразбитых софитов билось такое отчаяние, одиночество и еще какая-то мудрая вера в жизнь, что на сцене рядом с этим было неловко лгать.

Режиссер существовал в роли Сони так распахнуто и трагично, что волей-неволей и все артисты настраивались на этот открытый накал. Впервые Даша воочию видела на сцене людей с подлинно трагическими судьбами. Непридуманными, непоставленными. И это уже был совсем не театр, а обычная трудная жизнь.

Великое актерское счастье – прикоснуться к чему-то заветному и самому стать его частицей. Даша сегодняшняя благодарила судьбу, что была свидетельницей настоящего театрального чуда. Она сидела оглушенная, словно то, что происходило на подмостках, прибило ее низко к земле и не позволяло ни дышать, ни шевелиться. Прогон закончился. Актеры расходились – тихие и строгие.

– Им повезло, но не тебе. Тебе нужно соучастие, – отражение сцепило руки так, что побелели пальцы. – А ты только видела это.

Даша снова пережила тот миг, когда режиссер спустился к ней в полутемный зал: «Попробуй завтра еще раз». После этого чуда за сценой произошел этот гадкий скандал. Как же он выдержал? И тут она вздрогнула всем телом и заплакала, как тогда. Отражение тоже разревелось – громко, в голос, навзрыд. Они обе завыли, как воют бабы по покойнику и размазывали слезы ладонями. Икая и захлебываясь от рыданий, Даша забормотала: «Кончилась… кончилась… Это все… Мне каюк… Думала, что могу, еще что-то могу… это все…»

– Знаешь, Дашка, – толстуха в зеркале смачно высморкалась в подол, – я реву не потому, что режиссер хорошо играл, хотя ты знаешь, что так оно и было. Я только теперь поняла, что нам с тобой, действительно, конец. Давай признаемся себе: есть роль, есть желание доказать, актерское тщеславие, наконец. Но нет сил, а, вернее всего, просто нет таланта. И не было. И никакую жизнь не вдохнешь в пустоту. Нам теперь только воздушную кукурузу и пятую березку рядом с избушкой на курьих ножках играть до пенсии! Вот и все!

– Вот и все! – Даша с содроганием повторила за отражением и вздрогнула от грохота, – как колокольный звон слова звенели в голове. – Что же мне теперь делать? – Как жалко заглядывала в глаза режиссеру, не спрашивала – вопрошала. А на сцене уже вовсю гремели молотки – рабочие ставили декорацию вечернего спектакля…

Он смотрел на заплаканное лицо бывшей красавицы и пытался представить ее молоденькой и восторженной любительницей театра, полной самолюбивых надежд, и думал: «Зачем эти глупые бабы лезут в театр, ломают свое будущее, коверкают жизнь близких? Что их манит в эти пыльные кулисы и продуваемые насквозь сквозняками сцены? Призрачный свет успеха счастливчиков? Желание схватить судьбу за хвост? Найти перо жар-птицы удачи? Сколько же вас таких – мучителей и мучеников, возлюбивших горький хлеб проклятого богом ремесла?»

Телевизор давно шипел серой мутью пустого экрана. Даша приложила носовой платок к мокрым глазам, а потом им же вытерла пыль на зеркале. На нее смотрело собственное заплаканное лицо, и не было никакой толстой пьяной распустехе.

… она с надеждой смотрела на дверь. Еще немного и она откроется, и тогда в нее войдет он. Но дверь не открывается. «Я же сама его попросила… Нет! Возвращайся! Я совсем одна! Пожалуйста, возвращайся… я совсем не хочу жить, помоги мне…»

11 глава. Внутри себя, или история истории

Павел совершенно измучился, – он пятый час носился по Москве, проклиная пробки на центральных магистралях и безбрежное разнообразие игрушек анилиновых расцветок в детских магазинах. Он понятия не имел, что выбрать в качестве подарка сыну на день рождения. Ирина была права, – кому нужен такой отец? От отчаяния он готов был завыть белугой. Как же можно быть таким кретином? Почему он не поинтересовался у жены, чем теперь увлекается Колька? Павел попытался вспомнить себя в его возрасте, но ничего, кроме рогаток и «Трех мушкетеров» Дюма на ум не приходило.

Чтобы хоть как-то прийти в себя, он свернул с Садового кольца в тихий переулок и удивился отсутствию машин у обочины. Через два квартала вспомнил, что сегодня выходной, и конторы не работают. Радости – это, конечно, не прибавило, но хотя бы сняло недоумение по поводу пустынной улицы. Он повертел головой из стороны в сторону, пытаясь понять, где находится. В этот самый момент Павел увидел такое, от чего чуть не выпустил из рук руль.

У бордюра высоко подняв передние лапы сидел серый пудель. Ошейник выдавал в нем домашнее животное, но хозяин вблизи не просматривался. Павел затормозил. Пуделек повернул голову в его сторону, поднялся и бодренько засеменил к машине. Подойдя к капоту, он присел на хвост и поднял лапки, словно бы, «голосовал» таксисту.

От неожиданности Павел распахнул дверь: «Ну что, дружок, потерялся?» В ответ песик еще выше поднял лапки. Павел засмеялся: «Решил хозяина сменить? А не боишься?» Пудель привстал и замахал хвостиком. «Ну что ж, садись, коли решил!» – Павел похлопал ладонью по креслу. Пудель деловито взобрался на сиденье и осторожно понюхал ладонь Павла. «Давай знакомиться, меня зовут Павел, а тебя?» Песик позволил снять с себя ошейник. Кроме информации о фирме-изготовителе на нем было много интересного – телефон владельцев, адрес ветеринарной клиники, возраст собаки и ее кличка. «Значит ты – Рони. Понимаешь, Рони», – Павел нисколько не удивился тому, что разговаривает с собакой, – «я не могу тебя взять, давай сделаем так. Ты пока посиди в машине, отдохни, а я позвоню твоему хозяину. Может, он ищет тебя, с ума сходит?»

Павел вышел из машины и направился к телефону-автомату. На том конце провода сразу сняли трубку, как будто только и ждали звонка. Ему не пришлось долго объяснять ситуацию. Но то, что рассказал ему владелец пуделя, не укладывалось ни в какие рамки. У Павла даже мелькнула пугающая мысль, что американские фильмы про благородных дворняжках-путешественниках и собак-полицейских списаны с жизни. «Рони, должен тебе сказать, меня очень озадачил твой хозяин. Он предположил, что тебе не нравится его характер. Посему ты можешь считать себя совершенно свободным от предыдущих обязательств. Он великодушно отпускает тебя».

Рони, видимо, нисколько не сомневался в исходе дела. Он внимательно выслушал Павла, дотянулся до его ладони и лизнул ее в знак признательности за участие в своей судьбе. «Только дружочек, должен тебя предупредить, – польщенный собачьей благодарностью Павел потрепал псину за мягкое ухо, – я отвезу тебя сыну, у него сегодня день рождения, и я очень прошу, пожалуйста, постарайся вести себя прилично, ладно?» Рони радостно залаял, и Павел готов был поклясться своими лысыми покрышками, что пес понимает каждое его слово. Так, нежданно-негаданно он нашел подарок сыну, теперь осталось купить цветы жене и теще, и можно со спокойной совестью отправляться на праздник.

Ирина не ждала его так рано. История Рони ее заинтриговала, но не более того. Она деловито осмотрела сначала ошейник, потом позвонила хозяину и выслушала от него все то, что уже пересказал Павел. Во время разговора пудель спокойно сидел у ее ног, сразу определив, кто в доме хозяин.

– Малыш, ты мне нравишься, но придется помыться – гигиена превыше всего, – не успела Ирина закончить фразу, как Рони поднялся и потрусил к ванной. Павел изобразил нечто среднее между «я же тебе говорил» и «не верь глазам своим». Пудель сам запрыгнул в ванну и, высоко задрав голову, приготовился к душу. Потом он стоически вытерпел фен и щетку. Ирина пообещала, что купит новый ошейник и поводок, за что Рони осторожно вылизал ей руки. Потом они зашли в комнату сына, где Рони, вопросительно заглянув в глаза хозяйке, осторожно обнюхал разбросанные игрушки. «Осваивайся, но не шали», – Ирина оставила дверь приоткрытой и повернула к кухне.

– Какой же ты молодец! Колька давно просил щенка, а у меня все руки никак не доходили.

– Мне бы поесть чего-нибудь, – Павел потянул на себя дверь холодильника и тут же получил по рукам.

– Не заработал еще.

– Ты чего, Ирка? – На пороге кухне возник пудель. – Вот и Рони пришел. Мужики голодные!

– Если вы думаете, что я – сытая, то заблуждаетесь. У нас два часа до прихода Кольки – за работу. Все! Ничего готового нет.

– Вот дела! Мотай на ус, псина. Пришли к бабе, а у нее пожрать нечего.

– Пожрать – это, пожалуйста, в ресторан.

– У меня в кармане только на горчицу и хватит.

– Твои проблемы. Я дома еду не держу.

– Слушай, ну не будь такой гадиной. Ты чего молчишь, Рони? Дай нам хотя бы крошку хлеба.

– Крошки нет. А есть… – Ирина открыла дверцу шкафа, достала большую цветастую коробку и положила рядом с бутылкой водки, – вот. Хотите? Шоколадные конфеты.

– Ну, ты даешь! Конфеты с водкой.

– А я тебе их еще не дам.

– Знаешь ли, – Павел даже побагровел, – это уже зверство. Пытают и то милосерднее. Куда пошел? – Крикнул он вслед удаляющемуся хвосту. – Рони, не бросай меня, предатель. Вот к чему ведут благородные поступки.

– Уж конечно. – Ирина поставила перед Павлом миску с картошкой. – Приобщайся к работе. Плохому танцору всегда что-то мешает.

– Можешь издеваться сколько хочешь…

– Ты картошку имеешь в виду?

– И ее тоже. – Павел сердито вонзился в основание глазка. – Должен тебе заметить, что даже самый хороший танцор имеет все шансы в одночасье стать плохим.

– Не согласна, – Ирина отработанным движением запихнула гуся в духовку. – Человеку может помешать болезнь, беда или что-то еще – все под Богом ходим, но профи всегда остается профи.

– А ты… – Павел чертыхнулся, порезав палец, – надень на профи вместо балетных обычные семейные трусы и выпусти на сцену. Он тебе попрыгает!

– И ножками подрыгает.

– Не надо пошлости, – он стащил ломтик рыбы, которую Ирина выкладывала из вакуумной упаковки на блюдо, и украдкой протянул руку за новой порцией. – Еще скажи, что плохому танцору поможет хороший хирург.

– Тут я с тобой согласна, – Ирина демонстративно отодвинула блюдо с рыбой подальше от Павла. – В данном случае требуются более радикальные меры.

– Что может быть радикальнее операции?

– Гильотина, дурак!

– Это уже не лечится, ну дай мне еще рыбы.

Ирина показала ему кулак и выставила на стол банки с маринадом. Павел вздохнул и принялся их открывать. На самом деле ему было хорошо в этой большой кухне. И гастрономическое нытье он затеял скорее для затравки настоящего разговора. Посмотрев исподтишка на жену, он понял, что она об этом тоже догадалась. Вспомнилось, что иногда тут бывало и лучше. Он шумно вздохнул.

– Помнишь?

– Лучше не начинай.

– Ладно, не буду. Расскажи про свой бизнес.

– Заладили, как попки, «бизнес». Дело у меня, Паша, дело. Для меня – большое дело. Новую линию запускаю – мыло, шампунь и крем. Еще – два косметических салона открыла в этом году. А всего их уже пять. Подумываю прикупить торговые площади в больших магазинах, но пока не потяну. Знаешь, с тех пор, как я перестала дрыгаться на режиссерских веревочках, жизнь показала мне радостные краски и повернулась....

– Передом?

– Передом. Я узнала себе цену. И поняла, что она достаточно высокая. Там, где раньше я трусливо подстраивалась, теперь стало хватать мужества отстаивать свое мнение. Открылась любопытная закономерность, парадоксальная закономерность. Могу поделиться. – Павел охотно кивнул головой. – Когда становишься состоятельной, то многое просто так идет в руки, можно сказать, даром. Деньги перестают быть монетами. Они становятся символом. Символом отсутствия ущербности. Можно купить любую вещь, пойти в дорогой ресторан, поехать в Париж.

– Делать, что хочется?

– Да, делать что хочется. Это – свобода.

– Свобода – это хорошо. Никогда не думал, что химия бывает такой цветной.

– Не химия, бывший муженек, а фармакология.

– Насколько я понимаю, она, во-первых, состоит из химии, а во-вторых, занимается совсем другим.

– А я на обочине. Мне парфюмерия ближе.

– Вот бросила меня, и сразу дело у тебя пошло, – неловко пошутил Павел, чтобы она не заметила его разочарования.

– Как я могла бросить, если я даже поднять тебя не могла?

– А теперь смогла бы?

– Ты никак в спонсоры очередной своей нетленки меня наметил?

– А что? – Павел даже удивился, как это ему не пришло в голову? – Хорошая идея!

– Главное – рядом.

– Ирка, а ведь я… Вот дурак дураком. Мне бы… Слушай, я тут программу одну придумал. – «Ищите женщину!» Как тебе?

– А чего нас искать? Мы никуда не прячемся. Это вы в упор только бутылку замечаете. Знаешь, сколько бабья приличного ни за грош пропадает?

– Так и я про то же. Хочу рассказать… для вас… для всех.

– Паша-Паша… Ничто тебя не исправит. Не рассказывать и показывать нужно.

– А что нужно?

– Неужели разучился?

– Да ну, тебя, – он смутился, – я про искусство, а ты…

– Это твой паршивый ящик – искусство? – Она в сердцах замахнулась на телевизор. – Что ни день, то труп. Я Кольке даже мультики запретила смотреть, чтобы через каждые пять минут не объяснять для чего нужны прокладки.

– Но ведь трупы не сами появляются… – попробовал защитить телевизор Павел.

– Нет, не сами. Сами они мирно по лесопосадкам и лестничным клеткам валяются. Это вы, вы – телевизионщики – вытаскиваете их на всеобщее обозрение вместо того, чтобы прямиком в морг отправлять.

– Чур, меня! – Павел поднял руки вверх, сдаваясь на милость.

– Нет уж! – Не приняла капитуляции Ирина. – Сам нарвался. Неужели ты не понимаешь, что происходит? Закрой рот, – будешь отвечать, когда я разрешу.

Павел только развел руками в ответ на такую явную несправедливость.

– Ради чего твои коллеги каждый миг норовят влезть в мой дом?

– А ты не пробовала просто не включать?

– А новости?

– Ну, и смотри только новости. Я так понимаю, у тебя претензии поглобальнее?

– Не заводи меня, я и так сегодня не в себе.

– И где же ты?

– Тебе лучше не знать.

– Ты стала недоброй.

– А ты? Добрый?

– Не знаю, добрый, наверное.

– Добрый – это не качество хорошо-плохо и не определение – умный-глупый-красивый-молодой. Добрый – это состояние души. Это – отношение к миру. Я заметила, что в определенном возрасте мы начинаем проявлять настороженность, опасаться окружающего. Мы смотрим, насупив брови. И все время проводим демаркационную линию, создавая между собой и остальными люфт. Доверчивость думающих, Пашенька, постепенно становится атавизмом. Кому доверять, если не уверен в собственных поступках?

– А как же быть с… – он запнулся, пытаясь вспомнить какое-то простое слово.

– С обещаниями? Обещания, даваемые самому себе, самые сомнительные. Никто не похудеет с понедельника, не возьмет себя в руки и не бросит пить, курить и засматриваться на чужих супругов. Ведь даже гулять прекращают только по физическим показателям. Правда, после безуспешно убеждают окружающих, что список полон, или никто не в состоянии вдохновить на новое чувство, или просто нечем записать номер телефона. Эх, «если бы молодость знала, если бы старость могла».

Ирина поцокала языком, пробуя салат, а, увидев глаза Павла, поднесла и ему полную ложку.

– Ты не можешь не согласиться…

– Соглашаюсь, божественно, – Павел самостоятельно зачерпнул добавку из салатницы.

– Да я не об этом, – Ирина отставила блюдо, пресекая новое нападение. – Я хотела сказать, что сегодня этот процесс значительно обогнал прогресс – молодых стариков предостаточно, души дряхлеют быстрее тел. Ходим холеные, напомаженные, истончаем манящие запахи и… ничего не можем предложить, разве что – успешную карьеру.

– Век стимуляторов!

– Да, все для стимуляторов!

– Ребята, наше дело правое!

– Только тот гол забили не вы, он – в ваши ворота! Кто-то азартно бегает по полю, размазывает грязь по лицу, обливается потом, получает синяки и травмы. Ему свистят, его судят, его награждают.

– А мы сидим у экрана с бешено колотящимся сердцем и «болеем».

– И невдомек вам, болезным, что вы сделали ставку на жизнь: накапливаете колоссальную нервную энергию, задействуя же мышцы, что и спортсмены, только вы неподвижны, – топот пятками в потолок соседа не в счет. Спортсмен произвел энергию и выбросил ее, а вы лишь накопили. Он избавился от стресса, а вы – приобрели. У вас этим добром под завязку заполнены складские помещения. Они заперты и посажены на тугую пружину воли. Но резервы организма, дорогой мой бывший муженек, не беспредельны. Их надо тратить на себя: на свое здоровье, разум и собственную жизнь, а не дарить телевизору – ему по барабану…

– И это все, – Павел развел руками, – потому что я – добрый?