Сквозняки закулисья

– Вот тебе и добрый, Пашенька. Добрый… Болельщик не может быть добрым. У него избирательная доброта, выборочная – на пари. Самое нелепое, что все это справедливо не только для спорта. На этом и вся остальная жизнь построена. С ее учебой, работой, карьерой, друзьями и коллегами. И я не могу по трезвому размышлению ни о ком, – понимаешь! – ни о ком сказать определенно и твердо – добрый. Ни о ком! Это удел святых. Однако, сохрани меня от подобного везения – от встречи с ними, – она ловко достала гуся из духовки и окружила его картошкой, начищенной Павлом. – Что-то наши запаздывают.

– Я… а где Колька-то?

– Опомнился, папаша. Его сейчас мама приведет с занятий.

– Какие занятия в выходные?

– С репетитором, Павлуша.

– Плохо учиться стал?

– Пока нет. А чтобы не стал, я его к нагрузкам приучаю.

В комнату заглянул Рони. Ирина оценила деликатность пуделя и поманила обрезками ветчины и буженины. Рони чинно сжевал закуску и поднялся на задние лапки.

– Моя ты умница, – Ирина потрепала его по загривку, – какой воспитанный.

– Я думаю, что он пить хочет. Хочешь?

Рони подошел к Ирине и замахал хвостиком.

– Жаль, что мне никогда такой мужик не попадался.

– Еще не вечер, – Павел поставил на пол блюдце с водой. – Правда?

Пудель промолчал – только жадно лакал воду.

– У тебя, правда, никого нет?

– А ты забыл, я уже отвечала.

Павел растерялся, он снова спросил об этом неожиданно для самого себя, хотя, наверное, совсем не случайно. Чересчур хорошо выглядела Ирина, была преувеличенно уверена в себе, слишком складно говорила. Теперь никто не мог сказать про нее – глупенькая. Она была не похожа на ту – замужнюю – Ирину, которая пять лет назад ни с того ни сего, дождалась окончания футбольной трансляции и предложила развод. Без видимых причин. На ровном месте. Никаких хоть сколько-нибудь логичных поводов она так и не привела тогда. Просто сказала, что устала. Устала от всего: безденежья, театра и семейной жизни. Выходит, она была права тогда. Сегодня, похоже, у нее все в ажуре…

– А тебе действительно интересно, или просто так спросил для поддержания разговора?

– Интересно. Действительно.

– Я тебе покажу его сегодня.

– Замуж собралась?

– Неужели я так плохо выгляжу?

– Я… в том смысле, что… одиночество…

– Хочешь, Паша, я тебе про жизнь расскажу?

– Про свою?

– И про свою, и вообще.

– Давай! – Павел пристроился у стола протирать бокалы.

– Женщина, мой дорогой, – великая должность и пожизненное исполнение своего предназначения. Впрочем, мужчина – не менее великая работа, особенно, если часто не заглядывать в бутылки. И такое же пожизненное исполнение своего предназначения. Однако стоим друг против друга и до хрипоты, до желудочных колик спорим – чье величие величественнее. Мимо проходят годы, десятилетия, века. Сменяются поколения. Рождаются и умирают цивилизации… Но, по-прежнему, папа препирается с мамой – кто из них самее, что важнее – дом или карьера, дело или дети, рассудок или физиология, тело или чувство? На закате мы мудреем. Оттого, наверное, что утро, то самое, которое мудренее, может и не наступить.

Каждый миг теперь для меня, Пашенька, становится весомым, неповторимым. И очень заметным. Он совсем не похож на мгновения в детстве, когда обещание «сделать завтра» можно было отложить на бесконечный день. Помнишь, каким длинным в детстве был день? Мы заполняли его драками, обидами, маленькими победами и вселенскими поражениями, пакостями в школе и великими открытиями за каждой книжной обложкой… А еще салочками, классиками, казаками-разбойниками, снежками, дочками-матерями, испорченным телефоном, марками и фантиками… Дружбой. Первой любовью. Непонятным стеснением в груди, пунцовым румянцем и страхом быть вызванной к доске.

Долгий-долгий, бесконечный день детства. Миг много короче, но тоже – долгий. Можно успеть добежать до пятого этажа, спрятаться в саду, решить задачу, получить двойку, помириться, наворовать зеленой черешни, посмотреть мультик, подрасти на сантиметр… Мало ли что можно было успеть сделать за миг в детстве.

– А теперь? – У Павла перехватило дыхание…

– Даже номер телефона набрать некогда… Странно… Одни бояться произнести: «Я люблю тебя!» Другие – поверить. Кто-то после посетует: «Глупо прошла жизнь. Надо было сказать». Кто-то запоздало пожалеет: «Как нелепо все заканчивается, может, стоило попробовать?»

«Я люблю тебя». Какие простые слова, родной мой. Некоторые умудряются прожить жизнь и никому не сказать эти простые и великие слова. А иные уходят, так их не услышав. Случаются «счастливые», которым все равно. Бывают такие, слышала, что они встречаются. Мне повезло, – не знакома. Не хочу больше выставлять претензии – ни себе, ни другим. Надоело считать себя гадиной, уродиной, бездарной неудачницей. Я ведь, Пашенька родилась для радости, а вовсе не для того, чтобы разрываться между добром и злом.

– А я? – Глупо спросил Павел.

– И ты тоже родился для радости. Только не понимаешь еще этого. Мне больше не нужна жизнь другого человека. Я не намерена никого завоевывать, покорять, не собираюсь улавливать чьи-то флюиды, если тебя интересуют мои планы на будущее. То, что любви не существует без свободы, для меня теперь ясно, как слеза ребенка. Я очень рада, что могу теперь роскошествовать – перестать лукавить. Мне нравится и мой возраст, и мое к нему отношение – очень приятно позволять себе говорить и действовать прямо, без обиняков. Я не позволю себе больше совершать нелепости, когда кувыркаются в постели, воспитывают детей, живут, не любя, и, напрягая жилы, ходят на работу и проклинают ее или дружат вопреки здравому смыслу.

– А у меня друзей нет… – он то ли удивился, вдруг осознав это, то ли пожаловался.

– Тут нам с тобой нечем похвастаться. Не повезло. Крепко не повезло.

– А помнишь ту комнату?

Ирина не удивилась этому переходу. Она и сама накануне вспоминала их первое совместное жилище – холодную шестиметровую комнатенку с узким окном-бойницей. Чтобы открыть форточку им приходилось перелезать через кроватку сына. Теперь у нее…

– Неужели это все было зря, неужели мы ошиблись?

– Что ты, родной, – она обняла его за плечи, – просто, всему свое время. А как мы запихивали Кольку в середину койки, чтобы выспаться?

– Он же, негодяй, портил пеленки, до тех пор, пока мы не догадались, что ему просто наша кровать нравится больше собственной.

– Да нет, он от холода писался. Какое все-таки замечательное время было! Съезды, пламенные трибуны…

– Август 91-го…

– Да, август 91. Как там было? – Она насупила брови и медленно начала, словно бы по печатному тексту. «Совершив государственный переворот и отстранив насильственным путем от должности Президента СССР – Верховного Главнокомандующего Вооруженных Сил СССР… – далее следовал список из 8 фамилий, – теперь она говорила уверенно и громко, – и их сообщники совершили тягчайшие государственные преступления, нарушив статьи – такие-то – Конституции и пр. Изменив народу, отчизне и Конституции они поставили себя вне Закона. На основании вышеизложенного, постановляю: сотрудникам органов прокуратуры, государственной безопасности, внутренних дел СССР и РСФСР, военнослужащим, осознающим ответственность за судьбы народа и государства, не желающим наступления диктатуры, гражданской войны, кровопролития дается право действовать на основании Конституции и законов СССР и РСФСР. Как Президент России, от имени избравшего меня народа гарантирую Вам правовую защиту и моральную поддержку. Судьба России и Союза в ваших руках. Президент РСФСР Борис Ельцин. Москва, Кремль.

– Вот это, да-а-а! – От восторга Павел не заметил, что стоит по стойке смирно перед Ириной.

– На этом указе под номером 63 было существенное дополнение – ручкой была вписана подпись, дата – 19 августа – и время – 22 часа 30 минут. Я же наизусть заучила, чтобы людям рассказывать.

– Столько лет прошло… Неужели?

– Пашка, – рассмеялась Ирина, – а я ведь тогда внутренне прощалась с жизнью. Да, именно так. Очень хорошо помню, что чувствовала. Невероятное ощущение страха и восторга одновременно!

– И у меня это было. Там на вокзале мне казалось, что начинается война, и я могу больше никогда не увидеть ни тебя, ни Кольку. Но был рад, что ты уезжаешь на юг, что там можно переждать переворот и смуту.

– Помнишь, как нам на вокзале раздавали ту понедельничную листовку газеты «Куранты» с указом Ельцина на одной странице и с текстами под общим заголовком «Заговор обреченных» на другой?

– Меня тогда поразило, что все просили несколько экземпляров, прятали…

– И даже милиционеры!

– Ко мне потом сержантик подошел и попросил один экземпляр. Он побоялся взять у агитатора, но я ему дал.

– Не испугался?

– Почему-то нет, он мне еще свой номер телефона оставил на всякий случай.

– А я, как села в поезд, так сразу в туалете заучивать стала, – вдруг придется избавляться?

– Огромный текст!

– Хватило пяти посещений. Соседи, наверное, решили, что у меня понос. Я все-таки актриса, но ни одну роль не учила с таким энтузиазмом – два листа за полчаса. На самом деле была готова, что могу не вернуться в Москву, не увидеть тебя. А листочек потом спрятала в лифчике. Не поверишь, чувствовала себя революционеркой. «При всем критическом отношении к Горбачеву, к некоторым его действиям, к форме избрания его не народом, а только депутатами, мы все-таки воспринимали его как Президента СССР. Что значит «в связи с невозможностью»? Простыл? Невменяем? Почему нет его официального заявления? Ясно, что большевики пошли ва-банк, и в стране совершен государственный переворот. Но народ на колени не поставить. Это – заговор обреченных».

– Интересно посмотреть бы эту бумажку.

– Хочешь, найду?

– Как-то глупо, праздник, гости…

– Не бойся, это не долго. На нижней полке, где художественные альбомы стоят должна быть зеленая папка. Посмотри. Давай-давай, отправляйся, а то на кухне ты становишься опасным.

– Пойду, пожую немного истории, если хозяйке еды жалко.

– Мне не еды жалко – дизайн портишь.

– Ты меня поэтому тогда из дома выставила?

– Паша, я имею в виду только дизайн еды, а ты, как всегда, обобщаешь.

В зеленой папке ксерокопию «Курантов» Павел обнаружил сразу. Теперь он заметил несколько грамматических и стилистических ошибок, забытые запятые, – редакторам некогда было вычитывать текст. Еще он углядел то, что в далеком августе 91 года ускользнуло от внимания, – это была ксерокопия указа Президента России, размноженная с факсового сообщения. Тогда телефон и факс были единственными средствами связи Ельцина.

Павел неожиданно позавидовал сам себе, вспомнив невероятный энтузиазм и подъем. Вся советская история приучила его к тому, что никаких кардинальных изменений в жизни не могло произойти. Для карьеры нужно было вступать в партию, лизать седалища начальникам, для жизни – заводить знакомства с продавцами в магазинах, чтобы не статься без мяса и штанов.

В глазах зарябило от мелкого шрифта плакатного «К гражданам России», подписанного Ельциным, Силаевым и Хасбулатовм, от Лужковского «Обращения мэра Москвы к гражданам столицы», от «Указа» и «Пресс-конференции Бориса Ельцина». Впервые в советской официальной истории газету делали «по телефону» и доставили из Ленинграда в Москву, как «Искру» времен революции. Еще один листочек оказался «Сообщением Станкевича по внутреннему радио дома Советов 20 августа 1991 года около 18.00». Там тоже было много ошибок и опечаток, но главное заключалось в информации, – некоторые подробности предательства по отношению к законной власти с именами и хронологией по минутам. Заканчивалось это сообщение призывом «всех к мужеству, терпимости и по возможности предотвращения любых форм насилия», а также словами, которые 70 лет были под запретом в Советском Союзе, – «Да поможет вам Бог!», – впервые после 17-го года с заглавной буквы.

Павел впился глазами в нечеткую фотографию танков на фоне собора Василия Блаженного, и по телу пробежала дрожь. Точно такая же дрожь, испугала его, когда увидел танки Таманской дивизии, которые окружили здание Белого дома на Краснопресненской набережной. Все ждали арестов и репрессий. Все средства информации были блокированы путчистами, – телевидение демонстрировало историю победившей Одилии, «Радио России» прекратило вещание, «Эхо Москвы» вообще арестовали, и оно выходило в эфир подпольно. По улицам все ходили с радиоприемниками, ловили забугорные «голоса» и делились последними новостями: шахтеры объявили политическую забастовку. Все боялись и ждали боя. Никто не сомневался, что жатва будет кровавой. Но чувство восторга на предстоящем «пире во время чумы» объединяло и сплачивало. Долой серую, будничную, размеренную жизнь! Пульс истории грохотал в висках и гнал на строительство баррикад.

Павел улыбнулся, – сразу после отправления поезда он тут же поехал домой в маленький арбатский переулок, но не отсиживаться, как обещал Ирине. Он затолкал в рюкзак все съестные запасы из холодильника, залил кипятком термос, сгреб йод с бинтами и проходными дворами стал пробираться к «Белому дому». По дороге встречались такие же люди – с глазами, горящими уверенностью в том, что это «последний решительный» бой для обретения подлинной свободы.

Это была сама история! Не в замшелых учебниках и энциклопедиях, а живая, горячая, человеческая. И проходила через сердце каждого, кто был полон решимости защищать ее и будущее своих детей. Наверное, так себя чувствовали участники штурма Берлина. Остановить этих людей, могла только пуля. Первые российские кооператоры гнали в центр машины с продовольствием и медикаментами, везли железобетонные балки для баррикад.

А потом в тоннеле пролилась кровь. Павел опустил голову. Что же случилось с его жизнью за эти 10 прошедших лет? Почему все так повернулось? Деньги, деньги, деньги… Но ведь было же!? Мы обещали себе не забыть трех мальчиков, погибших той страшной ночью. А уже через год глухие слухи из героев сделали этих ребят неудачниками. Случайная, как оказалось, гибель их, успешно разыгранная политиками новой России, стала шестеркой, бьющей туза. Но тогда вся страна рыдала, припав к телеэкранам. Траурная трибуна, приспущенные флаги, щиты, которыми соратники прикрывали президента…

Седой богатырь – первый российский Президент – яростно разил врагов демократии и – по совместительству – своих собственных, как потом выяснилось. Это было сильно! И очень похоже на жизнь. Стране, которую лишь недавно разбудили от спячки, все было внове. За считанные годы мы прожили несколько веков. Стремительность, с которой проносились события, нельзя даже сравнивать со сменой времен года.

Да, с седым богатырем сильно ошиблись. Неудивительно, что теперь мы – смертельно уставшая нация. Когда много потрясений, чтобы сохранить себя от них, защищаются безразличием. Ленивый русич попервоначалу изо всех сил отказывался понимать, что происходить в его стране. А в стране раскручивался центробежный маховик. И из нее, как протуберанцы из солнца, с треском и грохотом отлетали бывшие друзья-колонии. Павел пытался вспомнить своих многочисленных друзей-приятелей из бывших республик.

Люди вычеркивали проверенные отношения навек – безжалостно и показательно. Как же это было страшно. Первыми выдрали свои печенки прибалты. Они стряхнули нас, как пыль с несезонной обуви, и пали ниц перед Европой: пустите нас, мы – ваши, а эти – СССР – завоеватели. SOS! – орали они на трех языках. И не могли не быть услышаны. Справедливости ради, – Павел тут же поправился, – надо заметить, что теперь они цапаются друг с другом. Инерция склоки велика: пожирательная сила не успокоится, пока и самое себя не сожрет. Мал клоп, а другого считает еще меньшим и норовит покусать. Жалел ли он о потерянных дружбах? Тогда – да, а теперь – нет. Каждый получает свое.

Перед глазами промелькнули предшествующие события. Глухая война армян и азербайджанцев в Нагорном Карабахе, которая породила резню в Баку. Там снова, как в 1815 году, доблестные мусульмане вспарывали животы неверным христианам. В той мгновенной амнезии все забыли, что дети играли в общих песочницах. Павел до этого несколько раз бывал в Баку – пряном, многоголосом, веселом, как черноморская Одесса. Теперь же мало городов может потягаться с некогда современным Вавилоном – Баку – в расовой чистоте населяющего его люда.

После Баку был Тбилиси. Что там произошло? До сих пор непонятно, кто и кому раздавал приказы. Ни у кого из бравых генералов и коронованных коммунистической партией правителей не хватило смелости сделать шаг вперед и признаться. И покаяться. По всему выходит, что восемнадцатилетние солдатики просто озверели и решили сходить в кровавую самоволку. Только вот интересно, сколько орденов и медалей в пересчете на порубленные жизни получили за эту доблесть заинтересованные лица? А уж после отделения новые – из старых – грузинские князья решили показать «кто в доме хозяин», и выбрали для этого свою гордость – красавец проспект Шота Руставели – и побомбили его всласть. Когда воду и свет в доме имеешь несколько часов в сутки, трудно судить, кто был прав в том споре? Только проспекта не вернуть. И на мальчиков русских с саперными лопатками уже не сошлешься.

Может, и не было этих мальчиков? Павлу впервые пришла в голову эта шальная мысль. Неужели хитрые кавказцы «обделали» свои дела, а мальчишек заодно с генералами, замысловато подставили, как в кино – нужной комбинацией кадров?

Потом у казахов возникли проблемы с ранней клубникой. Не поделили ее торговцы на рынке в Алма-Ате. В цене не сошлись. И от этой незадачи вся республика встала на дыбы, и через некоторое время тоже отошла на заранее подготовленные позиции – самоопределяться, попутно забрав с собой совершенно ненужный Байконур. Что с ним делать и как использовать, – казахи не сообразили впопыхах. Пусть постоит, подождет, может и сгодится. У хозяина ничего в закромах не пропадет, при нужде – и на гвозди сойдет. А пока – некогда. Революция! Слово-то какое красивое. Сделаем все вокруг казахское! Свое! А то, что русское население составляло 45 процентов от общего числа жителей Казахстана – так это уже мелочи в горниле национального самосознания. Нечего было приезжать. Теперь покажем им – целину!

«Нет – руке Москвы!» – захлебываясь от праведного гнева, кричали и в Минске. Братьям-славянам тоже неудобно с нами в одной постели оказалось. Как дали стрекача! Да так резво побежали.

Потом «там можно» – решила таможня, и перестала миндальничать с проклятыми душителями-москалями, выворачивая сумки старух и сливая на землю бензин из стареньких машин. Так будет со всяким, кто пересечет границу «ридной». «Запорожец» – теперь иномарка, – грустно усмехнулся Павел. «Не съем – так надкушу», – задумчиво почесывали чуприну в Киеве, и раз и навсегда решили, что черноморский флот будет ходить под жовто-блакитным стягом. А чего с ним делать – с флотом – как кормить-обувать? Потопим, но не отдадим. Забрали же истребители, хотя сало на них возить – себе дороже, не сало будет, а бриллианты уже обработанные концерном Де Бирс. И не собираются гордо отдавать Крым. Ни вам, ни татарам, – что с того, что полуостров Никита Сергеевич Хрущев подарил сгоряча, али по-пьяни? Поди теперь – отними? Выкуси! «Нет!» – Истошно вопят добрые хлопцы, – «Наш Крым! По закону». – Да возьмите. С людьми, с проблемами, с куском моря. Подавиться никто не боится. Только без нашего брата – курортника-москаля – как-то не получается. Не едет немчура, да и дядя Сэм нашел долларам лучшее применение.

Весь мир объединяется. И только в нашей баньке тесно. Всем поперек души стал великий и могучий русский язык. Действительно, великий и, действительно, могучий. На каком еще языке можно одно и тоже признание в любви произнести с тремя смыслами? Нет, конечно же, смысл один, но оттенки…

Я тебя люблю. Здесь главное, что Я тебя люблю.

Тебя я люблю. Уже на первом месте Ты – тебя люблю.

Люблю я тебя. Само чувство говорит.

Или …

Павел шумно вздохнул и вынужден был признать, что емкость и образность делает русский язык не только невероятно красивым, но и сложным. Правда, в первую очередь это касалось нас самих. Не случайно бытовая лексика стремительно сокращалась, доходя у некоторых – особенно продвинутых индивидуумов – до словаря Эллочки-людоедки. Как плакались наши пещерные рокеры о неудобстве языка. То ли дело английский! Все четко и навсегда – подлежащее-сказуемое. И никаких тебе отступлений. Красота. I lоve you! И все тут!

Теперь наши бывшие братья по одной шестой части планеты срочно переводят, все то, что читали по-русски на английский. Ну и что, что нет собственных математических и лингвистических понятий, изобретем: «Шарик, скажи – гав!» – «Gavs!» Минус – minus-s. Шекспира тоже придется переводить. Только вот проблема. Как? С русского, еще слишком памятного, или все же со староанглийского, которого, скорее всего, не знает никто, кроме нескольких москальских специалистов. Но, даже если они и есть, много ли у бывших другарей незалежных и не оккупантских Пастернаков? На всех наберется? У нас у самих один был, да и тот – в конце зарастающей тропы. Конечно, можно Лесю Украинку и Райниса с Чюрленисом провозгласить Шекспирами. И, как бы сказало армянское радио: «Легко организовать производство глобуса Украины».

Как-то в одной маленькой северокавказской республике проводился семинар, организованный союзом писателей и посвященный национальной драматургии. Павла послали на это мероприятие для отбора возможных кадров для кино. Собралось человек 70. Все они считали себя профессионалами. И с кавказским темпераментом всерьез обсуждали проблемы поствампиловской драматургии и своеобразие языка литературы для театра и кино. Во всей республики проживало 85 тысяч человек. Получалось по драматургу на 1200 жителей. Мощно! Особенно, если учесть, что письменным сам язык в республике стал чуть ли не в 1920 году.

Он вспомнил свое возмущение от подобного национального высокомерия, но и не произнесенную гневную отповедь. Ему так хотелось поставить на место «зарвавшиеся» таланты, которые даже не потрудились поинтересоваться тем, что современный английский язык начал развиваться с 410 года, когда под ударами германцев пала римская империя. После этого германцы вторглись на Британские острова и осели там. А в V-VI веках туда же переселилась с континента большая часть их племен. Уже IX веке – подумать только! – основывается школа переводчиков. Пишутся хроники, летописи, церковная литература. Происходит объединение – древнеанглийский, латынь, уэкский, мерсийский, кентский, нортумбрийский – англо-саксонский, в общем. А там и скандинавы, и французы, и норвежцы, и датчане… А после в VII и VIII веках, – как это не смешно! – государственным языком в Англии был французский. Пройдет много-много лет пока напишет Чосер свои знаменитые «Кентерберийские рассказы», а потом Уиклифф переведет на английский язык Библию. И к XIV веку большинство населения перейдет с французского на английский. Реформация церкви, приведшая к возникновению протестантства, неизбежно вызовет интерес к образованию и открытию университетов. Лондонский диалект станет объединяющим. И к концу XVI века английский язык, как общенациональный, полностью оформится. Но только конец XVI – начало XVII века – время эпохи Шекспира – станет фактически законодательным в формировании литературного английского языка.

С 410 года до XVII века! Столько понадобилось Англии, чтобы родить создателя Гамлета и Короля Лира. Был ли сам Шекспир тем лицом, за которое его потом стали принимать и почитать три столетия спустя, – другой вопрос.

России уже потребовалось 200 лет, чтобы дойти от Ломоносова до Чехова.

«Кузнечик молодой

Коль сколько ты блажен.

Коль сколько для людей

Ты счастьем одарен…» – Павел с удовольствием вспомнил выученное еще в школе стихотворение гениального помора.

Подумаешь, Шекспиры с Пушкиными… Горячим кавказцам и 60 лет жаркой советской власти хватило. Лихачи! А, может, так и надо? «Смелость города берет!», – говаривал, кажется, Суворов. Что – века? Когда впереди маячит великая цель – единый мусульманский мир! Чистота крови. Единство устремлений! И великие завоевания! Трепещите, неверные!

– Господи! – Павел не замечал, что по его щекам скользят слезы. – Сохрани меня от вчерашних проблем на сегодня. И, если сможешь, то и на завтра. По крайней мере, дай мне время об этом не думать....

… не думать о матерях, бредущих по жирному чернозему, нашпигованному современным железом, в поисках косточек своих незабвенных мальчишек. Сыночки-сыночки! Почему не откликаетесь на материнский зов? В какой сырой земельке вы лежите? Почему не аукаются ваши смерти приснопамятным высокосидящим дядькам? Своих сыновей они на поле брани не пущают! Их сынки недосягаемы для воинского долга. Что горе матерей невозмутимым правителям? Других детей нарожают глупые бабы. Куда они денутся, если лекарства сделать дорогими, а медицину – платной? Что с того, что сопливые девчонки оставят своих первенцев в детских домах? Это мы уже проходили – «Спасибо партии родной за наше счастливое детство!».