Сквозняки закулисья

– Я ничего не понял, – Павел окончательно обалдел, – повтори, пожалуйста.

– Не бери в голову, – Ирина рассмеялась и чмокнула Павла в щеку. – А теперь, – она посмотрела на часы, – мне пора. Ты прости, пожалуйста, мы не поговорили о тебе. Приходи часа за два, – и на стол поможешь накрыть, и поговорим. Колька возвращается из школы в четыре.

– А нельзя его забрать, ведь день рождения?

– У них будет контрольная, пусть сначала потрудится.

– Много народу будет?

– Секрет.

– Ты же знаешь, что я терпеть не могу, когда за общим столом собираются незнакомые друг с другом люди.

– Знаю.

5 глава. Не подарок

Машина Павла скрылась в плотном потоке, Ирина проводила ее глазами и долго еще сидела на бульваре, смотря на звезды. Она не чувствовала холода то ли от сытного ужина, то ли от воспоминаний о давней прогулке в такой же вечер несколько лет назад.

Той осенью ей попадались старухи с ведрами, полными цветов. Она медленно выбирала букет для себя и без грусти (рубль в кошельке деньгами было назвать нельзя) пыталась представить пахучую красоту в пустой вазе на пианино. Большие чайные бутоны с капельками воды боролись в ее воображении с гордыми ало-горячими георгинами и творчески растрепанными хризантемами разных оттенков. Вволю наторговавшись с крикливыми торговками, она повернула к дому. Шла по ухабистому тротуару, радуясь тому, что не носит каблуки, и пыталась понять, любит ли она цветы? Такой простой с виду вопрос оказался сложным. И имел свою историю.

Отец никогда не дарил матери цветов. Сначала не было денег, потом привычки, а там – и желания. Мама никогда не показывала своего к этому отношения, но после прогулок с маленькой Иришкой они всегда возвращались домой с маленьким букетиком придорожных цветов – ромашек, васильков, незабудок или простых одуванчиков. Любовь Степановна не знала, что такое поклонники, и как они могут осыпать любимую женщину цветущей душистой радостью. Доходы в их семье всегда были минимальные, да и само хозяйство копеечное, и вместо букета обычно приобреталось что-то нужное в дом. Так жили все знакомые, перебиваясь от зарплаты до зарплаты. Больших заработков да соседской зависти боялись пуще голодного желудка. Хотя цветы замечали и любовались ими на клумбах, но серьезного отношения к подарочным букетам у полунищего населения не было, разве что – для учителей.

Роскошная – теплая и ласковая осень – настраивала Ирину на грустный мемуарный лад. Вспомнилось, что когда-то прямо за домом начинались заросли жасмина. А в соседнем дворе кто-то по ночам обламывал ветки сирени. Внутри что-то потянуло, и навернулись беспричинные слезы.

Захотелось цветов для себя.

Нежданных.

Сюрпризом.

Подарком.

Засосало под ложечкой точно так же, как в тот давний вечер, когда она чувствовала себя золушкой-замарашкой и мечтала о том, что хорошо быть красивой женщиной, ведь победительная красота сопровождалась благоуханным разноцветием. Она усмехнулась, конечно, наивно было так думать, но тогда она была уверена, что кто-то обязательно обладает этой нечаянной радостью.

Ирина долго смотрела на небо, словно ждала именно от него чего-то необычного и волшебного. Оно было таким огромным и бездонным, что казалось всесильным. Сколько глаз яростно и бессильно искало в его высоте помощь и справедливость. Сколько губ посылало ему проклятия и молило о пощаде. Дождь, снег, ветер в разные времена из погодных проявлений становились символическим знамениями. Как смириться с простой арифметикой смены времен года? Иногда в бессонную и тоскливую ночь, когда капли дождя кого-то оплакивают, а тучи всхлипывают громовыми раскатами, кажется, что небеса рыдают, провожая молодость человечества.

Уже понятно, что детские игры закончились, и агрессией юности с ее безумием и безжалостностью земля сыта по горло. Но надежда на мудрость еще слишком слаба.

Мудрость беспомощна. Лишена тела. Силы.

А молодые тела горячи, и их владельцы сходят с ума в поисках удовольствий. Закайфовать, забалдеть, забыться, – и подальше от безумия эпохи смуты и перемен. Заработать, а лучше – наворовать, отнять, изъять, вложить в недвижимость, ввинтиться в чужую реальную жизнь. И забыть о себе. Культ зеленых портретов, настоящих бриллиантов и бесстыдной ночной жизни становится единственной целью. Мечты и надежды надежно изгнаны. Перед бронированной дверью сытого сегодня слишком сиротливо и неуютно сумеречному вчера.

Бедное-бедное время. Тебя, говорят физики, не существует. И все-таки, бедное-бедное время. Вчерашние лозунговые идеалы затоптаны ураганной поступью сегодняшнего лощеного хама с гарвардскими замашками одесских космополитов, вседозволенностью кавказских «князей» из кизяковых аулов и пофигизмом российских стадных граждан.

Алчное, клыкастое и хорошо вооруженное «сегодня» лихо затаптывало «вчера». Но вечером, за каждым окном зажигался свет. Может быть, хрупкое «завтра» не совсем растворилось в нестойком тумане надежд? Может быть, ее радость притаилась где-то там – за соседним углом?

Фонари не горели, и она несколько раз тогда оступалась. Старухи с ведрами тоже не попадались – какая торговля в потемках? В овощном магазине на углу было совсем мало покупателей. Лук на вид показался сухим, и она купила сеточку – вот и все цветы для ее кухни. Состояние было какое-то непонятное, взвешенное. Ее словно обманули, поманили и ничего не подарили. Дома быстро приготовила ужин, убралась в прихожей, а внутри, разгораясь, росло ожидание чего-то необычного, почти сказочного. Коленьку из садика надо было забирать только в пятницу…

Она вспомнила! Сегодня был праздник – пятилетие у них с Павлом! Так вот что ее мучило! Она посмотрела на часы – почти восемь. В это время муж обычно возвращался после вечерних новостей. До его прихода оставалось несколько минут. Тогда Ирина загадала, если он принесет цветы, – начнется новая жизнь! Он уйдет с телевидения и вернется в кино, ей в театре дадут новую роль, появятся лишние деньги, и они наймут Коленьке няньку, чтобы, наконец, забрать его из ненавистного садика. Будет счастье!

Просто счастье.

Вообще – счастье.

Откуда родилась уверенность такого многообещающего вечера? Ни сейчас, ни тем более, тогда Ирина не знала. Павел пришел чуть раньше. Без цветов.

И это было правильно.

Это было естественно.

Это было так, как всегда и бывает.

Он быстро переоделся и уткнулся в телевизор. Ужинать отказался наотрез, иначе его команда могла проиграть. Ирина вспомнила, как она едва сдерживала слезы от упреков, что забыла об особых приметах спортивных болельщиков. Про праздник нечего было и напоминать. Она тихо вышла на кухню. На столе остались хлебные крошки. Вначале она сгребла их вместе, потом скатала шарик. Пальцы сами лепили – квадрат, пирамидка…

Ничего не случилось.

Обычный день.

Будничный вечер.

Никаких событий.

Так часто бывает. Все остается на своих местах, завтрашний день повторяет вчерашний, происходящее не выходит за рамки обыкновенных эпизодов. Никаких новых историй, казусов, фактов. Неизменный постоянный быт. Но случается один миг, в котором соединяется странное напряжение и ожидание. В нем переплетается все лучшее, может быть, забытое, романтичное. Душа замирает в предвкушении перемен. Самое горькое, если ничего после этого не происходит. Такой момент рождает неврастеников и самоубийц. Это та самая капля, которая без видимой причины переполняет чашу душевных горестей и делает муху – слоном, занозу – нестерпимой болью, неудачу – трагедией. Внутри стало пусто и зябко. Обидно? Да нет, к тому, что поселилось внутри, слова не подбирались. Из комнаты доносились радостные крики: «Так им, козлам!» Окрыленные «поддержкой», «козлы», судя по доносящимся стонам, ринулись в бой.

– Для кого растут цветы? – тупо спросила пустоту Ирина и сама себе ответила. – Для торговок и актрис, других актрис, – пришлось уточнить с кривой усмешкой. В большой серой сумке кошелек нашелся не сразу. Рядом с хлебными скульптурками сиротливо легла вытряхнутая мелочь. – Куплю завтра сама.

Но слезы уже притаились в уголках глаз.

Это не сюрприз.

Не подарок.

Она, собственно, так и осталась девочкой-неудачницей. Было много всего: и хорошего, и плохого – обид, предательств, бед. Давно стало понятно, что слез на все это не хватит. Жизнь проходит в тайной надежде, на радость. Проходит мимо. Но сегодня обязательно должны были случиться цветы. Именно случиться. Без них не получалось завтра. Ирина почувствовала прежде, чем поняла, что радость нужна не только ей. Растет сын. И она должна получить свою порцию, иначе и он никогда не увидит счастья.

Она не очень соображала, зачем надевает туфли и плащ, и куда пойдет на ночь глядя? Лифт застрял где-то наверху, и пришлось спускаться по темной лестнице, – то ли электричество экономили, то ли хулиганье тренировалось из рогаток по лампочкам. Она снова порадовалась, что не носит каблуки. У метро молодой и нахальный «цветочница» безразлично ткнул пальцем в ценник.

– Они у вас увядшие. – Ирина попробовала разжалобить продавца.

Но он даже не удостоил ее взгляда. Было поздно, и пришлось вернуться, безрезультатно обойдя несколько неосвещенных переулков. Из ведра выглядывали три вялых бутона в мятом целлофане. Внутри было явно что-то не так, – веревка слишком туго обматывала букет.

– Мне одну, пожалуйста. – Она не узнала свой голос. Так, наверное, разговаривают с судьей перед объявлением приговора.

– Только букетом.

Потом Ирина долго и унизительно упрашивала нахала, уходила, снова возвращалась. Он, в конце концов, отдал букет за всю наличность кошелька. Она уже не знала, довольна ли? И как нести цветы? Вспомнила, что их носят головками вниз, и опустила.

На корявый асфальт упали три вялых бутона. «Цветочница» знал свое дело. Она собрала беспомощные головки, медленно пошла к дому и почему огорчалась, что у нее нет новой бельевой веревки. Поднимаясь по темной лестнице, она решила, что обязательно покончит с невезением. Девочка-неудачница должна умереть. Надо сменить профессию… Лучше всего на что-нибудь совсем неромантичное, например, фармацевтику.

И придется развестись с Павлом, – мама была права. Два неудачника на семью – перебор!

6 глава. Зима

Крупные белые снежинки усаживались на подоконник. Казалось, они были бы не прочь попасть за окно – в тепло. Но им оставалось только надеяться, что ветер оттащит тучу, и снегопад прекратится. Тогда они останутся наверху и, пока совсем не стемнеет, хотя бы налюбуются жизнью в теплой комнате. Но смотреть было особенно не на что. Разве только на неподвижную женскую фигуру. Она стояла, не двигаясь, беззвучно шевелила губами и следила за падающими снежинками.

– Зима, зима…

Сквозь плотную пелену снегопада вдруг неожиданно весело блеснуло солнце, и Даша увидела на перекрестке тоненькую девушку. Она даже не обратила внимания, что это совсем не тот перекресток, который виден из ее окна, а какой-то другой, позабытый. Нечто смутное привлекло ее в незнакомке: то ли движения, то ли смешная вязаная шапочка, то ли куцее пальтишко. Она нахмурила лоб, прищуриваясь, и…

… уже через миг бодро зашагала по утоптанному хрустящему тротуару. Мороз щипал за нос, и от холодного воздуха немного ныли зубы, но Даша улыбалась встречным прохожим. Предощущение чего-то невнятного, но радостного переполняло ее и рвалось наружу. И только мороз это как-то охлаждал.

– Зима! Зима! Я люблю зиму! – Даша беззвучно кричала в каждое встречное лицо. – И чтобы мороз, и снег, и скрип, и снежки, и красные мордашки ребят!

Она только что выползла из душной пасти метро. На тротуаре была вязкая каша, а по проезжей части было удобно, да и машин вечером мало. Редкие прохожие спешили с работы. Проводив взглядом завернутую в шарф старушку, Даша попыталась отгадать профессию женщины, идущей впереди. Идей не было никаких, но внезапно голова стала тяжелая. Мысли вяло расползались, оставляя после себя какую-то ватную пустоту.

Неожиданно из подворотни вылетел мальчишка лет двенадцати. Он так размахивал портфелем, что было непонятно, какая сила удерживает его на ногах? А еще он что-то пел или бормотал вслух. Казалось, улица принадлежит ему, и он ничего не боится и не стесняется. Сходу он налетел на скамейку, громко кукарекнул и потом заорал во весь голос: «Давайте жить дружно!» Это было так смешно, что Даша догнала его и заглянула в лицо. Мальчишка нисколько не смутился: «Здрасьте!» – и, сделав себе подножку, плюхнулся в сугроб.

Он сидел и улыбался так открыто и озорно, что Даша тоже рассмеялась. Мальчугана это только раззадорило, – последовала целая серия гримас, и она просто зашлась от хохота. И тут что-то больно резануло внизу живота, потемнело в глазах, и она шлепнулась в тот же сугроб. Боль была такая сильная, что выдавить из себя хоть слово оказалось невозможно.

– Что с вами, тетенька? – Испуганно наклонился парнишка. – А часы у вас есть? – Почему-то спросил он. – Есть?

– Есть, – ничего не соображая, Даша сняла часы и протянула ему.

– Тетенька, – он как-то внимательно поглядел на нее, – а-а, это у вас лялька бьется. Я знаю, у меня мамка так сеструху родила. Это хорошо. Вы только не бойтесь.

Часы упали на снег. Он поднял их и по-хозяйски застегнул ремешок на ее руке.

– Лучше девку, попомните, – хлопот меньше.

Даша смотрела на испуганное и странно мудрое лицо маленького мужичка. Теплота и радость заполнили ее сердце, – удивительное ощущение, когда не нужны подарки и совсем не обязательны солнечные дни. Непостижимое и прекрасное состояние необыкновенной легкости, невесомости, когда все равно – идет ли снег, дует ли ветер…

Ты открыта. Для тебя не существует преград, и всякая трудность кажется легко преодолимой. Даша целовала смеющегося мальчугана, что-то говорила, плакала…

– Только вы, тетенька, осторожнее, – тяжелого не понимайте и вообще…

– Спасибо тебе…

Она бежала домой, а казалось – летела.

Есть! Есть, есть… Боялась, никому не верила, а мальчишке поверила.

Была зима.

– Я люблю зиму-у!..

В снежной пелене незаметно подкрался вечер. Тротуар исчез, и остался только темный квадрат окна.

– Я еще люблю зиму… Я еще люблю зиму? Зиму? – Мокрый воротник черной водолазки сдавил шею. – Неужели сейчас зима? – Даша отодвинула воротник, – стало трудно дышать. – Как же так, я ведь не купила Катьке сапоги… – Она открыла глаза и наткнулась на занавешенное черным платком зеркало, и чтобы не завыть, уткнулась в подушку, скрипнув зубами.

– Плачь! Плачь, Дашка. – Помреж дохнул перегаром и неловко погладил ее по голове.

– Как проводница в том поезде! – Закричала Даша и стала биться головой об стену.

Наверное, за дверью кто-то был, потому что ей сразу заломили руки и поднесли чашку с водой. Холодные струи стекали по подбородку, смешиваясь со слезами. Ей что-то говорили, но она даже не различала лиц. К чему ей были чужие лица, если самое дорогое, единственное родное она уже никогда не увидит. В голове никак не укладывалось простое сочетание хлеба и смерти. Хлеб, который всегда для людей означал жизнь, как, как он мог стать причиной смерти? Женщины пытались накормить ее, но от их усилий на черной водолазке появлялись пятна с жирными разводами. А когда поднесли кусок обычного серого хлеба, с Дашей случились страшная истерика. Она вырвалась из державших ее рук, упала на пол и долго билась в конвульсиях. Боль, казалось, разрывала тело изнутри, и чтобы хоть как-то ее притушить, Даша расцарапала себе лицо и руки. Окружающие с ужасом смотрела на извивающуюся женщину, а она вдруг затихла, свернувшись комочком.

Помреж выгнал всех из комнаты, перенес несчастную на кровать, накрыл пледом и присел рядом. Он вытер распухшее лицо своим видавшим лучшие времена носовым платком, прижал к себе голову со спутавшимся волосам и забормотал на ухо какие-то странные слова. Он говорил первое, что приходило на ум: про осень, которая так рано закончилась, про обещания теплой зимы, про завтрашнее утро, про плохой урожай капусты… Он и сам с трудом продирался сквозь слезы. Нестерпимо хотелось схватить за грудки Того, кто там – высокий и недоступный – решал за людей, когда им жить, когда – умирать, но со страхом гнал это желание прочь, потому что боялся кары, хоть и не ведал – какой?

На самом деле ему – совершенно одинокому и спивающемуся – бояться было уже нечего и некого. По-хорошему, Даше надо было бы выпить пол-литра водки, только он знал, что облегчения это не принесет, а временное забытье вряд ли спасет. Лучше всех в театре он понимал обездоленную, сам прошел через этот ад, когда в 80-м хоронил сына, вернувшегося из Афганистана в цинковом гробу. А через месяц той же дорогой провожал и жену, не пережившую гибель единственного сына. Сам вот задержался, коптит небо, никак денег не соберет, чтобы поехать на родные могилки, они теперь в другой стране – отделились по суверенному праву. Чтоб всем тупоголовым политиканам мест на кладбищах не хватило!

Эх, поменяться бы с Катькой! Закусила девчонка жизнь хлебушком и отлетела чистой душой. Ему же тут еще гнить заживо, пропивать остатки разума, да на рожи людские любоваться, век бы их не видеть!

Даша тихонечко всхлипывала в своем оцепенении. Она не чувствовала тела, не ощущала боли. То есть, вся ее плоть состояла из сплошной боли. Перед глазами пульсировали огромные красные маки. Они распускались и заполоняли собой все пространство. И в этом пространстве вдали замаячила нечеткая фигура. Каким-то шестым чувством Даша поняла, что не стоит напрягаться, чтобы ее разглядеть, она сама приблизится, когда придет время. Цветы бешено закружились, и из образовавшейся кровавой воронки зазвучала музыка.

Скрипки под сурдинку что-то просили. Издалека, словно отдельно, пробормотал тромбон. Не жалобно, нет – удивленно. На последнюю его ноту наступил пианист. Несколько мгновений тромбон отстаивал свое первенство, но рояль плавно и властно заставил тему спуститься со второй октавы на первую и безраздельно принялся управлять оркестром.

Со стороны могло показаться, что рояль – диктатор, который позволяет лишь подыгрывать. Но этот большой полированный гордец желал не подчинения – согласия. И оркестр, поначалу оторопевший и почти смолкший, ожил любопытными репликами контрабасов. Они старались вовсю – резко вздрагивали от щипков и плавно выгибались под смычками. И сделали свое дело, – всполошились кларнеты. Им показалось, что обязательно надо успеть отметиться. Чтобы ни было, а их голоса уже нельзя не учесть. Флейты принялись нежно переговариваться между собой, им всегда была смешна суетность кларнетов. В этом с ними были солидарны гобои. Политике не место в музыке! Таких интриганов давно пора поставить на место.

Рояль взволнованно замолчал на фермате. И спасать положение бросились высокомерные виолончели. Их сочные басы пророкотали странно щемящую мелодию, – духовые как-то разом оборвали свой спор. Флейты и гобои в унисон подхватили и повели мелодию вниз. Они долго держали дрожащую ноту, пока ее не подобрали сонные валторны. Им было все равно, но сонный рыжий литаврист – уже слишком! А потому радостная готовность к любой пакости – лишь бы он проснулся.

И когда вздрогнула под ударами его крепкой колотушки упругая кожа больших барабанов и затопила дробью весь оркестр, рояль опять печально выплыл из хаоса и грохота. Он рассыпал ледяные капельки дождя по всему оркестру. То ли от холода, то ли от неожиданности, эти капельки собирали в ручейки сердобольные флейты. Им хотелось, чтобы скрипки помогли согреть застывающее крошево. Но скрипок было слишком много. И они никак не могли договориться.

Снова воцарился хаос. Литавры пытались призвать к порядку визжащие трубы, но те нервно разрывали остатки мелодии. А она, беспомощная, металась от тромбонов и альтам… Ни один инструмент не в силах был приютить беззащитную гармонию. Рояль удрученно перебирал басами. И вдруг наступила тишина.

Откуда-то издалека возник высокий голос. Он был настолько бестелесный, что поначалу никто и не понял – мальчишеский ли это альт или женское сопрано. Как бы из небытия медленно и горестно голос возвращал утраченный напев. Он, казалось, понимал, что никого не спасет, но не мог оставить мир без света.

Это была мелодия. Она напоминала прежнюю. Вскользь брошенная виолончельная фраза заставила всхлипнуть скрипки и прикорнула к леденеющему вокализу. В этот момент пианист вспомнил свою партию и пробежался по клавишам в попытке догнать глиссандо голоса. Оркестр постепенно приходил в себя, примиряя всех и по-отечески опекая мелодию…

Мелодия… Она уже больше не дергалась из стороны в сторону. Она позволила дирижеру овладеть собой окончательно, резонно рассудив, что он все равно своего добьется. Послушно следуя за тоненькой палочкой, инструменты, устав от разногласий, заиграли слаженно. Правда, контрабасы и известные своим задиристым характером кларнеты еще попытались внести смуту, но барабаны быстро поставили их на место. В мощных последних аккордах никто не услышал последних сетований, но когда власть дирижера закончилась, еще долго слышалось прощание голоса и трубы. Оркестр уже хотел попенять им, но потом тихо опустил инструменты, сострадая чей-то далекой беде…

Из угасающих звуков возник другой голос. Он что-то повторял на высокой ноте, потом звук стал гортанным и резким, словно его кто-то натирал, как смычок, канифолью. Слова проявлялись, как на фотобумаге, постепенно набирая звучание.

– Страшная жизнь, жестокая и несправедливая. Но другой, скорее всего, не будет. И надо прожить ее целиком, на одном дыхании, жаль, что дышать учат только певцов. Надо попробовать подняться над бытом, суетой, болтовней.

Голос был знакомый, и Даша напряглась, пытаясь разглядеть говорящую женщину. Неужели? Этого не могло быть!

– Мама?

– Рождение-учеба-семья-дети-работа-смерть, – голос монотонно, без всяких интонаций эхом отдавался в голове. – Где в этой страшно однообразной цепочке твоя жизнь? Твое отличие от других, твоя боль, твое страдание и обретение радости. Ты пришла в этот мир с криком страха и материнской болью. Время постепенно прибавляет новые страхи и боль.

Даша хотела закричать, что понимает справедливость данности: она женщина, а это уже больно. Но не может же женщина состоять только из боли? В ней есть хитрость и подлость, обман и вероломство. В ней много грязи. А еще она умеет быть нежной, беззащитной, доверчивой. Но в жизни это, к сожалению, малоприменимо. Наверное, женщина всю жизнь ищет или мечтает найти мужчину, похожего на нее. Кто же может понять ее лучше, чем она сама? Эти поиски, как правило, безрезультатны. Женщина создает ореол мужчине, а он ей – в награду – славу бабы, склочницы, скандалистки.

– Ей – в танце принадлежать джентльмену, – лицо матери приблизилось вплотную. – Ему – поесть, попить и побыстрее уложить ее в койку, можно, и без первых двух условий. Ей – лучшее для него. Ему – от мяса к гулянке или попойке. Ей – не фильм важен, а то, что с ним в кино, ему – …

Даша вглядывалась в некогда любимые черты – тонкие брови, нос с горбинкой и фисташковые глаза и содрогнулась от горького понимания – мать сейчас где-то рядом с внучкой. Ей хотелось спросить, увиделись ли они, если да, то, как узнали друг друга, никогда не встречаясь? Но она тут же забыла свои вопросы, потому что теперь это было не важно.

– Ее столько раз унижали и топтали разные поганки, и любимый не брезговал. Но вот настает время, приходит момент, когда самым важным для женщины становится уважение и жалость. Не любовь – редкость, не комфорт – она научилась его создавать и оплачивать сама, не покой – он и вправду «только снится», а жалость. Помнишь, Василий Макарович Шукшин обронил: «Те, кого жалеют, долго живут». Он знал, о чем говорил, его путь оборвался в 45 лет. Такого человека не жалели, а обычную женщину?

Она прибегает на службу со следами вчерашнего скандала и неверно наложенной косметики. Весь день смотрит на часы, считая минуты до конца рабочего дня: «Все», – облегченно выдыхают легкие, и их обладательница, схватив сумки мчится по магазинам в направлении к дому. «Уже?» – нехотя натягивая пальто, процедит он и медленно двинется к выходу, налегке сядет в транспорте. Она, тяжело груженая авоськами, пристроится рядом, примется лихорадочно подсчитывать остатки наличности и выдумывать оправдания по поводу покупок. Так и доедут они до места: он – с газетой, она – при грузе и с заботами. Потом их вытряхнет чрево дребезжащего салона, и поплетутся они в разные стороны. Кто к телевизору, а кто – на кухню? – мать подмигнула Даше – Отгадавший может заказать себе ужин в ближайшем ресторане за мой счет.

У Даши перехватило дыхание, – воздух перестал проталкиваться в легкие. Страх и горечь отступили, и неудержимо захотелось оказаться рядом с матерью в этом мареве дымящейся теплоты, окунуться в нее, омыться и вместе пойти искать Катюшку. Но мать, выставила ладони вперед и грустно покачала головой, как бы отрезая дочь от себя.