Возвращение из Мексики

– Он очень нас беспокоит… – озабоченно нахмуривается Свен. – Он выехал из России в десять лет и был очень хороший мальчик. Теперь стал взрослый, и появились проблемы. Мне кажется… – он понижает голос до шепота, – кажется, он связан с наркотиками!

– Большие детки, – говорю, – большие бедки.

– Бедка – это что? – расширяет языковой запас профессор.

– Это проблема типа форс-мажор.

Входная дверь хлопает, значит, Макс ушел. Она не спешит возвращаться, и я, поднявшись, выглядываю в окно. У почтового ящика в форме избушки на курьих ножках топчутся двое – Макс и тот марокканец, что орал в магазине. Он уже вроде вменяемый, что-то говорит парню, а тот кивает.

– Ковач! – восклицаю в удивлении. – Иди-ка, полюбуйся на эту картину!

Но тот не желает любоваться, ждет, когда она вернется за стол. Парни тем временем закуривают, Макс говорит с кем-то по мобильному, затем сует телефон в карман, и оба, накинув капюшоны, удаляются по улице.

После ее возвращения повисает тягостная пауза. Она тянется за бутылкой, наливает и тут же опрокидывает.

– Что, пожаловался? – спрашивает, не глядя на мужа.

– Я?! – поднимает брови Свен. – На что?!

– Не на что, а на кого. На моего сына.

– Ни на кого я не жаловался… – бормочет Свен и оглядывает нас, призывая в свидетели.

– Да, мне это тоже не нравится, – ожесточенно говорит она. – Но что им делать? В доме, где они живут, половина ребят не имеет работы! Вот и приторговывает этой дрянью; хорошо еще, сам не употребляет!

– Думаешь, не употребляет? – осторожно спрашивает Свен.

– Он поклялся, что никогда не пробовал наркотиков.

– А зачем он приходил?

– Денег просил. Ему постоянно не хватает денег, ты прекрасно об этом знаешь!

Будто спохватившись, они удаляются в кухню, где полемика продолжается на голландском. Я внезапно отстраняюсь от ситуации, вроде как перемещаюсь в соседний таун-хаус, а может, и на соседнюю улицу. Кто они мне? Ковач – понятно, старый знакомый, с которым, правда, мы никогда не были близки. Но причем тут его прежняя любовь?! Ее сын, живущий своей непонятной жизнью?! И уж тем более профессор, который возит деревяшки из университета и позволяет, чтобы его жену трахали едва ли не на его глазах?! «Сюр-сюр-сюр… – бормочу спасительную мантру, – оставь меня, сюр, изыди, испарись и верни меня в ту Европу, к которой я привык…»

3

Раньше сюда летали, как на праздник, который дарила вклейка в паспорте с волшебной надписью Shengen. Тебе не всегда были рады, но ты плевать хотел на радость в глазах аборигенов – праздник всегда был с тобой, шагал ли ты по древней брусчатке Рима, сидел в берлинской пивной или взбирался на Эйфеля. Мы словно приезжали в гости к двоюродной бабушке, с трудом опознающей блудных внуков, но в силу врожденной интеллигентности вынужденной их устраивать, обихаживать и кормить. Иногда бабушка грозила пальчиком, мол, смотрите, шалуны, будете плохо себя вести, в следующий раз не получите волшебную вклейку! И мы прикидывались послушными, потому что праздник того стоил: в этом обустроенном пространстве задерганная душа отдыхала, отмякала, приходила в себя. Куда все это делось? Кажется, треклятый Rannair доставил нас в какую-то другую Европу, застывшую и замерзшую, наполненную смуглыми и черными людьми – в задницу, иначе говоря. А в заднице сидеть неохота, хочется кайфа, и утром следующего дня я уговариваю Ковача рвануть в Амстердам.

– Думаешь, там что-то другое?

– Не думаю – уверен. Это другая страна, там нет забастовок. В общем, как хочешь, а я поеду.

– Интересно, на чем? Транспортники тоже бастуют!

Я загадочно говорю, мол, знаю одного человека, который довезет нас на автомобиле.

– Имеешь ввиду Свена?

– Надо же, какой догадливый!

Ковач молчит, думает.

– А как же она? – спрашивает, наконец.

– Не пропадет, – говорю. – Она у себя дома, в конце концов, это мы – в гостях.

Свен явно доволен моим предложением добросить нас до границы. Он гонит «Ситроен» с бешеной скоростью (полиция-то бастует!) и тормозит уже на голландской территории.

– Отсюда близко, – указывает на станцию. – Вернетесь на поезде – вечером забастовка кончится.

Амстердам встречает пронизывающим ледяным ветром. Холод буквально пробирает до костей, и мы через полчаса греемся изнутри прихваченным с собой виски. На берегу канала, кое-где покрытого ледяной коркой, жадно глотаем сивушное пойло, закусывая горячими хотдогами, после чего бесцельно движемся по улицам, заходя иногда в бары и магазины, чтобы согреться.

– Здесь то же самое, – говорит Ковач во время отогревания.

– Не совсем, – отзываюсь. – Посмотри, сколько народу, и все веселятся…

– Не верь глазам, это веселье призраков.

Я оглядываю людей в баре, румяных от глинтвейна и пива, шумных и разноязыко болтающих.

– Очень уж плотские эти призраки.

– Плоть неважна, если душа испарилась. А она, увы…

Я отвинчиваю бутылку и делаю глоток. Ковачу не предлагаю из принципа – надоел своими тоскливыми пассажами. Я не хочу пребывать в царстве призраков, хочу находиться среди людей, пусть и базлающих по-своему. Люди, вы не призраки! Этот могильщик хочет вас закопать и холмик насыпать, но я не позволю – откопаю, отряхну, даже виски дам хлебнуть!

– Может, в кофешоп? – предлагаю. – Выкурим по косяку, и проблемы исчезнут.

– Хочешь уйти от проблем? – усмехается Ковач.

– Хочу. А тебя постоянно тянет к проблемам, как муху на говно. Так ты идешь? Учти, через год-другой халява кончится: иностранцев перестанут пускать в кофешопы.

– Да мне уже все равно.

Кофешоп называется Free Adam. Совсем недавно на одной из улиц я заметил табличку на двери: «Eva 140», что порождает в мозгу зародыш каламбура. Однако каламбурить в присутствии Ковача – себе дороже, он с юмором нынче не в дружбе. Пинком ноги открывает двери «Адама» и, зайдя внутрь, с горестным презрением озирает торчащее сообщество. Какие джойнты брать? Без разницы, пожимает он плечами, и усаживается за столик у окна.

Джойнт за полдесятка евро вставляет не сразу, минут через десять. Нарисованные на стенах райские пейзажи (где основная растительность, понятно, конопля) вдруг меняют цвет, затем фигуры многочисленных Адамов и «адамят» начинают плыть и искажаться. Почему-то они становятся китайцами. Или китайцев я вижу в окне? Молодые, худощавые, они шагают по площади, потом вдруг выстраиваются полукругом и принимаются отплясывать.

– Ковач, меня глючит? Или там действительно танцующие китаёзы?

Я указываю за окно.

– Действительно. Хотя они с таким же успехом могут быть корейцами. Или вьетнамцами.

– Нет, Ковач, это китайцы. У китайцев есть повод для такой зажигательной румбы, а у вьетнамцев повода нет. Ты согласен? Нет, молчи, молчи! Я знаю, что ты скажешь. Местные, мол, уже отплясали свое. Поглотят ли их африканцы или азиаты – не суть важно, белой расе все равно кирдык. Ты ведь об этом хочешь сказать? Тогда я желаю знать: фиг ли тебе до них? Тебе что – их жалко? Или у тебя нет своих заморочек? У тебя их до хрена и больше! У тебя нет своего дома, пусть холодного, как морозильник; и семьи у тебя нет, потому что ты развелся. Чего у тебя еще нет? А ничего нет, если разобраться, кроме твоих лекций на философском факультете. Поэтому молчи в тряпку и наслаждайся тем, что дает – пока дает! – старушка-Европа. Знаешь, что она может дать? Несколько косяков с собой! Причем мы не будем брать эту хрень по пять евро, мы купим по десять, и это будет счастье!

Не обращая внимания на протесты, направляюсь к стойке, откуда возвращаюсь с четырьмя пластиковыми контейнерами. Не криви лицо, Ковач, включи дурака, и давай кайфовать. Счастья хватит до конца забастовки, она нам не страшна. И холод не страшен, поэтому мы сейчас пойдем гулять вдоль замерзающих каналов города, как считается, похожего на Питер. Какой идиот такое сказал?! Ничего питерского здесь близко нет, все чужое, но нам, опять же, по барабану.

На одной из узких улочек Ковач внезапно исчезает. Только что его кожаная спина виднелась впереди, и вдруг – пустота! Я двигаюсь направо, но попадаю в тупик. Вернувшись обратно, направляюсь влево, где вижу уличный туалет – зеленую кабину, внизу наполовину открытую. Кажется, нашел: джинсы и черные ботинки, что виднеются из-под загородки, явно принадлежат Ковачу. Принадлежит ли ему бегущая по желобу струйка? Сложный вопрос для одурманенного мозга. Лучше бы спросить об этом самого Ковача, но вместо него из кабинки вываливается некто бородатый и в дутой куртке. Оба на! Что ж, тогда хотя бы отлить за бесплатно…

Уже темнеет, зажигаются фонари и окна. Потеряв ориентацию, иду, куда глаза глядят, чтобы вскоре оказаться среди красных фонарей и витрин со специфическим товаром. Жаль, что я здесь один, не с кем обсудить прелести стройняшек за стеклами. А прелести имеют место быть, о-о, более чем! Три расы выставляют лучшее из генофонда: фарфоровые европейки, загадочные азиатки, горячие африканки соревнуются, перебирая ногами, чтобы слиться со мной в экстазе. Слиться вот с этой? Но она явно славянских кровей, таких и на родине в избытке. К тому же я помню многомудрого Ковача, сказавшего: выход – в смешивании, мулаты и метисы еще имеют шанс. Значит, сольюсь с той, желтой и гибкой, с волосами до попы. Или экстаз подарит черная, с кудрявой шапкой на голове? Мое сердце (или другой орган?) на время становится территорией ожесточенной борьбы Африки с Азией. Я забываю о том, что рожать стройняшки не станут даже под дулом пистолета, зато помню, что чудный квартал, по слухам, скоро перепрофилируют, и прелести придется покупать в другом месте. Пока этого не произошло, делаю выбор в пользу Африки.

Чернокожая чувствует мое предпочтение, начинает темпераментно трясти бедрами, вертеться так и этак, короче, завлекает. Я вскидываю ладонь, дескать, айн момент! После чего, отбежав за ближайший угол, распечатываю один из контейнеров и пыхаю (для храбрости). Ну, держись, Африка! Сейчас ты узнаешь, какие богатыри вырастают в гиперборейской земле, как они могут доводить до изнеможения, оставляя в горячих чреслах свое семя…

Успевшая заскучать африканка сидит на стуле. Но, заметив меня, опять вскакивает и страстно выгибается, типа хочу – не могу. Что ж, родная, я тебя куплю – траченный молью генофонд Европы требует обновления.

За дверью встречает смуглый парень со шкиперской бородкой: он откладывает газету и быстро поднимается с дивана.

– How much? – включаю англоязычный запас. И тыкаю за стенку, за которой неистовствует моя чернокожая: – She.

– Hundred, – отвечает шкипер.

– Недешево… Ладно, согласен.

Далее разыгрывается замедленное кино, в котором я статист, а чернокожая – режиссер. Как и положено режиссеру, она указывает, куда пройти, и вскоре мы оказываемся в тесноватом номере с неширокой кроватью, вешалкой и узким креслом. Куртку и прочее, показывают, на вешалку, когда же я разоблачаюсь, мне протягивает блестящий пакетик. А руки не слушают статиста! Пожав плечами, режиссер сама вскрывает контрацептив, да только натягивать не на что, главное орудие статиста бастует.

– Забастовка, – говорю. – Всеобщая.

– I don’t understand, – звучит низкий, с хрипотцой голос.

– Strike, – уточняю. – All-out strike.

А она опять делает вид, что не врубается!

– Брось, все ты понимаешь. Белая раса бастует на всех уровнях: не фиг плодиться и размножаться, пора и честь знать! Кое-что, правда, я от тебя возьму, пусть не на весь стольник – хотя бы на полтинник…

С этими словами укладываюсь рядом и прижимаюсь к черному телу. О-о, какое оно теплое, даже горячее! Я ничего не делаю, просто лежу рядом, прижавшись к живой печке, и несу какую-то околесицу. Жаль, говорю, что с нами нет Ковача: он бы тебе объяснил, что происходит на этом континенте. Но он потерялся, понимаешь? Или я потерялся? Мы оба потерялись, я думаю; и Свен потерялся, и его приемный сын, и мать этого сына…

Кино на удивление быстро кончается: я и половины задуманного не высказал, а уже указывают на часы!

– Ты права, наши часы сочтены, – киваю горестно.

– I don’t understand, – отвечают.

– Опять не понимаешь? Я говорю: конец нашей цивилизации.

– Time, – говорит африканка, вставая с кровати.

Внезапно делается смешно, и я с ужасом (веселым, надо отметить) понимаю: пробивает на хи-хи. Усилием воли подавляю готовый вырваться хохот, и вскоре оказываюсь на ледяном ветру, с облегченным на сто евро бумажником.

С Ковачем встречаемся на вокзале: ни о чем не спрашивая, тот направляется к перрону, и я плетусь следом. Недоволен, дружище? Извини, не одному тебе хочется женских ласк. Ты желаешь кого-то расшевелить, зарядить энергией, я – повампирить на дармовщинку, но тут уж, как говорят в соседней державе, йедем дас зайне. Мы поднимаемся на перрон, заходим в поезд и, усевшись в кресла, тут же отключаемся. Усталость берет свое, а еще всякие излишества… В тревожном сне ко мне является чернокожая, одетая в плащ Ковача и в его же берет. В руках у нее большой пистолет, она направляет его на меня – пух! Но вместо смертоносной пули из ствола – благодатный дым, который я жадно втягиваю ноздрями. Счастье есть! Я говорю: есть счастье, отстаньте от меня! Не толкайте!

Только меня опять толкают и, похоже, требуют, чтоб я вышел из вагона. Ковач тоже проснулся, он с тревогой пялится в окно, но там, успеваю заметить, абсолютно незнакомый пейзаж.

– Чего ей надо? – спрашиваю, указывая на женщину в униформе (это она нас разбудила).

– Похоже, забастовка продолжается… – отвечает Ковач.

– Как это?! – не понимаю.

– Очень просто. До границы поезд едет, а после – стоп, машина.

– Strike, – произносит женщина, подтверждая худшие предположения.

Покинув пригретые уютные кресла, выгребаем на холодный перрон в числе таких же невезучих. О, жадная Европа, ради ничтожной прибавки к зарплате готовая обречь на танталовы муки своих гостей! Как нам теперь добираться? Нам нужно пересечь половину страны; пусть маленькой страны, но все равно это расстояние! И хотя можно было бы позвонить Свену, мы оба понимаем, что делать этого нельзя.

Невезучие расползаются по вокзалу, а мы выходим на темную безлюдную площадь. Я достаю парочку контейнеров: давай, Ковач, еще по косячку, иначе не выжить, мы замерзнем и погибнем. Мы затягиваемся жадно, выкашливая едкий пахучий дым, пока не наступает облегчение.

– Куда пойдем? – слышу вопрос (звук – как чрез вату).

– Какая разница? – пожимаю плечами. Окинув взором площадь, указываю:

– Туда!

Мы движемся вдоль железнодорожных путей. Справа тянутся темные строения, между ними чернеют узкие проулки, и мы сворачиваем в один из них. Идем наобум, мимо каких-то пакгаузов, свалок, чтобы вскоре оказаться на пустыре. Ура, огонь! Приблизившись, видим сбившихся в круг людей, они на нас оглядываются, затем подвигаются. Молодцы, парни, это выход, не укрощенное пламя лучше греет!

Вначале усаживается Ковач, следом я. Огонь необычно ярок, он слепит, не позволяя разглядеть лица. Они виднеются нечеткими пятнами: смуглыми, черными, с раскосыми глазами, с большими белками глаз… Правильно, кому еще здесь сидеть? Остальные сидят возле каминов, они приручили огонь, но это временно, улица победит.

– Strike forever! – поднимаю бутылку с недопитым виски и, сделав глоток, пускаю по кругу. Слышится одобрительное лопотание. Или неодобрительное? Мне по фиг, если честно, я понимаю, что никогда отсюда не вырвусь, застряну здесь навсегда, и терять нечего. А тогда и последний косяк по кругу, торчите, ребята, за наше здоровье! Ковач смотрит на меня глазами, полными тоски, я же хлопаю его по плечу: смирись, философ. Сам не раз говорил про обреченность этого мира, так плюнь на него! Посмотри, какая чудная первобытная ночь наступила!

Самое странное, что вокруг огня сидят настоящие неандертальцы. Волосатые, в шкурах, с дубьем, люди прошлого жмутся к теплу, еще не зная разделения на расы, единые в своем неказистом облике. Или уже не зная? Я плохо понимаю: мы на пустыре или в пещере, за пределами которой бродят саблезубые монстры? Вроде как различаются каменные стены, на них видны изображения бизонов и шерстистых носорогов; а вон и горы костей в углу (надеюсь, не человеческих). Мы выпали, короче, из времени, а может, это континент ухнул в какую-нибудь дыру Хроноса, и жизнь вернулась на круги своя.

– Ковач! – восхищенно говорю. – Они как живые! То есть, они и есть – живые!

А Ковач мотает головой: нет, не живые! Умирающие! Но как их жалко! Видя, как приятель плачет, понимаю: его слезы адресованы другим – тем, кто у каминов. Почему-то он переживает за священные камни гораздо больше, чем местные жители, топчущие эти камни ежедневно. Не может, философ хренов, спокойно смотреть на угасание земли, давшей миру Канта с Шопенгауэром, чтоб им пусто было…

– А ну, прекратить рыдания! Мы оказались у истоков, у нас есть шанс выстроить новую цивилизацию!

Я приветствую пещерных жителей поднятой рукой. Я – ваш, мы одной группы крови! И мой друг той же группы, только иногда напускает на себя, шибко умного корчит. А ум нам не нужен, верно?

– Верно! – отвечают неандеры на чистом русском.

– Тогда – за мной!

Поднявшись от костра, выходим из пещеры. Вокруг море огней, это другие пещерные жители жгут костры, укутываясь в шкуры. Вылезайте, жители! Присоединяйтесь к нам, чтобы пройтись по развалинам дивного старого мира, сбацать на губах реквием, а потом плюнуть на общую могилу Европы! И неандеры таки выползают из нор, присоединяются, после чего мы движемся вроде как по музею под открытым небом. Слева видна ратуша, перед ней в центре площади торчит чудовищная игла, на которую наколот мертвый европеец. Мир праху, дружище, твоя песенка спета, теперь петь будем мы.

– Будем петь? – оборачиваюсь к племени.

– Будем! – потрясают они дубьем. Мы затягиваем песню на непонятном языке, мощную и грозную. От звуков песни дрожит старенький университет, где работает Свен; и готический собор дрожит; и давно погасшие витрины магазинов испуганно звенят стеклами. Я вижу магазин Spit (который и впрямь спит) и указываю – туда! Ворвавшись внутрь, племя безжалостно крошит прилавки, хватит, торговцы, наторговались! Богатые и одинокие, вы все умерли, оставив после себя кучу ненужного хлама, и мы его уничтожаем! А потом опять направляемся в темноту, наполненную некогда священными камнями, нынче годными разве что для пращи. Разобрав мостовую, с камнями в руках и за пазухами, выгребаем на пустырь. Посреди пустыря – аккуратные белые коттеджи, на них сыплется снег. Ага, дом престарелых, похоже, здесь укрылись те, кто выжил при смене эпох.

Заглядываю в одно из окон и вижу Свена, аккуратно раскладывающего по ячейкам таблетницы кругленькое разноцветье (обычное дело перед сном). Первое «колесо» он принимает после утреннего кофе, второе – перед тем, как спуститься в цокольный этаж, где ночует черный «Ситроен». Только завтра машина никуда не уедет; и профессор не будет блистать на ученых советах и симпозиумах; и дровишек новых не привезет – все кончится иначе. Когда я стучу в стекло, Свен вскидывает голову. Брови в недоумении ползут вверх, затем в глазах вспыхивает ужас. Извини, дорогой, шансов у тебя ноль. Неандертальцы глухо ропщут за моей спиной, затем с ревом швыряют увесистые булыжники в хлипкие белые строения, и те рушатся, погребая под обломками своих насельников…

4

Воздух прогревается внезапно, за одну ночь, превращая снег в журчащие ручейки. На улицах появляются легко одетые люди – настолько легко, что кажется: завтра лето. Их много, людей, от которых я отвык за время забастовки. Лица у них веселые, они куда-то спешат, суетятся, мельтешат, будто замерзший мир оттаял, выбравшись из анабиоза.

– Плюс 15 градусов, – указывает Свен на электронный термометр, прикрепленный перед выходом в патио. На этом пятачке видна трава, ранее погребенная сугробами, так что можно вынести раскладной стул, укутаться в плед и сидеть, подставляя лицо робким солнечным лучам. Что, собственно, она и делает. Цвет лица меняется, мертвенная бледность уходит; и бутылки, неизменные ее спутницы, куда-то исчезают. Вечером Свен наводит порядок в доме: пылесосит, протирает пыль, выносит на помойку опорожненную тару (господи, сколько ее!). Помочь? Нет, поднимает руку Свен, отдыхайте. Он вроде как подчеркивает свой статус честного работника, который честно бастовал, но потехе час, как говорится, а делу время. И она что-то подчеркивает своим сидением в патио, они с Ковачем уже два дня как в мансарду не поднимались. Зато регулярно приходит Макс, который уединяется с матушкой, подолгу с ней беседует, и расстаются они довольно мирно.

Я вдруг остро чувствую свою неуместность в ожившем мире. Что мы здесь делаем, Ковач?! Пора возвращаться туда, где жизнь похожа на вязкое болото, по которому пробираешься, с трудом вытаскивая ноги из хляби, и не знаешь: доберешься ли до твердого берега? Но болото привычно, знакомо до последней кочки, и мне, кулику, хочется его расхваливать на все лады. А с бабушкой-Европой пора на время расстаться. Она в очередной раз обманула лохов, сымитировала смерть, а теперь усмехается: что, поверили? Не-ет, родные, я еще вас всех переживу!

– Ну? – вопрошаю приятеля. – Чуешь, куда ветер дует?

– Куда же он дует? – кривит лицо Ковач.

– Вся эта суета в переводе с голландского на русский означает: бери шинель, лети домой. Пора и честь знать, короче.

– Наверное, пора… – Ковач угрюмо задумывается. – Что я могу ей дать? Ничего, в сущности…

– Она все от тебя получила. Теперь пакуем вещи, Rannair ждать не будет!

В аэропорту полицейская собака долго и тщательно обнюхивает мой свитер. Охранники окружают меня, перетряхивают багаж, но тщетно, улова нет. Значит, правильно сделали, что скурили голландскую травку, из-за которой нас могли бы навсегда выпереть из Шенгена. А оно нам надо? Не радуйтесь, ребята, и не вздыхайте с облегчением, мы еще вернемся.

Маятник Фуко

Н.Б.

Дыхание дефолта я почувствовал задолго до его наступления. Газеты, с которыми я сотрудничал, медленно умирали, гонорары становились мизерными, потом и вовсе исчезли. А жить-то надо! В общем, весной 98-го года я оказался в ремонтной бригаде, приводившей в порядок квартиры «новых русских». Второй месяц я навешивал двери, окна, укладывал черновые полы, а главное, получал за это денежное вознаграждение.

– Тебе хорошо, – говорила режиссерша Мосина, – работа есть, да и в долг ты не брал. А мое положение представь?!

У Мосиной не было работы, причем давно. Полгода назад она вознамерилась ставить спектакль: связалась с каким-то банком, выпросила ссуду на постановку и, собрав актеров из разных трупп, взялась за дело. Мосина умела убеждать: и актеров зажгла идеей, и художника, который нарисовал просто фантастические декорации. Деньги на них потратили тоже фантастические, и вдруг выясняется: сцену не дают! То есть театр (также почувствовав дыхание дефолта) предпочел на три месяца предоставить подмостки под какой-то мюзикл. Пока Мосина обивала пороги других храмов искусства, декорации свезли на склад. Когда же очередная договоренность, можно сказать, была в кармане, склад вспыхнул синим пламенем, похоронив под горящими балками спектакль. А тут еще из банка депеша: гоните, мол, долг! Мосина срочно перезанимала, что-то взяв у меня, что-то у друзей и родственников, но из долговой ямы до сих пор не вылезла.

– Ты как, терпишь пока? – спрашивала она время от времени. – Ты потерпи, ладно? Деньги – это ведь мелочь, главное, что спектакль накрылся…

Ради высокого искусства Мосина была готова участвовать в авантюрах, лезть в пекло, закладывать душу, поэтому ее звонков я побаивался. «Что она, интересно, придумала на этот раз?» Мосина звонила вчера, просила зайти, поэтому сегодня я договорился выйти на работу после обеда.

– Ну как, терпишь? Не будешь приставлять нож к горлу бедной женщины? Ничего, будет и на нашей улице бенефис…

Худенькая Мосина носилась по кухне, не вынимая изо рта сигарету и делясь впечатлениями о чужом творчестве. Что ставят, а?! Ты видел это чудовищное кино? Которое снял Курамов? Бред, полный бред, а ведь как хорошо начинал! Мы вместе начинали на Моховой: я Вампилова ставила, он – Петрушевскую… Не видел эти спектакли? О, это была песня! А сейчас – никакой песни, он охрип, он в каждом кадре дает петуха!

– Но ведь деньги на кино где-то достал… – осторожно вклинился я.

При слове «деньги» Мосина застыла.

– Деньги, деньги… Деньги – это страшная сила!

– Согласен. Особенно, когда их нет.

– А надо, чтобы были, верно? Мне ведь нужно долг отдать, в том числе тебе. А еще новая идея есть, спектакль хочу поставить.

– Тот же самый?

Мосина взмахнула сигаретой, осыпав мои брюки пеплом.

– Да ну его! Хороша ложка к обеду, а теперь… Перегорела, новое буду делать. Только больше – никаких долгов, ни-ни! Мы заработаем эти деньги, я даже знаю – как.