Бриллианты и булыжники

Но может ли подобное дружеское письмо служить уликой сочувствия или стремления к соучастию в политическом заговоре? Пресловутое Третье отделение шефа жандармов ген. Бенкендорфа такой уликой его не сочло. Юриспруденция псевдонаучных «прогрессивных» литературоведов сочла и построила на нем даже не гипотезу, а утверждение, не допросив даже самого Пушкина. А сделать это было легко: внимательно прочесть его наследство… и не передергивать карт…

Традиция извращения политического лица Пушкина восходит еще к временам истерических воплей «неистового» Виссариона Белинского, но с особенной силой она проявилась в 90-х годах прошлого столетия, тогда в журнале «Северный вестник» были опубликованы «Записки А. О. Смирновой», близкого и глубокого друга Пушкина А. О. Россети, – Смирновой по мужу. Опубликовала их ее дочь, друг философа-националиста В. Соловьева. Из этих записок явствовало и явствует, что А. С. Пушкин был всю жизнь определенным и ясно выраженным русским монархистом.

Столь яркое и достоверное свидетельство близкого друга, знавшего каждый шаг, каждую мысль Пушкина, конечно, било не в бровь, а в глаз спекулянтов на его «революционности», и им оставалось одно – оклеветать «Записки», что они со свойственным им политическим подходом к историческому факту и сделали: объявили «Записки» подложными. Начал Спасович, продолжали многие, закончил большевистский пропагандист Щеголев[12].

Против них выступила мощная фаланга во главе с всемирно известным академиком Веселовским, имея в рядах такие авторитеты, как Сиповский, Сакулин[13], позже Мережковский. Клеветники были разбиты, но «клевещите, клевещите», говорил, кажется, Талейран, «что-нибудь да останется». И осталось. Дипломатическое замалчивание монархизма А. С. Пушкина современными зарубежными пушкинистами в дни 150-летия его рождения… Замалчивание исторического факта ради политических целей. «Наука – служанка политики», как говорят большевики и как действуют по их методу «прогрессисты».

Но допустим, что маститые профессора и академики все-таки ошиблись и «Записки А. О. Смирновой» подложны. Спросим тогда самого Пушкина, и он ответит всеми пятью томами своих творений, заметок, записок, писем. Монархическое миросозерцание не покидает его ни на минуту. Он, зорко вглядывающийся в прошлое, современное ему и будущее народов российских, не может представить себе их развития в отрыве от монархии. Именно он находит и показывает основные истинно прогрессивные монархические типы в среде самого народа, неразрывные нити, связывающие их с Престолом, и символически рисует в «Медном Всаднике» трагедию этого разрыва.

Поставим редкие вехи, сколь позволяют это размеры статьи. Вот детство поэта, счастливые лицейские годы:

И царь открыл для нас чертог царицын, – открыл дверь к творческой жизни ему самому, колоссальному русскому Пушкину…

Лицей позади, и юный Пушкин созвучно с двумя Самодержцами устремляется к «рабству, падшему по манию царя».

Сосредоточенность уединения в Михайловском. Глубокая аналитическая мысль. Результат – «Борис Годунов», первое в русской литературе утверждение основных истин монархической идеи:

– Непомерной тяжести подвига Самодержца: «О, тяжела ты, шапка Мономаха»;

– Органической несовместимостью монаршей власти с преступлением: «Шестой уж год я царствую спокойно», но «мальчики кровавые в глазах».

– Духовной законности престолонаследия, ибо Борис, во всех отношениях прекрасный правитель, всё же гибнет при появлении всего лишь призрака законного престолонаследника и сам сознает справедливость своей гибели: «ты невинен, ты царствовать теперь по праву станешь»…

«Бориса» Пушкин писал в те годы, когда в Тайном обществе готовили полное истребление царской фамилии (Пестель, Якубович). Где же пресловутая идейная «связь»?

Проходит два года, и проникновенный мыслитель А. С. Пушкин реагирует на бунт 14-го декабря уже не сочувственной стихотворной запиской к друзьям детства и юности, но громозвучным сокрушительным гимном Российскому Самодержавию, фанфарой его победе «Полтавой».

Чем зрелее творческая мысль поэта-мыслителя, тем глубже проникает он в основу народного сознания и опять-таки первый в русской литературе видит и показывает кость его, безымянного и многоименного, многоликого и неустанного труженика Державы Российской, работника-строителя ее, полностью народного сотрудника царей – капитана Миронова. В дальнейшем этот всероссийский тип получает широкое и многостороннее развитие в творчестве величайших художников слова: у Лермонтова – Максим Максимович; у Толстого – Тушин, севастопольцы, кавказцы; у Достоевского – честнейший, благороднейший дядюшка полковник в «Селе Степанчикове», духовно – старец Зосима (заметьте, оба противопоставлены ханжам «обличителям»), в «Бесах» – в страдании, нашедшем свой путь Шатове и незаметном штабс-капитане, разбившем всю демагогию нигилистов репликой здравого смысла: «Если Бога нет, то какой же я штабс-капитан!». Наконец, у затравленного «прогрессистами», непризнанного полностью до сих пор классика русского Лескова капитан Миронов показан во всем его многообразии, и в мундире, и в сермяге, и в митре архиерея… Показан литературно и документован исторически многими собственными именами.

Второе проникновение «Капитанской дочки» – поездка Маши в Петербург, – искание надзаконной монаршей справедливости и обретение ее. Ведь по закону-то (не только русскому) Гринев был, несомненно, виновен «в сношениях с неприятелем» и в наши дни был бы, несомненно, расстрелян. Но русская «бабья» душа не кисейной интеллигентки, а едва грамотной Маши Мироновой нашла этот единственный путь к спасению любимого – путь к надзаконной справедливости Самодержца, полностью народный путь.

Устанавливая место Самодержавной России в Европе, а теперь в мире, Пушкин создает жгучее по своей современности в наши дни послание «клеветникам России»:

И нашей кровью искупилиЕвропы вольность, честь и мир…

Да. Безмерно прав гениальный Пушкин: искупали, искупаем и искупим, тогда – мир Европы, теперь – мир мира. Жертвенно и бескорыстно! Во Имя Божие!

Последняя крупная веха (малых не считаю, они везде) – апокалипсический, безмерный по глубине своей «Медный Всадник», пророческое предвидение трагических судеб России, отрекшейся в охватившем ее безумии от своей основной традиции, но бессильной порвать с нею и, в силу этого, безмерно страдающей:

И во всю ночь безумец бедный,Куда стопы ни обращал,За ним повсюду Всадник МедныйС тяжелым топотом скакал…

Заключительная веха – последнее (от 19 октября 1836) письмо к Чаадаеву, в котором черным по белому, с исключительной определенностью высказан Пушкиным его взгляд на монархию, как на неразрывный с народным развитием основной элемент, всей русской истории:

«Пробуждение России, развитие ее могущества, ход к единству, оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, неужели это не история, а бледный полузабытый сон? А Петр Великий, который один – целая всемирная история? А Екатерина Вторая, поместившая Россию на порог Европы? А Александр, который привел Вас в Париж? И (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то величественного в настоящем положении России (при Николае Первом. – Ал. Ал.), чего-то такого, что должно поразить будущего историка?… Я лично сердечно привязан к императору… клянусь вам честью, что ни за что на свете я не захотел бы переменить отечество, ни иметь другой истории»…

Вот, предельно кратко, об утверждении русского монархизма Александром Сергеевичем Пушкиным, т. е. о том, что старательно и шулерски извращают или замалчивают ученые из политиков и политиканы из ученых в течение более чем 100 лет, обманывая русский народ и фальсифицируя его народного русского гения, А. С. Пушкина. Ничего «нового» в этом нет. Только точка над «и», которую приходится ставить после 150-летнего юбилея А. С. Пушкина и столетнего юбилея лжи о нем.

Вперед к Пушкину! Вслед за Пушкиным! Учиться у Пушкина всему, – кричат и «здесь» и «там».

Присоединимся к этому хору, добавив лишь:

Учиться у истинного Пушкина истинному всестороннему, всенародному пушкинизму, а, следовательно, и монархическому мировоззрению Александра Сергеевича Пушкина!

[Алексей Алымов]

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

3 сентября 1949 года, № 26. С. 4–5

Созвучия

Большинство свершающих свой небесный путь планет имеет спутников. Эти спутники много меньше самих планет по размерам, но их движения подчинены путям светил. Одновременно с этим каждый спутник обладает и своим собственным путем, не нарушающим общего движения, но дополняющим его.

Тому же закону подчинены и парящие духом в надземном пространстве поэты. Почти каждый из крупнейших русских поэтов обладал своей, то большей, то меньшей плеядой или прямых его последователей или созвучных ему сердец. Самая крупная плеяда была, конечно, у величайшего из русских поэтов А. С. Пушкина. Не будем перечислять имен всех входивших в нее и назовем лишь Языкова, которого сам Пушкин считал «наиболее близким себе по языку».

Но не только по языку был близок Пушкину Языков. В их жизни мы видим несомненный параллелизм, одну и ту же последовательность этапов пути, приведшего обоих от упоения материальными радостями земной жизни к Богу.

Молодость Языкова была насыщена опьянением от воспринятых им земных наслаждений, полным эпикуреизмом, преклонением его поэтического дара перед этим опьянением. Пушкин, прошедший в молодости ту же стадию, говорил даже, что первую книгу стихов Языкова следовало бы назвать «Хмель», а сам Языков позже писал о днях своей юности:

Те дни летели, как стрела,Могучим кинутая луком,Они звучали ярким звукомРазгульных песен и стекла…

Но дар поэта, освещавший по милости Господней душу эпикурейца Языкова, спас ее от распада, от блужданий, от поиска призраков обманчивой красоты и привел его к познанию истинных красот – красот духа.

Наступил перелом, о котором сам Языков пишет так: «Моя муза должна преобразиться: я перейду из кабака прямо в церковь. Пора и Бога вспомнить». Это твердо принятое им решение он тотчас же переносит в область своего поэтического творчества и создает ряд превосходных подражаний псалмам, перепевов звучания арфы Давида, дошедшего до его души. Венцом этих новых в творчестве Языкова поэтических произведений Жуковский считал его поэму «Землетрясение», которую называл даже «лучшим русским стихотворением», а Пушкин отметил: «Если уж завидовать, так вот кому я должен завидовать». Мы же теперь, удаленные от Языкова более чем на столетие, можем увидеть в ней еще и то, что было невидимо его современникам: в поэме «Землетрясение» Языков в форме древней христианской легенды отразил переворот, произошедший в его собственной душе, «внявшей горнему глаголу небесных ликов».

Всевышний граду КонстантинаЗемлетрясение послал;И Геллеспонтская пучина,И берег с грудой гор и скалДрожали, и царей палаты,И храм, и цирк, и гипподром,И стен градских верхи зубчаты,И всё поморие кругом,По всей пространной Византии,В отверстых храмах Богу силОбильно пелися литии,И дым молитвенных кадилКлубился; люди, страхом полны,Текли перед Христов алтарь:Сенат, синклит, народа волныИ сам благочестивый царь.Вотще! Их вопли и моленьяГосподь во гневе отвергал,И гул и гром землетрясеньяНе умолкал, не умолкал.Тогда невидимая силаС небес на землю снизошла,И быстро отрока схватила,И выше облак унесла.И внял он горнему глаголуНебесных ликов: Свят, Свят, Свят!И песню ту принес он долу,Священным трепетом объят.И церковь те слова святыеВ свою молитву принялаИ той молитвой ВизантияСебя от гибели спасла.Так ты, поэт, в годину страхаИ колебания землиНосись душой превыше праха,И ликам ангельским внемли.И приноси дрожащим людямМолитвы с горней вышины,Да в сердце примем их и будемМы нашей верой спасены.

Последние строчки этого стихотворения при сравнении их с «Пророком» Пушкина говорят о том, что просветление, пришедшее в душу Языкова, было до известной степени отражением того же внутреннего процесса, пережитого гениальным поэтом. Языков сам без зависти и без протеста, но с преклонением перед грандиозностью Пушкина говорит о его влиянии на него:

Когда гремя и пламенеяПророк на небо улетал,Огонь могучий проникалВ живую душу Елисея:Святыми чувствами полна,Мужала, крепла, возвышалась,И вдохновеньем озарялась,И Бога слышала она.Так гений радостно трепещет,Свое величье познает,Когда пред ним гремит и блещетИного гения полет:Его воскреснувшая силаМгновенно зреет для чудесИ миру новые светила —Дела избранника небес.

Сходным с Языковым путем шла к Богу и душа другого большого поэта славной пушкинской плеяды – Баратынского. «Баратынский – чудо, прелесть», – писал о нем Пушкин, а сам он, говоря о себе, признавался: «Казалося, судьба в своем пристрастии мне счастие дала до полноты».

Баратынский был прав в такой оценке своего жизненного пути. На редкость красивый, унаследовавший от отца большое состояние, прекрасно образованный, счастливый в любви и в дружбе, он шел, казалось бы, по розам. Эти жизненные радости изящно отражены в его лирических стихах, но вместе с тем, как только этот поэт отходит от поверхности лирики и погружается в тайны своей души, то его внутренний строй резко меняется и, несмотря на все радости, щедро отпущенные ему земной жизнью, он тоскует о чем-то ином и чувствует глубокую неудовлетворенность.

На что вы, дни!Юдольный мир явленьяСвои не изменит.Все ведомы и только повтореньяГрядущее сулит.Недаром ты металась и кипела,Развитием спеша,Свой подвиг ты свершила прежде тела,Безумная душа.

Не созвучны ли эти строки основному мотиву Экклезиаста: «Всё суета сует и томление духа»?

Углубляясь в себя, Баратынский теряет связь с земным, но не приходит и к небесному.

И ношусь, крылатый вздох,Меж землей и небесами…

Жизнь становится полной тайн и загадок и разрешением их поэту представляется только смерть.

Ты – всех загадок разрешенье,Ты – разрешенье всех цепей.

Где же выход из мрака? Откуда блеснет светлый луч мира и упования? Кто даст покой томящейся душе?

Только Тот, Чья милость безмерна. Это понято Баратынским незадолго до его смерти и выражено в короткой поэтической молитве:

Царь Небес! УспокойДух болезненный мой.Заблуждений землиМне забвенье пошлиИ на строгий твой райСилы сердцу подай.

По указанному графом А. К. Толстым пути, через познание чистых форм земной красоты – к красоте духовной, а от нее к пределу, ослепительному сиянию Божеской красоты пошли многие поэты того времени, средины XIX века. Л. А. Мей, Аполлон Майков, А. А. Фет, Я. П. Полонский, граф А. А. Голенищев-Кутузов – все они сходны в своей творческой направленности, несмотря даже на глубокие формальные различия. Ближе всех из них к графу Алексею Толстому стоит безусловно Л. А. Мей. Он, так же как и Толстой, очарован узорной парчой русского национального прошлого; его драматические поэмы «Царская невеста» и «Псковитянка» положены позже на музыку Римским-Корсаковым и вошли в сокровищницу русской оперы, но русское прошлое не заслоняет от глаз Мея, равно как и от глаз Алексея Толстого, красот иного, западного мира; Меем переведены на русский язык лучшие стихи Шиллера, Гейне, Гёте, Байрона, Беранже, Мицкевича и других европейских классиков.

Но какая бездонная пропасть отделяет человека Мея от человека Алексея Толстого, как различны их жизненные пути!

Л. А. Мей происходил из обрусевшей немецкой семьи. Отец его был ранен в Бородинском сражении, вследствие чего его сын был принят на казенный счет в Царскосельский лицей, где получил блестящее образование. Но бедность, даже нищета преследовали его всю жизнь. Будучи поэтом чистой воды и кристально честным человеком, Мей был ребенком в практической жизни, да и в литературной своей работе не шел на те компромиссы, которых требовала от него входившая тогда в силу радикальная материалистическая и атеистическая интеллигенция пятидесятых-шестидесятых годов прошлого столетия. Отсюда его неуверенность в себе, слабость, приниженность неудачника. Какой контраст с красавцем, силачом, богачом, аристократом графом Алексеем Константиновичем Толстым, этапами жизненного пути которого были только победы!

Вседержитель для гр. А. Толстого – ослепительный, лучезарный источник красоты, освещающий весь мир и прежде всего озаряющий душу поэта. Для Л. Мея Он – прибежище истомленной, измученной земными терзаниями той же души того же поэта.

Нет предела стремлению жадному…Нет предела труду безуспешному…Нет конца и пути безотрадному…Боже, милостив буди мне грешному!

И всё же – к Нему, к Нему под бременем своего мучительного дара… Только в нем источник красоты и всепрощения.

Нет! В лоне у Тебя, Всесильного Творца,Почиет красота и ныне и от векаИ ты простишь грехи раба и человекаЗа песни красоте свободного певца.

Творя служение красоте, развивая свой талант, поэт тем самым служит Господу и в этом служении его спасение – такова вера Л. Мея.

Не верю, Господи, чтоб Ты меня забыл,Не верю, Господи, чтоб Ты меня отринул:Я твой талант в душе лукаво не зарылИ хищный тать его из недр моих не вынул.

С этими строками истомленного жизнью поэта перекликаются созвучия другого, принадлежавшего к той же плеяде, устремленного к тем же высотам красоты – А. Н. Майкова.

Не говори, что нет спасенья,Что ты в печалях изнемог:Чем ночь темней, тем ярче звезды,Чем глубже скорбь, тем ближе Бог.

Аполлон Николаевич Майков, столь же, как и Мей, близок к крупнейшему светилу созвездия служителей красоты – графу А. К. Толстому. Но там, где Мей бессильно скользит по поверхности темы, Майков находит в себе силы углубиться в нее до предела. Тайны человеческой души неудержимо влекут его к себе и, проникая в них духовным взором поэта, он так же, как и Алексей Толстой, видит беспрерывную борьбу Добра и Зла, Христа и Антихриста в трепетном человеческом сердце. Эта тема, разработанная А. Толстым в драматической поэме «Дон Жуан», выражена А. Н. Майковым в стихотворении «Ангел и демон»:

Подъемлют спор за человекаДва духа мощные: один —Эдемской двери властелинИ вечный страж ее от векаДругой – во всем величье зла,Владыка сумрачного мира:Над огненной его порфиройГорят два огненных крыла.Но торжество кому ж уступитВ пыли рожденный человек?Венец ли вечных пальм он купитИль чашу временную нег?Господень ангел тих и ясен:Его живит смиренья луч;Но гордый демон так прекрасен,Так лучезарен и могуч!

В этом стихотворении поэт А. Н. Майков не предрешает исхода борьбы добра и зла в человеческой душе, как это делает в поэме «Дон Жуан» А. Толстой. Вполне понятно. Стихотворение это, глубоко субъективно, в нем чувства самого автора, которому тогда было всего только двадцать лет. Но весь жизненный путь А. Н. Майкова (1821–1897) был долог; поэт прожил 76 лет, беспрерывно работая не только над своими поэтическими произведениями, но и над самим собой, своими чувствами, своим сознанием – своим путем к познанию Бога. И, если в дни мятежной юности, красота демона была для него равносильна или почти равносильна ангельской красе, а исход борьбы Добра и Зла в его собственной душе был для него гадательным, то пройдя свой долгий жизненный и творческий путь, умудренный им поэт писал:

Близится Вечная Ночь… В страхе дрогнуло сердце.Пристальней стал я глядеть в тот ужасающий мрак…Вдруг в нем звезда проглянула, за нею другая и третья,И наконец засиял звездами весь небосклон.Новая в каждой из них мне краса открывалась всечасно,Глубже мне в душу они, глубже я в них проникал…В каждой сказалося слово свое, и на каждое слово,С радостью чувствовал я, – отклик в душе моей есть.Все говорили, что где-то за нами есть Вечное Солнце, —Солнце, которого свет, блеск и красу им дает.О как ты бледно пред Ним, – юных дней моих солнце!Как он ничтожен и пуст – гимн, что мы пели тебе!

Демоническая земная красота, гимн которой пел в юности поэт, оказалась не чем иным, как только жалкой мишурой. Обольстительная пелена спала с его глаз и перед ними предстала подлинная красота Вечной Жизни, освещенная солнцем всех солнц – Творцом мира и человека.

Мей и Майков вошли в русскую литературу в сороковых годах прошлого столетия, а окончательно сформировались как поэты в шестидесятых годах, в период жесточайшего натиска на русское общество идей материализма, нигилизма и атеизма. Даже Пушкин подвергался тогда жесточайшей и ничем не обоснованной критике со стороны «властителя дум» тех поколений Писарева; так на какие же созвучия своим идеалистическим стихам могли рассчитывать поэты много меньшего калибра? Не поэтому ли голоса их неуверенны и слабы, а их души нередко охвачены сомнениями и лишь томятся в порывах к Господу, но не в силах найти путь к нему. Отголоски этих мучительных томлений дает нам поэзия Я. П. Полонского:

То в темную бездну, то в светлую бездну,Крутясь, шар земли погружает меня:Питают, пытают мой разум и веруТо призраки ночи, то призраки дня.Не верю я мраку, не верю я свету,Они – грезы духа, в них ложь и обман…О, вечная правда, откройся поэту,Отвей от него разноцветный туман,Чтоб мог он великий в сознаньи обмана,Ничтожный, как всплеск посреди океана,Постичь, как сливаются вечность и миг,И сердцем проникнуть в святая Святых.

«В ранние годы надежды нашего поэта Я. П. Полонского на лучшую будущность для человечества были связаны с его юношескою безотчетною верою во всемогущество науки», писал о Полонском Владимир Соловьев.

Царство науки не знает предела,Всюду следы ее вечных побед,Разума, слова и дела. Сила и свет.Миру, как новое солнце, сияетСветоч науки, и только при немМуза чело украшаетСвежим венком.

Подпав под влияние господствовавшего в те годы позитивистического мышления, Я. П. Полонский пытался даже и свою лиру поэта настроить на тот же лад. Отчего же нет? Ведь рекомендовал же тогда Писарев всем поэтам применить свои таланты к созданию популярных брошюрок по естественным наукам, в которых, как утверждали тогда, содержатся ключ к разгадке всех тайн мироздания не как проявления творчества Господня, но как самостоятельного, обособленного процесса – «природы». К этой «природе», зародившейся и развивающейся без помощи Господней, к изучению ее, к любви к ней призывал Полонский в своих стихах:

О, в ответ природеУлыбнись, от векаОбреченный скорбиГений человека!Улыбнись природе!Верь знаменованью:Нет конца стремленью,Есть конец страданью.

Но жизненный путь пройден поэтом… И та позитивистическая наука (кстати, опровергнутая теперь новейшими научными теориями) не дала ему ответов на мучившие его вопросы. Где же найти их? Где источник истины?

Сомневаясь и колеблясь, шедший по пути ложных солнц, поэт всё же робко называет его:

Ткань природы мировая, —Риза… Божья, может быть?

«Может быть…» Утверждать имя Господне проживший жизнь без Бога Я. П. Полонский не смеет, но звучание арфы Давида становится ему всё слышнее и слышнее по мере просветления его души. И, наконец,

Жизнь без Христа – случайный сон.Блажен, кому дано два слуха, —Кто и церковный слышит звонИ слышит вещий голос Духа.

«И то и другое слышнее в тихий вечер жизни!», писал о Полонском Владимир Соловьев. Всё обмануло, всё прошло, считается только вечность и ее земной залог… Чем более зрелою становилась поэзия Полонского, тем явственнее звучал в ней религиозный мотив, хотя и в последних стихотворениях выражается более стремление и готовность к вере, нежели положительная уверенность.

Я. П. Полонскому, его сердцу, проникнуть в Святая Святых не удалось, потому что он устремлялся к горним высотам, не видя на них Животворящего Креста, не творя молитвенного слова. Он пытался найти внерелигиозный путь к добру, утвердить этический моральный идеал без Евангелия. Поэтому в результате своих искренних и глубоких исканий он стал сам «добычей суеты, игралищем ее непостоянства», как скажет его современник А. А. Фет.

Сам А. А. Фет видел совершенно ясно и вполне уяснял себе лживость кумиров того времени (да и нашего тоже!) и выразил свое отношение к ним, повторив в звучных ритмических строках повествование Евангелия:

Когда Божественный бежал людских речейИ празднословной их гордыни.И голод забывал, и жажду многих дней,Внимая голосу пустыни, —Его взалкавшего на темя серых скалКнязь мира вынес величавый.«Вот здесь, у ног твоих все царства», – он сказал —С их обаянием и славой.Признай лишь явное. Пади к моим ногам,Сдержи на миг порыв духовный, —И эту всю красу, всю власть Тебе отдамИ покорюсь в борьбе неравной».Но Он ответствовал: «Писанию внемли;Пред Богом Господом лишь преклоняй колени».

Владевшая им глубокая вера охранила А. Фета от окружавшей его материалистической суеты, от поклонения ее кумирам. Сознавая свое человеческое ничтожество, этот поэт вместе с тем ощущал в своей душе искру Господню и знал, что только эта искра, ее неугасимый огонь возвеличивает его, вздымает его от плена бездушной материи к образу и подобию Божиему.

Не тем, Господь, могуч, непостижим Ты пред моим мятущимся сознаньем, Что в звездный день твой светлый серафим Громадный шар зажег над мирозданьем И мертвецу с пылающим лицом Он повелел блюсти твои законы, Всё пробуждать живительным лучом, Храня свой пыл столетий миллионы;