Ампрант

Они миновали парк, вышли к дороге и поднялись на заросший деревьями склон, раскинувшийся двумя ярусами: нижним – пологим, окружающим лужайку, и верхним – крутым, открытым солнцу. На тропинке между ними было особенно людно, с изрядным числом беременных женщин и детских колясок. Публика была самая мирная и даже идиллическая. В верхнем ярусе друзья расположились, съели припасенные Жорой бутерброды, затем Жора отправился загорать чуть ниже, на открытый солнцу участок, а Ананасов поднялся в тень и залег, жмурясь от пробегающих по лицу солнечных бликов. Так он блаженствовал, закрыв глаза, отрешался от путаных и тревожных мыслей. Разогретый воздух наполнял изнутри ласковым теплом, расправлял слежавшиеся за зиму телесные складки, будто готовя в полет. Ананасов вдохнул растертую в пальцах мяту, расслышал шум деревьев и почувствовал себя легко и спокойно.

Вдруг совсем рядом раздался топоток и запрыгала в облачке пыли плотная фигура, светясь рыжеватым пушком. Две складочки приплясывали на поясе и затылке, блестела матовая лысина. Ананасов проводил толстяка взглядом, даже голову приподнял с подложенной куртки, а тот просеменил, прошелестел мимо, выбрасывая короткие ноги, упираясь ими в крутизну склона, сопротивляясь ускорению, будто кто-то стягивал его вниз за невидимую веревку. Разумно управляя энергией движения, толстяк допрыгал до лужайки, погасил скорость и скрылся за деревьями. Ананасов вновь улегся, но прежнее благодушное настроение уже не возвращалось. Накатила тревога. И несвоевременно было благодушествовать сейчас, когда подлые враги закатывали бочки с порохом в прорытый под него подкоп.

– Нужно быть другим, – мысленно приказывал себе Виктор Андреевич. – Стать сильным, тугим, накачанным, как резиновый баллон, постоянно ощущать плотное сцепление молекул, реагировать упруго, мощно, суметь выдержать удар и пережить боль, чтобы вернее захватить, сломать налетевшего врага, растоптать без жалости и вновь стоять, покачиваясь и вибрируя от напряжения регенерирующей плоти, издавая легкую отпугивающую вонь перегретой резины. Только так!

В таком направлении текли воинственные мысли Ананасова. Он даже задышал по другому, сквозь плотно стиснутые зубы, шипя, как потревоженная змея. Но в том беда, что своих недоброжелателей Виктор Андреевич не знал, а агрессивность была не в его характере, мягком или, как говорят, конформном, то есть привыкшем угадывать смысл жизненных обстоятельств и приспосабливаться к ним без конфликтов и нервотрепки. И сейчас злость Ананасова стала стихать, он сел, чтобы встряхнуться. Жора недвижно лежал внизу, подставив солнцу мохнатую, как у шмеля, спину. Тут Ананасов вспомнил о сбежавшем вниз толстяке и стал высматривать, справедливо полагая, что тот не мог далеко уйти без рубашки. И, действительно, толстяк нашелся, прогуливался на лужайке, похлопывая себя по стынущим бокам, потирая упитанную грудь. Прогуливался, не торопясь, постигая весенние токи природы. Рядом плясал белый мотылек. И вместе они – человек и насекомое демонстрировали себя дуэтом на зеленом гарнире лужайки, как в грандиозной опере-буфф на экологические темы. Будто сама мамаша-природа проводила на зеленом подиуме смотр наиболее способных к выживанию питомцев. В разогретой солнцем ананасовской голове явилось сюрреалистическое зрелище, и он вновь улегся, чтобы удержать себя в границах реальности.

И вновь прошумело слегка. И Ананасов увидел толстяка, восходящего, выталкивающего себя по склону сосредоточенными движениями коротких ножек. Неторопливого и деловитого. Внимательно глянули на Ананасова настороженные глазки, скользнули холодно, отметив проявленный к себе интерес, и не одобряя его. Толстяк проследовал мимо и выбрался под деревья, присоединившись к раскинувшемуся там лагерю. Стойбищу, если хотите. Там радостно встретили вожака. Повернувшись на бок, Ананасов наблюдал исподтишка. И по взмаху руки толстяка, направленному на лужайку, понял, что тот обменивается впечатлениями, как хорошо и славно гулять там, куда соплеменники не добрались по скудости воображения и недостатку инициативы.

– А ведь, действительно, – рассуждал одуревший от безделья Виктор Андреевич, – он ведь просто так спускался, без всякой цели, ведомый одним инстинктом, потребностью что-то затевать, расширять границы своего ареала. Пусть даже с риском, пусть даже со стычками на этих границах. Но последовательно и непрерывно. До полной победы, передышки и новой борьбы.

Толстяк, между тем, снял брюки, которые между своих были ему не нужны, и оказался в красных трусах, усыпанными белыми цветочками. Не слишком фотогеничный, но крепкий, уверенный в себе. Походил среди деревьев, отыскал подходящую ветку, развесил на ней одежду и устроился отдыхать.

Компания состояла из двух женщин, давно не имеющих претензий к своим фигурам, раздавшимся от несбалансированного питания с избытком мучных продуктов, картофеля и тяжелых сладких блюд. Они бродили по траве, неуклюжие и осторожные, будто боялись оступиться, подрагивая белыми студенистыми телами, облеченные в нечто розовое и шелковое, как праздничные парашюты. Был еще один – длинный, худой, небрежный в одежде, в переношенной, спадающей с плеча белесой майке, бесформенных брюках, с печатью судьбы на лице куряки и алкоголика. И еще девочка – тихое создание, смесь испуга и удивления.

Компания шевелилась, словно готовила себя к какому-то важному делу, а потом уселась играть в карты. Видно, в дурака, два на два. Сам толстяк играть не стал, а, устроившись за спиной одной из женщин, наблюдал, не вмешиваясь и сохраняя на лице серьезное выражение. Иногда заглядывал в карты к другим игрокам, как бы подчеркивая нейтралитет и роль бесстрастного наблюдателя.

– Да, не попал бы этот тип в мою историю. – Меланхолично думал Ананасов. Видно, безмятежный отдых давался ему с трудом.

– Витя, ты что, оглох. Зову, зову. – Жора стоял рядом. – Пошли, а то сгорим.

Ананасов взглядом распрощался с компанией, особо выделив толстяка. Они выбрались на дорогу и расстались.

Утренние сюрпризы

Несмотря на самое сознательное отношение нашего человека к труду, нелегко отыскать героя, радующегося, что ушло, наконец, постылое воскресенье, настал долгожданный понедельник, а, значит, можно вскочить ни свет, ни заря, собраться, влепиться в переполненный транспорт и спрессованным, как финик, прибыть к порогу родного учреждения. Ананасов не представлял приятного исключения. Он был с утра нытик. Не из несознательности, совсем нет, а из пагубной привычки поспать подольше, понежиться в постели, отдаляя начало дня и бремя унылой яви. Тем более сейчас, когда только и оставалось, ждать неприятностей.

Но сегодня он проснулся полный решимости, что-то предпринимать. Нужно, черт побери. Виктор Андреевич долеживал последние минуты, а Валя уже встала, Замирала перед зеркалом, а потом, глянув в окно, сменила уже надетую блузку на белый жакет. Кинула кое-что на лицо, оттеняя выгодно, что заслуживало внимания, а кое-что прибирала, известное ей самой. Ладно, не будем. Это не труд, не работа, а творчество, тем более у женщины влюбленной. Подлинный гимн преображения. Никаких мелочей, надежд на благоприятное освещение и доброжелательные взгляды подруг. Расчет на себя. На грациозную легкость походки. На изящество движений. На блеск глаз, оттененных французской тушью. На свежесть щек. На быстрый взгляд поверх приподнятого плеча. Взгляд небрежный и губительный, как разрывная пуля.

– Вставай, Виктор, вставай. – Тормошила Валя мужа на бегу между ванной и зеркалом. Всплыв из глубин сна, Ананасов не мог не отметить достоинства жены. Конечно, время туманит свежесть чувств, но и сейчас, в период увлечения Леночкой, они не были вытеснены полностью. Валя, действительно, была хороша. Ананасов потянулся рукой, но жена ускользнула. – Вставай, Витя, вставай.

Телефон зазвонил. Утренние новости редко бывают хорошими. Звонила Жорина жена. Искала мужа. Ушли они вчера вместе, и нет его. Впору начинать беспокоить милицию и морг.

Звонок пробудил Ананасова окончательно.

– Что-нибудь случилось? – Безразлично спросила Валя, слизывая с губ излишки помады. И Ананасов ощутил неожиданный холодок не в самом вопросе, а в его тоне. Холодок отчуждения, несвойственный между близкими людьми, странное ощущение неуюта и беспокойства. Впрочем, возможно показалось. Столько всего происходило вокруг бедной ананасовской головы.

– А, а. – Безразлично отреагировала Валя на сообщение о пропаже, и тут же умчалась, хоть могла бы расспросить. Жора не чужой. Но Ананасов был даже рад. Не хотелось сейчас объясняться. Собрался, позавтракал холодной сосиской (Валя себе варила и ему оставила) и отправился на службу.

Увидел Леночку издали, и унылое настроение ушло мигом. Казалось бы, неуместно среди тревог и огорчений. Но именно так и измеряется таинственное и непостижимое чувство – любовь, не иначе, как через судьбы любовников, которые следуют навстречу друг другу вопреки опасностям и здравомыслию. И наша пара не исключение. Пошли рядом, ощущая электрический разряд, с трудом удерживая себя, чтобы не поддаться здесь, на людях его магнетическому воздействию. Зато было о чем поговорить. Спокойный внешне, Ананасов все рассказал. Объяснил, что не хотел тревожить раньше. А теперь еще и Жора пропал. Молодец Леночка, смогла выслушать безразлично с виду, не выдала себя. Не знала она ровно ничего. Только в лифте, когда остались вдвоем, прижалась к Ананасову и замерла.

Потом еще урвали пару минут, и Ананасов развил вопрос. Иностранца Марио, с которым общался негодяй Соткин, Леночка знала мало. Встречались, конечно, у подруги, только и всего. Тем более мать Леночки, когда узнала, просила быть осторожнее и приводила в пример Леночкиного дедушку, который имел такие неприятности, что лучше не вспоминать. Сейчас не то, но зачем? Тем более Леночка на хорошей работе…

В общем, ничего толком прояснить не удалось. Курила Леночка, не переставая, и прощальный поцелуй вышел горьким.

Дел, как обычно, в понедельник много, но больше откладывать было нельзя, и Ананасов созвонился с Ильей Григорьевичем – рецензентом, от которого могла тянуться ниточка. В перерыв договорились встретиться. Но до этого Ананасова вызвали к директору.

– Вот, Витя, – объявил тот. – Вызывают тебя в командировку. Срочно. Телеграммой. Ты для них отчет делал. Бросай все и отправляйся.

Маленький Ибрагимов еще недавно был с Ананасовым наравне, но Виктора Андреевича обошел. Как раз то, в чем упрекала Валя, не хватало у Ананасова амбиций.

– Ехать, так ехать. – Согласился Ананасов. Ибрагимов следил за ним недоверчивым глазом. Ловил возможные признаки недовольства, чтобы проявить власть. Но Ананасову даже от сердца отлегло. Будь, что будет.

Илья Гры-го-рыч Бельмондо

Обыватель (в общем, все мы) – существо недоверчивое и готов судить по себе, не вникая в суть явления и масштаб фигур, выдвинутых на обсуждение. Зато высмеивать, иронизировать, это – сколько хочешь… тут лишь бы языком ляпать. Даже понятие, допустим, дурака, которым принято разбрасываться вдоль и поперек, является спорным. Нет такого критерия, кого, например, хвалить, а над кем пожимать плечами, мол, что с такого возьмешь. Легко заметить, те, с кого нечего взять, живут более спокойно, не забивают голову всякой ерундой, а это как раз и есть, так называемый, житейский ум. По-видимому, нет отдельного свойства, как дурак, в том смысле, как глухой, хромой или подслеповатый. Там собственное представление и мнение окружающих, как правило, совпадают, если говорят, к примеру, про Иванова, что он ограничено годен, то так оно и есть, и сам Иванов при случае не забудет об этом напомнить и даже справкой запасется. А дураком, извините, себя никто не считает, и справок на этот случай не выписывают.

Илья Григорьевич Бельский был подходящим примером для иллюстрации этого непростого вопроса. Спор вокруг его имени возбудили завистники, к прискорбию, тот же Жора, который, по-видимому, считая себя умником, даже близко не приблизился к вершинам, который Илья Григорьевич уверенно покорил. То-то Жора за глаза подсмеивался (но дружелюбно!) над Ильей Григорьевичем и звал его нараспев Гры-го-рыч. Придумал Гры-го-рыча не он, а учережденческая уборщица тетя Маша, которая Бельского очень уважала. А понять иронию было просто. Жора был грамотным инженером, но неостепененным, а Илья Григорьевич – доктором наук и видным авторитетом в своей области. Под Жориной насмешкой могла крыться зависть, и Ананасов, кстати, так это и понимал. Тем более, Жора от объяснений уклонялся, и только плечами пожимал. Согласимся, это совсем не серьезно.

Очевидных достоинств у Ильи Григорьевича было несколько. Как уже упоминалось, был он доктором наук, причем не каким-нибудь пошлым практиком, а фундаментальщиком, что означает (и сам Илья Григорьевич об этом честно предупреждал), польза от его научных трудов проявится не скоро, может быть лет через сто, или не проявится вовсе, если последователи Ильи Григорьевича и его коллег фундаментальщиков ослабеют интеллектуально и, как слепые куры, прокудахтают мимо зерен истины, щедро рассыпанных в научных трудах. Таких трудов у Ильи Григорьевича было не менее четырехсот, а, если считать с тезисами, – а это для истории науки важно, – то намного больше. Тут счет шел на тысячи. Именно потому Илья Григорьевич писал общее число прописью, и тюкал, тюкал по клавишам, не щадя ни себя, ни печатный инструмент.

И внешностью Илью Григорьевича Бог наградил, не иначе, как чем-то французским, особенно в профиль. Издавна считалось, что Илья Григорьевич смахивает на Ива Монтана, не только формой носа, но легкой галльской гнусавостью, смахивающей на вибрацию струны контрабаса. Долго длился период схожести отечественного ученого и французского шансонье, и, увы, угас, хотя Илья Григорьевич был, как раз, в самом соку и даже полипы в носу удалил. Просто фильмы с Ивом Монтаном перестали показывать из-за политических капризов вздорного француза. Зато Илья Григорьевич еще краше стал, избавившись от назойливой кинотени. Время шло и открылось, что французы, с их пристальным взглядом на мужские достоинства, не оставили Илью Григорьевича в покое. Прошла Неделя французского кино, и буквально бросилось в глаза – к Илье Григорьевичу напросился в двойники Жан Поль Бельмондо. Хоть, если рассудить, неясно, кто к кому напросился. Если во внешности наблюдалось приблизительное равенство – тут Илья Григорьевич из великодушия мог уступить, то в учености, в интеллекте вопрос решался однозначно. Конечно, известность, конечно, успех были на стороне Жан-Поля. Но если бы Илья Григорьевич гнался именно за этим, а не был известным фундаментальщиком и не служил самозабвенно (Илья Григорьевич любил это подчеркивать) Его Величеству научному факту, то, извините, неясно, как пошло бы дело.

Кстати, Илью Григорьевича выдвигали на Государственную, прошел он два тура уверенно, и сорвался на третьем, в силу досадной нелепости. На решающем заседании Комитета один из верных сторонников Ильи Григорьевича, видный академик, чьи идеи Илья Григорьевич плодотворно развил, вздремнул во время голосования, и, поспешно разбуженный, со сна бросил свой шар не туда, то есть попросту перепутал и вычеркнул из списка не соперника Ильи Григорьевича, тоже, кстати, фундаментальщика, а его самого. Потом, взбодрившись, академик осознал трагическую ошибку и требовал переголосовать, но вмешались, как говорил Илья Григорьевич, темные силы и его завалили. А сам академик, как вскоре выяснилось, проснулся ненадолго и спустя две недели умер. Илья Григорьевич пережил утрату, и сокрушался, что голосование могло сыграть трагическую роль. И, хоть утешали, что голосование не причем, просто срок подошел, но сомнения остались, и успокоить Илью Григорьевича так и не удалось. А тут еще вдова подтвердила: перед кончиной, уже в коме, академик повторял, как важно оценить вклад Ильи Григорьевича в науку и ради одного этого стоит жить.

Такие счастливые свойства сочетал в себе Илья Григорьевич Бельский, которому Ананасов отдал на рецензию злополучный отчет. Поэтому с утра в понедельник Виктор Андреевич искал встречи и договорился ровно на час. Почему именно в обед? Не до того было Ананасову, чтобы вникать в подобные мелочи.

А между тем время было выбрано не случайно. Аспирантка Ильи Григорьевича Зухра Магомедовна давала сослуживцам той, или, говоря по нашему, пир, в честь счастливого завершения первого года учебы. Перед отбытием на родину, для отдыха в кругу семьи и трех детей от академических забот, после работы над первоисточниками, сдачи кандидатского минимума и преодоления других препон, незнакомых прежде восточной женщине, а теперь таких понятных и близких после головокружительного скачка из феодальной деспотии прямо в развитой социализм.

Справедливо подчеркнуть, что и сюда успел Илья Григорьевич сунуть свой французский нос. Год назад он побывал в Средней Азии с ознакомительным визитом. И вместе с множеством впечатлений, вместе с японской кофточкой для жены, вместе с собственной фотографией (Илья Григорьевич любил фотографироваться) в обязательной тюбетейке на берегу мутного арыка, привез из паломничества Зухру Магомедовну – живое напоминание о волшебных краях, которые Илья Григорьевич совершенно полюбил. Там важные люди всерьез принимали его ученость, поднимали бокалы за эту ученость с ним – уважаемым ученым, а потом долго и неторопливо беседовали, как беседовали когда-то с известными мудрецами всевластные деспоты и повелители. Многими истинами наделил тогда Илья Григорьевич своих слушателей. Но и сам вкусил от местных соблазнов, усладил зрение, слух, и крепкий желудок, и даже грезил (о, сладчайший Восток!), ворочаясь ночью от последствий обильного застолья, ждал воздушного видения в прозрачных одеждах, такого естественного в желании усладить эти беспокойные часы. И вот результат. Илья Григорьевич, умеющий сублимировать в пользу науки самые нескромные желания, оформил их рационально и за утренним чаем предложил очень ответственному лицу, отправить его жену к нему, Илье Григорьевичу в аспирантуру. И восточный товарищ, важно прихлебывая чай, ответил на это предложение утвердительно. И направил в далекую Европу Зухру Магомедовну, а Илья Григорьевич дал по этому поводу интервью, опубликованное, к сожалению, на местном языке и не поддающееся точному переводу.

Сегодня завершался первый год учебы Зухры Магомедовны в аспирантуре. Миновало время младенческих шагов по длинному научному пути. Время первых тезисов и конференций, участий в секретариате, нарезания бутербродов с постной бужениной, заготовленной специально для симпозиума с международным участием. А сдача кандидатского минимума по философии, бросающей вызов устоям шариата (участие Зухры Магомедовны в этом акте глубоко символично!), а обучение английскому, утверждение темы диссертации… Не быть уже Зухре Магомедовне прежней восточной женщиной, скованной вековыми предрассудками, не месить тесто для лепешек, не чистить мужу перед уходом на службу черные туфли. Может быть, последние каникулы суждено ей провести под родной кровлей. Только тогда, глядя на разоренное гнездо, поймет муж, что натворил, доверившись сладкоголосому Илье Григорьевичу. И жалобно заблеет ему в ответ голодный барашек.

Ананасов как раз и попал на проводы. Попал неожиданно, не мог предполагать, и не было у него настроения. Но именно так и попадаешь куда-нибудь, совсем не стремясь и не желая. Кроме сегодняшней героини, Илья Григорьевич имел в подчинении еще трех женщин. Потому Ананасов, как мужчина, был на празднике не лишний и встретили его радостно.

– Закрывайте дверь на ключ, Витя. – Командовал Илья Григорьевич, восседавший во главе стола, и хлопнул в ладоши. – Начинаем, начинаем. Разливайте, девочки.

Илья Григорьевич был старше Ананасова и называл его просто по имени, отмечая не только разницу в возрасте, а несколько покровительственную позицию мудрого ученого по отношению к поверхностному, суетливому практику. Учитывая краткость обеденного перерыва, застолье сразу набрало темп. Бутылка коньяка пустела, коллектив был женский, но пьющий. Впереди был плов, которого напряженно ждали и призывали друг друга не наедаться закусками. Пловный дух витал. Ананасов решил разговор отложить и присоединился к застолью.

– Был я в Болгарии, – повествовал Илья Григорьевич, вытаскивая изо рта селедочные косточки и раскладывая их по ободку тарелки. – Иду по улице еще с одним. Рижанин. Тоже доктор наук. Умнейший человек, я ему тему для диссертации подсказал. Ничего на нас русского нет. Джинсы, тенниски. И все равно. Подходят. Русские? Что нужно? Как они нас узнают? А, Витя?

– Наверно, по лицу. – Брякнул Ананасов, не задумываясь.

– По лицу? – Илья Григорьевич, наоборот, задумался всерьез. Конечно, было в нем французское, и на этом можно остановиться, не желать для себя лучшего. Но ведь был Илья Григорьевич не во Франции и даже представлял себя там с трудом. Он достойно пережил искушение эмиграцией, не дрогнул, усидел на месте, хоть любил отмечать (всегда кстати), сколько мог бы получать там, у них, в той самой Франции или даже в Америке, где ценили бы его никак не ниже, чем в Средней Азии. Но если Илья Григорьевич пожертвовал личным комфортом для продвижения отечественной науки, то и отказываться от национальных черт во внешности так запросто не стоило. Пусть даже в пользу французского. Потому что завершали эти черты характер отечественный, а не французский, русскую, так сказать, душу. Сейчас Илье Григорьевичу даже захотелось глянуть в зеркало, уточнить, какие черты умудрились подметить в нем пронырливые болгары. Почему определили его, как собрата по Кириллу и Мефодию, тем более, что других языков Илья Григорьевич не знал.

– Да, что вы, Виктор Андреевич, – подала голос Аллочка Конопаткина. – Разве Илья Григорьевич похож на русского. Просто мы вещи носить не умеем. Ой, девочки, а меня в Тбилиси два раза за итальянку приняли.

Опасные слова для мнительного Ильи Григорьевича. Ведь не только наличие отечественных черт, но даже умение элегантно одеваться (напомним, Илья Григорьевич был в джинсах) ставилось под сомнение. Хотя молодости прощается многое. Тем более, после любимой селедки, в ожидании плова.

Ананасов все же решил нужный разговор затеять, пользуясь общим благодушием. И сам Илья Григорьевич, к тому же, захорошел.

– Зухра Магомедовна, – начал Виктор Андреевич обходной маневр, – не жаль уезжать?

– Почему жаль? Уеду, приеду. Дальше писать буду, пока не напишу.

– Молодец. – Похвалил Бельский, заглянув в пустой стакан. – Большой путь прошла. Между прочим, она отчет твой читала. Я не особенно вникал.

А почему нет? Ведь проект рецензии на свою работу сам же Ананасов и писал. Заготовил вместе с отчетом. Так что, если не придираться, вполне можно было довериться Зухре Магомедовне.

– Ну, и? – Небрежно спросил Ананасов.

– Понравилось, понравилось. – Закивала аспирантка. – Хоть многое непонятно.

До замужества Зухра Магомедовна закончила педагогический институт, работала учительницей, непонятные места в отчете могли найтись. В этом она сейчас призналась без ложной скромности, подтвердив, что восточные женщины еще не сказали в нашей науке последнего слова.

– А, вообще… – Ананасов с замиранием сердца тянул ниточку. – Нашли что-нибудь… недостатки?

– Нашли, почему не нашли… Кто дочитает до этого места, получит десять… Я смеялась, думала сначала, что рублей. Илья Григорьевич объяснил. Какие шутки могут быть в серьезной работе.

– Вы там действительно, Витя, чепуху написали. – Подтвердил Бельский. – Не помню, что именно. Если бы не ваша Людочка…

– Людмила Сергеевна?

– Сергеевна, Сергеевна… – Закивала Зухра Магомеловна. – Машинистка две работы печатала. Перепутала. Просила вам не говорить, не расстраивать.

– Вот так, Витя, – подмигнул Илья Григорьевич. – Видишь, как женщины о тебе беспокоятся. С тебя бутылка.

– Будет. – Пообещал Ананасов.

А Зухра Магомедовна подала, тем временем, плов. Час настал. Конечно, только мужчина может изготовить настоящий плов. Только мужчина знает, как выбрать барашка и правильно пустить ему кровь. Как должен упасть свет луны на замоченный с вечера рис. Сколько куда разных приправ, пряностей, зелени, не только называя их нежно: лучок, чесночек, морковочка, но и обращаясь трепетно, как с участниками сложной гастрономической симфонии. А у нас? В наших краях? Где баранину, увы, часто подменяют жирной свининой, а по вторникам и четвергам даже рыбой, пусть более полезной, чем баранина, и богатой фосфором, но все же, согласимся, неуместной именно в плове. Да, что там. Даже вместо риса, не только не замоченного с вечера, но непроваренного с утра, даже вместо такого риса умудряются подать перловую или пшенную кашу. А луком норовят заправить таким, что неловко вспомнить. А есть просто опасно. Не верите? Так спросите, клали ли вам в плов барбарис. И послушайте, что вам ответят. И подают этот плов в тарелке часто подозрительной на вид. А есть руками не рекомендуют, хотя там, на родине плова его едят именно руками. И хоть помыть руки в столовой можно, но чем их потом вытереть? Хорошо, пусть не руками, но вилку можно выбрать самому? Блестящую алюминиевую вилку, которую видела Вера Павловна в четвертом пророческом сне, а не такую, где зубья обломаны у самого основания, и при виде которой Вера Павловна непременно закричала бы от ужаса и запросила лавровишневых капель. И не только выбрать эту вилку, но еще недоверчиво осмотреть, обнюхать с обеих сторон, а потом протереть или заново вымыть, оскорбляя подозрительностью кухонный персонал. Будто отравить вас хотят, будто нужны вы кому то. И только потом приступить к этому самому плову. Мелочи, но в них понимание, как важно быть снисходительным и терпимым в наших краях, когда женщина самоуверенно берется за изготовление настоящего плова.