Ампрант

– Интересная парочка, – заметил Жора, когда разминулись. – Кто такие?

Вот так номер! Жора узнал в мужчине Соткина.

– Ой, – рассмеялась Валя, – как тебе рассказать. Представляешь, внедряем новый фасон. Он у нас идет отдельно для сельской местности. Один экземпляр импортный у нас есть, как образец. А этот его демонстрирует на разных совещаниях. Даже по телевизору показывали. Костюм наш начальник для себя привез, но отдал для пользы дела. Нашли вот этого. Артиста. Штаны укоротили, и в плечах он уже. Но умеет держаться.

– Что, действительно, артист?

– Да, из нашей оперетты.

– И кто его там нашел?

– Жена Генриха. То есть, нашего начальника. Она отделом культуры заведует. Ты ее сейчас видел. Она его пристроила, даже в штат к нам взяли. Временно. Но, видно, будем увольнять. Типаж, говорят, не сельский. Для демонстраций не годится. Придется опять перешивать. Что делать, прямо не знаю…

… С этим они расстались. Встреча не дала результатов, тем более, Валя и себе не могла объяснить, чего хочет. Потому на следующий день назвала Виктора Андреевича Генрихом. При ее сбивчивой, двойной жизни неудивительно. Врать нужно уметь, сразу не научишься, если таланта нет.

– Генрих, ты скоро? – Тарабанила Валя в дверь ванной. Спохватилась, но было уже поздно.

– Какой Генрих? – Недоумевал влажный Ананасов.

– Такой. – Нашлась Валя. – Третий. Грузинский театр приехал. Мог бы жену пригласить, сто лет не были.

О приезде театра Виктор Андреевич знал от Леночки. – Генрих? – Переспросил он. – Мне кажется, там Ричард, а не Генрих.

– Может быть, Ричард. Но, ведь, третий.

– Где же взять билеты? – Задал Ананасов справедливый вопрос.

– Где взять? Там, где все. Достать. У нас достали. Жена нашего начальника. Он и мне предлагал. Но только один. А я без тебя не хочу, на этого Генриха.

– Ричарда. – Поправил Ананасов.

А между тем, путаница в бедной Валиной голове стала невыносимой. Так ей стало страшно потерять своего Виктора из-за какой-то бессовестной девчонки, промышляющей чужими мужьями. Потому на свидание к Генриху Матвеевичу она пришла озабоченной, без прежней легкости. Причем не на свидание, на дружескую встречу. Увиделись они в сквере, не надолго, как раз, когда Ананасов гулял с Жорой.

– Непрактичный мы народ, – философствовал Генрих Матвеевич перед огромной клумбой. Тюльпаны покачивались под ветерком, соглашаясь с Генрихом Матвеевичем по поводу народной непрактичности. – Да, именно непрактичный. Потому что хорошее дело нам загубить – раз плюнуть. А ведь как можно было сделать, как сделать…

Огорчался Генрих Матвеевич по поводу своего доклада, в ходе которого должны были рухнуть последние преграды и твидовый мужчина уверенно зашагать по стране. Буквально, вот-вот. Но нет, преграды устояли.

– Мощностей у них нет. – Саркастически усмехался Генрих Матвеевич. – Хорошее дело с перспективой, а мощностей нет. Направление выбрано правильно, работайте дальше.

– А ты сказал, что штаны можно в сапоги заправлять?

– Конечно, сказал. У них же этот, из оперетты сфотографирован в сапогах. Когда мы готовили модель для средней полосы.

– Кстати. – Валя собралась с духом и воткнула шпильку. – Я его видела позавчера. В кафе, с твоей женой.

– А они говорят, вот и разрабатывайте пока сапоги. Чтобы можно было носить на простой носок. Ждите, когда мощности появятся. Тогда и запустим. – Генрих Матвеевич вроде и не слышал о жене, только головой повел. Видно мешал ему воротник шерстяной куртки. Выскочил он на зарядку с последующим забегом в молочный магазин, для чего имелась авоська и банка с крышечкой, если сметана попадется.

– А импорт? – Рядом с Генрихом Матвеевичем Валя училась понимать связи внутри сложного хозяйственного механизма.

– Какой импорт. – Отмахнулся Генрих Матвеевич. – Валюты нет. Спасибо галантерейщикам, пуговицы обещали подбросить. О подтяжках лучше не вспоминать. Это же нонсенс. Как в каменном веке.

– А ты что сказал?

– Я сказал, товарищи, давайте сразу делать хорошо, чтобы потом не переделывать.

– А они?

– Продумайте пока сапоги и принесите все сразу. Ничего слышать не хотят. Я объясняю. Сапоги пусть будут простые, все равно, фасонные наши обувщики не потянут. А простые можно хоть сейчас. А они, нет, ты представляешь? Вы же сами хотите, чтобы все было, как следует. Так что давайте на молниях и именно с сапогами фасонными. Если считаете, что нужно, пишите заявку, мы с чехами договоримся. Чехи сделают. Конечно, не сегодня, но сделают. Будто я сам чехов не знаю.

– Ой, сколько еще будет. Но ведь пока можно с туфлями. Ты сказал?

– Конечно. А они, вы с ума сошли. Хотите все дело сорвать. Какие туфли? В средней полосе? В Нечерноземье? Их там засосет в туфлях. Утонут за минуту. Представляешь? Они ничего не поняли. Будто я говорил про поле. Это же парадный костюм. Для актива. Губят такое дело, губят. – Генрих Матвеевич застонал и стукнул кулаком по скамейке.

– Не расстраивайся. – Валя положила ладонь сверху, утешила, как смогла.

– Не расстраивайся… Я как лучше хочу. – Генрих Матвеевич сокрушенно вздохнул и как-то обмяк. – Короче, будем готовить один экземпляр на выставку. Сам повезу. А сейчас… ладно нужно идти. Не знаешь, где сейчас сметану можно купить?

Такой состоялся разговор. Ничего путного. Рассчитывать приходилось только на себя.

…– Так вот, – продолжал Ананасов, собираясь в дорогу. – Я тебя очень прошу, Валечка, чтобы к моему приезду этого ящика на балконе не было.

– Я тебя тоже о многом прошу, – отвечала Валя, задетая директивным тоном. – Я тебя прошу сантехнику поменять? Прошу? Так и будем ждать, пока трубы лопнут?

– Трубы не могут лопнуть. Они что замерзают? – Злился Ананасов. – Не понимаю, к чему это затевать? К чему?

– К тому, что дальше жить так нельзя. Это же нонсенс. Как в каменном веке.

– Причем здесь сантехника? Меня она устраивает.

– Тебя, я смотрю, многое устраивает.

Ананасов встревожился. Неясной и даже угрожающей показалась ему последняя фраза.

– Что ты имеешь ввиду? – Виктор Андреевич сбавил тон.

– То самое. Что-то ты много работать стал. – И с этими словами Валя отпустила мужа в командировку.

В командировке

С некоторым трепетом искал Ананасов нужный адрес, готовясь впервые переступить порог важного учреждения, для которого готовил злополучный отчет. И был немного разочарован, когда нашел. Из-за каменной ограды выглядывал уютный особнячок с игрушечными балкончиками, поставленными на головы кариатид, небольшим портиком с круглым барельефом, на котором мускулистый Геракл заглядывал, как ветеринар, в пасть упирающемуся льву. Домик был под стать этой милой картине. Раскрашенный в кокетливые бело-розовые цвета, он имел вид на удивление приветливый, предназначенный для благополучной и мирной жизни. Видно, для нее дом и был когда-то выстроен. Только будочка охранника, прилепившаяся с тыльной стороны ворот, указывала на деловой характер дома. Всякое уважающее себя учреждение имеет такую будочку. Охранник внимательно проверил ананасовские документы, перезвонил по внутреннему, сказал, что ему нужно в пятую, к Евдокимову, а пока велел подождать. За ним уже послали. И Ананасов, приятно расслабленный уютом этого места, вступил во двор, в тень старых лип. Дохнуло на него свежестью вымытого недавно асфальта – волшебное ощущение после вокзальной толкучки и грохота метро. Как здесь было приятно и тихо. Выкатили с тыла особняка две черные машины, не наши, а какие-то иностранные, в которых Ананасов не разбирался. Строгое немолодое лицо мелькнуло за стеклом, с тихим гудением ворота открылись, потом также неторопливо закрылись, а навстречу Ананасову спешил приветливый молодой человек, раскланялся и пригласил за собой. Они прошли через большой холл первого этажа. Поблескивал рояль, одна стена была сплошь зеркальная, перед ней поправляла прическу молодая женщина. Ананасов с некоторым смущением провинциала заметил, что женщина хороша собой, но в целом его мысли были не о том.

– Как доехали, Виктор Андреевич? – Евдокимов оказался человеком крупным, с широким рабочим лицом, но улыбался совсем по детски. Может быть потому, что привык улыбаться, и улыбка была естественной, не приклеенной.

– Нигде еще не остановились? Родственников у вас в Москве нет? – Расспрашивая, Евдокимов кому-то звонил, искал какого-то Васю и договаривался с ним насчет машины. – Для одного хорошего человека. – Евдокимов еще раз глянул в ананасовские бумаги и кивнул, как если бы они были давно знакомы, И Ананасов понял, хороший человек – это он сам.

– Сейчас придет машина. – Пояснил Евдокимов. – Наши объекты разбросаны, сами не найдете. Подождите пока. Или еще лучше – в буфет. Вам пригодится с дороги. Буфет у нас неплохой. – И отправил Ананасова в буфет, с тем же молодым человеком в качестве провожатого.

Если по местным представлениям буфет считался неплохим, то для Виктора Андреевича оказался вовсе невиданным. Конечно, большинство продуктов, кроме нескольких ярких банок, были ему знакомы, но сочетание всех одновременно, и не просто доступность, а несомненная обыденность этой доступности, делали содержимое буфета почти неправдоподобным. – О, уже клубника появилась. – Обрадовался ананасовский спутник. – Непременно возьму в обед. Елена Ивановна, накормите, пожалуйста, нашего гостя.

Ананасов позавтракал, что оказалось очень кстати. Причем несколько прозаически. Неловко было набрасываться на деликатесы, и трудно было выбрать вот так, с хода. Честно говоря, глаза разбегались. Перед клубникой он взял сосиски, которые оказались не наши, а какие-то немецкие, из банки, в горчичном соусе, сливки из холодильника в приятно запотевшей баночке. А его спутник выпил за компанию апельсиновый сок. И все это удивительно дешево, какие-то копейки.

Потом отправились назад по широкому коридору с ковровыми дорожками, мимо высоких белых дверей совсем не официального, а домашнего вида. Без всяких табличек, а с изящными бронзовыми номерками, и такими же, в тон, ручками-шишечками. Дружное цоканье пишущих машинок раздавалось из-за дверей, негромкие телефонные звоночки, пару человек мелькнуло при костюмах и галстуках. Ананасов ничем от них не отличался, разве только некоторой помятостью после проведенной в поезде ночи. А навстречу уже спешил Евдокимов.

– Ну как, поедем? Очень хорошо. И машина готова. – Евдокимов искренне радовался, что все выходит ладно, проводил Ананасова к черной волге, которая дожидалась у ворот, крепко пожал ему руку. Кожа на шее Евдокимова была стянута сплошным багровым рубцом – последнее, что успел заметить Ананасов.

– Погодка какая. Класс! Ну, с Богом. – Напутствовал Евдокимов, а водителю распорядился строго. – Отвезете товарища на четырнадцатый и назад. Поедем в наше хозяйство. – Потом глянул на часы и передумал. – Нет, не успеем. Завтра, прямо с утра. А вам, Виктор Андреевич, удачи.

И покатили. Езда была долгой, но очень приятной, как и должно быть, когда едешь с комфортом, чуть развалясь, на переднем сидении, по бесконечному малознакомому городу. С легким сердцем, не нужно ничего искать, сами подвезут, доставят, куда нужно, в лучшем виде. Промелькнули центральные районы, бесконечный проспект вывел в район новостроек, проехали мимо какого-то завода, свалки ржавого металла, мимо пустынного водоема, затянутого разноцветными масляными пятнами и синим дымком, преодолели железнодорожный переезд, промахнули березовую рощу и огромное хранилище бочек, составленных горой, не меньше чем по тысяче штук. Наконец, вырулили к каменному забору в два человеческих роста, с колючей проволокой поверх, и еще долго ехали вдоль него, пока, наконец, не свернули к закрытым наглухо воротам, выкрашенным в зеленый цвет, без всяких других вывесок или номера.

Шофер проводил Ананасова к малозаметной дверце, вслед за которой оказалась проходная, почтительно с ним распрощался и отбыл. Охранник был молодой, в какой-то странной форме. Видно, что это именно форма, а вот какая – военная или гражданская – не разобрать. Темно-коричневая рубашка с короткими рукавами и множеством металлических пуговиц, причем из нагрудного кармана торчала фасонисто сигаретная пачка. Черные брюки перепоясаны широким ремнем с кобурой. Охранник долго листал ананасовский паспорт, сравнивал с командировочным удостоверением, внимательно разглядывал фотографию, а потом неоднократно самого Ананасова, как бы не доверяя первому поверхностному впечатлению и закрепляя его повторным, более глубоким. Заглянул даже в прописку, еще раз сверил информацию со своей книгой, куда, нужно полагать, Ананасов был внесен заранее. Работал неторопливо, можно сказать, трудился над документами, наконец, спрятал паспорт и командировку к себе в сейф, а Ананасову выдал жетон – большую бляху оранжевого цвета, на котором значилась цифра «7». Ананасов счел это хорошей приметой, на седьмое приходился день его рождения. И вообще, он уже ничему не удивлялся, такой выдался день. С обратной стороны жетона была булавка, можно было приспособить к пиджаку или рубахе. Но главное, не потерять. Ананасов сунул жетон во внутренний карман пиджака и застегнул сверху на пуговицу. Так надежнее.

– Документы мы пока у себя оставляем, вам не понадобятся. А командировку отмечу. – Несмотря на въедливость процедуры, охранник обращался к Ананасову уважительно, подчеркивая его старшинство. Ананасов, наверно, некстати вспомнил наглого Козодоя, который фамильярно звал его Андреичем и норовил всюду сунуть свой любопытный нос. Теперь казалось, все это в далеком прошлом. Охранник долго звонил, многократно набирая номер, но без раздражения, как делал и все остальное, механически. Ананасов пока отдыхал в углу, уже, как свой, за журнальным столиком. На предплечье у охранника была выцветшая татуировка с изображением солнца, садящегося в морскую пучину. В ананасовской голове всплыли слова старого танго. Утомленное солнце нежно с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви… Когда-то танцевали они с Валей под эту мелодию.

– Стрекоза, стрекоза. – Связался, наконец, охранник. – Мы готовы. Ждем.

Охранник надел фуражку с коричневым верхом, запер наружную дверь и пригласил Ананасова внутрь. На околыше фуражки и на пряжке пояса были две скрещенные молнии, идущие зигзагом, как и положено молниям, раскалывающим небо. Сразу за проходной был навес, под ним несколько скамеек и вкопанная в землю урна. На стене красной краской значилось Место для курения, а ниже еще более категоричное: Курить только здесь! Охранник оставил Ананасова дожидаться дальнейших сюрпризов (похоже, они только начинались) и вернулся к себе. Было безлюдно. Стояла жаркая сонная тишина. Перед Ананасовым лежал, холодно поблескивая, длинный цилиндр ангара. Сверху огромными буквами значилось: ОГНЕОПАСНО. Больше ничего со скамейки не было видно. Совсем издали доносились шумы большого города. Ни души. Потом вдоль ангара протопала фигура, толкая пустую тележку. Ананасов так и не заметил, откуда фигура взялась и куда исчезла. Тишина и заброшенность стали действовать, Виктор Андреевич попытался дремать, впечатлений было уже слишком. И задремал. Не слышал, как подъехала машина. Пришел в себя, когда встряхнули за плечо. Двое в такой же непонятной форме пригласили за собой в открытый газик или джип, или вроде того. Сами запрыгнули молодецки, второй, уже на ходу.

– Погодка какая. – Водитель прокричал Ананасову в ухо и выставил большой палец. – Во, погодка!

Объехали ангар, покатили напрямик, через поле, оттуда на асфальтовую дорожку, потом на бетонку. Ясно, были они на аэродроме. Самолетик уже ждал. За ним был зеленый холмик с распахнутыми дверцами в торце. Только что его выкатили.

– Что, полетим? – Прокричал водитель с легкостью человека, ежедневно занимающегося приятным делом. Подкатили к трапу, прямо из машины поднялись. Втянули за собой трап, закрыли дверцу. И взлетели.

После некоторого числа следующих друг за другом неожиданностей, они перестают восприниматься, как собственно неожиданности, а обозначают некие закономерности или даже новый порядок вещей, которому не следует удивляться. Из всей цепи странных событий и перемещений этого дня, пожалуй, более всего удивился Ананасов буфету с его невиданным изобилием. И тем самым подготовил себя для других неожиданностей, которые сыпались как из мешка. Потому и воспринимал их сейчас без удивления и опаски. Чего, спрашивается, зазвали бы его в такой буфет? Какие неприятности? Чушь! Виктор Андреевич даже в иллюминатор смотреть не стал. Лететь, так лететь.

Час примерно были в воздухе, приземлились на небольшом пустынном аэродроме. Пересели в такую же машину и отправились дальше. Проехали насквозь единственную улицу, вдоль которой стояли видавшие виды деревянные дома русской провинции. Совсем пустая была улица, прямо, декорация (Ананасов бы не удивился), без людей, домашней птицы, котов и собак. Некоторые дома были заколочены наглухо, ставни закрыты. Встретилась велосипедистка. Водитель посигналил, девушка махнула в ответ рукой. По улице съехали к реке, к вытянувшемуся вдоль нее длинному каменному дому, тоже старой постройки. Что внутри? Все в этой истории смешалось, и угадать было невозможно. От дома к реке шла маршами деревянная лестница, у воды торчало несколько пляжных грибков, у мостков приткнулись лодки. И, как везде, не было ни единой души, а сам вид навевал сладкую тоску, вроде находишься уже не на земле, а где-то в месте неблизком, но еще доступном игре воображения. Впрочем, времени на поэзию не оставалось.

Внутри здание не страдало от запущенности, привычной для таких помещений, чудом сохранившихся с тех пор, когда было попросту не до них, растащенных наполовину на дерево и кирпич, а затем скромно восстановленных под местный дом отдыха, краеведческий музей или училище механизаторов. Здесь было не так. При входе был охранник, Ананасов предъявил ему свою бляху. Внутри оказалось сухо, чисто, казенно горели лампы дневного света, вообще, вид был деловой, официальный. Прошли по длинному коридору, никого не встретив. Провожатый постучал в крайнюю дверь, но перед этим замешкался, оправил форму. Видно, не к простому человеку шли.

– А вот и вы, Виктор Андреевич, – сказал хозяин кабинета. – Будем знакомиться.

Вечеринка

Разговор с Ананасовым огорчил Леночку. Творилось что-то неладное, пугающие перемены, даже не перемены, а мимолетные признаки, которые способно уловить бескорыстно любящее сердце. Нужно было что-то делать, предпринимать, не сидеть, сложа руки. Действовать, двигаться, как должен двигаться путник, чтобы не замерзнуть в пути. Но что делать? Что? Этого как раз Леночка и не знала, как вообще не понимала, откуда могла свалиться напасть. И ощущала (совсем необоснованно) свою вину, желая разделить с любимым тяжесть бед и огорчений. Ведь это ее хотел рассмешить Ананасов своей глупой шуткой. И рассмешил. В тот день, когда Ананасов совершал неожиданные перемещения по земле и воздуху, Леночка получила приглашение на вечеринку от ближайшей подруги. Той самой, которая ловко и бескорыстно устроила ее встречи с Ананасовым, предоставив квартиру. И предоставляла бы впредь, если бы не определилась сама, выйдя замуж за итальянца и став от того, вроде бы, итальянкой. Ясно, что встречаться у нее стало нельзя, и все, чем смог отплатить Ананасов за гостеприимство, – снести вниз рояль, который Люсьена продала совсем недорого. Сама она сидела на чемоданах, дожидаясь визы на поездку в Италию, сначала погостить у родителей мужа, а дальше, как знать… Теперь, наконец, разрешение было получено, куплены билеты на самолет до Вены. Ах, красавица Вена! Что за город! А оттуда, после краткого осмотра достопримечательностей, дальше, вглубь итальянского сапога, по голенищу которого текла речка Тибр, а на ее берегу ждал молодоженов Вечный город Рим. Здесь, вернее, не в самом городе, а чуть поодаль (что еще лучше) жили, как древние патриции, родители Марио, и ждал рояль, взамен проданного у нас за бесценок.

По случаю отъезда собрала Люсьена друзей. Как было Леночке не пойти, вопреки благоразумной воздержанности от общения с иностранцами, которые, может, и не сделают плохого, но и до хорошего вряд ли доведут. И Леночка отправилась, провожаемая ворчанием мамы Руфь Бернардовны, формулой категорического табу, не имеющего рационального объяснения. Нельзя, значит, нельзя. Просто и понятно.

Дверь в квартиру была распахнута. Стеречь было нечего. Мебель вывезена, немецкая вязальная машина – ценнейшая вещь продана вместе с роялем. Остался никому не нужный кухонный стол (после отъезда соседи заберут на дачу) и раскладушка, на которой молодожены коротали медовый месяц. Зато стол был заставлен бутылками, завален свертками с колбасой, сыром, тарелками с салатами и прочей приготовленной на скорую руку едой, в частности, картошкой в мундирах и солеными огурцами (свежие тоже были). Под стенами сидели Люсьенины друзья – консерваторская братия, собравшаяся проводить ее в непоследний, дай Бог, путь.

– Пай, пай, – пел Челлентато и женский голос сладко мурлыкал в ответ, – пай, пай…

Подруги обнялись. – Едешь? – Леночка тыкалась носом в воротник Люсьениного свитера и утирала заодно глаза. Грустно было.

– Еду. – Люсьена тоже грустила, но более светло. Ведь какое будущее открывалось. – Представляешь, Ленка. – Оторвалась от подруги, заглянула ей в лицо, как бы ища подтверждения близкой реальности. – Представляешь, через неделю в Вене. Ах, это сон. Ой, ты плачешь? Мы увидимся. Я буду приезжать. И ты к нам… Правда, Марио.

Марио плохо понимал по-русски, и потому выражение лица имел постоянно напряженное, каку тугоухого. – Едем. – Подтвердил Марио. – Родители будем жить.

– Приеду. – Леночка всхлипывала, смеясь.

– Приедет она, как же. Жди. – Вставил от стены длинноволосый музыкант. – Как Фимка. Разорялся чувак, без меня они гамму не сыграют. А поехал тот лох. Рояль, как гвоздями набит. Но катается. Шмотья навез. Они там две недели колбасу жрали, а еще две – собачьи консервы. Потом здесь месяц желудок лечили всем оркестром. Забашляли, их в Ессентуки на гастроли кинули. Терпимо, говорят. Собачьи терпимо. Там еще для котов есть, из рыбьих голов. Вот там круто, полный капец. Но дешевые, почти даром. Как раку ногу оторвать. Все трухали, а ударник хавал. Нормально, говорит, я рыбное люблю. Нужно только хорошо запивать.

– А чем запивать? – Вопрошала аудитория.

– Из-под крана. Погоди, съездишь, сам узнаешь.

– Фимка не поехал, – Люсьена объясняла, – потому что у него графа.

– А у Лены что?

– Леночка считается украинкой.

– Кончай, Колян, – сосед толкал длинноволосого в бок, – при иностранцах разговоры разводить.

– Да, они не догоняют. Слышь, Карузо. Дружба. Как там у вас? Аморе? Си?

– Си, си. – Кивал Марио, радуясь взаимопониманию.

– Перестань. – Утешала подруга Леночку. – Я тебе писать буду – Тут слезы Леночки высохли при мысли, что скажет ее мама, Руфь Бернардовна, когда увидит конверт со зловещим иностранным штампом и успеет ли еще что-то сказать при ее гипертонии. Но подругу поддержала. – Пиши, конечно, пиши.

Обнявшись, подошли к окну. Отсюда были хорошо видны светящиеся в ночном небе огромные буквы: СЛАВА ТРУДУ Как раз на здании, где работала Леночка.

– Я, когда гляжу вечером, всегда тебя вспоминаю. – Сказала Люсьена.

– У них такого нет. Мрак и безработица. – Поддакнули сзади.

Комната, даже без мебели была заполнена до отказа. Челентано допел, крутили рок. Вино разогревало кровь, табачный дым плыл волнами. Тянуло сквознячком. В коридоре, проникнувшись итальянским легкомыслием, целовались. Леночка прислонилась к стене и понемногу пила портвейн. Сейчас алкоголь был кстати. Вот и глаза прошли, кожу стянуло от высохших слез. Люсьена исчезла к гостям, рядом неумолкающий Колян вел очередную историю.

– Был один чувак. Кликуха – Лея. Известный катала. Картежник, значит. Одна компания: Лея, Баран и Шапочка. По вагонам, а летом – от Юрмалы до Сочи. Жил, не тужил, и тут приезжает из Канады дядя миллионер. Отсюда отбыл незнамо когда, а теперь обнаружился. Бездетный. И выходит, Лея его единственный племянник, большое счастье, что нашелся. Можете такое вообразить? Слушайте, слушайте. В общем, добрался старикан, нашел сестру и, значит, Лею. Лея ему, конечно, залил, что он инженер, хоть он техник по каким-то машинам, которые в глаза никогда не видел. Как? Откуда я знаю, как. Дядя оказался малограмотный. Блин буду, там такое бывает. Всю жизнь пропахал, а сам ни ухом, ни рылом. Закопался в бабки и капец. Лея для него умный, как Эйзенхауэр. Дядя им всего понакупал, отбыл к себе, и пишет. Старый стал, устал от бизнеса. Решил купить на Гаваях скромную виллу, а дело передать племяннику, то есть, Лее, в память о дорогой сестре. Мать у Леи как раз скончалась от горя, что сын такой охламон. Лею ничего не держит, и такое счастье. Он в ответ телеграмму. Молнию. Не возражаю. А сам гуляет, не просыхая. Через год, говорит Барану с Шапочкой, точно буду на Гаваях. Там телки с шоколадной кожей, я их отсюда чую.