Нить Лекаря

Беда в их семью пришла откуда не ждали. Арестовали младшего брата по доносу Плеева. Срок небольшой дали. Да и разобрались потом быстро, обвинение сняли. Только погиб он на лесоповале, бревном придавило. Бросился спасать бригадира, тот выжил, а брата не стало.

У матери сердце не выдержало. И поклялся Богданов Плеева достать и своим судом судить.

– Когда узнал в новоприбывших Плеева, – продолжал своё повествование мой собеседник, – сознание враз помутилось. Не поверите, руки тряслись после всего, дрожь по телу никак не унималась. Ощущение такое, не вся накопленная злоба вышла. Всё внутри ещё бурлило. Рвать на куски хотелось. Сделай хоть кто-нибудь шаг в сторону, новой беды не миновать. И тут вы, Фридрих Карлович. Ваше спокойствие, но главное, глаза в тот момент вернули меня в осмысленное состояние. Я справился с бешенством и злобой внутри. Всё отпустило.

Богданов умолк, затем продолжил: «Мне осталось полгода отсидеть. Выйду, вернусь домой, в деревню, откуда в город перебрались. Потянуло туда со страшной силой. У нас там большой берёзовый лес есть, белых много. Часто вместе с братом ходили собирать их. Бывало так нагрузишься, что идти не можешь. К хозяйству потянуло, к земле. По всему видать, воровская жизнь моя кончилась. И слова ваши, Фридрих Карлович, что простил он нас, глубоко засели. Перевернули они меня. Брат встал перед глазами. Так и слышу голос его: «заживём тогда хорошо, по-честному, по совести». Не могу память предать. Вот и излил душу свою перед вами, Фридрих Карлович. Знаю, что сочувствуете. Трудное это дело. Но такова видно доля ваша. Вот. Всё сказал. Если что, обращайтесь».

Не суждено было сбыться его мечтам. В эту ночь человек по прозвищу Богдан, который держал в страхе весь лагерь, чьё мнение никем не оспаривалось, лёг спать и больше не проснулся. Сердце во сне остановилось. Я констатировал его смерть.

А на лице у него застыла улыбка. И сам он выглядел спокойным и расслабленным, примирившимся с миром, где для него не было больше бедных и богатых, обманутых и обманщиков. Наверно, он вернулся в деревню, в берёзовый лес, к грибам, брату, матери…

Первоначально я расстроился от неожиданной смерти авторитета, ставшая шоком для многих. Установилась на некоторое время непривычная тишина во всём. Два события, следующие один за другим, нарушили привычный уклад жизни арестантов не только в быту, но и в мировоззрении. Такое надо было осознать. Ушли «палач» и «приговорённый», и оба как-то «неестественно», «необычно».

Ничего не предвещало подобной развязки. Я и предположить не мог, что наша с авторитетом последняя беседа окажется столь откровенной. Немногословно, даже скупо, он поведал мне о своей жизни. Сложно не согласится с мыслью, что возможность украсть создаёт вора. Только эта возможность в голове, когда человек приписывает себе право брать у других или лучше сказать отбирать. Плохо, если данное право проистекает из дурного воспитания или испорченного характера. Значительно хуже, когда в обществе сами люди поддерживают устои, при которых достойно жить могут лишь немногие, а для большинства уготована судьба влачить своё существование, бороться за выживание, порою пренебрегая человеческой моралью.

Все пороки проистекают из нищеты, невежества, зависти, злобы и несправедливости, хаоса, царящего в душах. Живи каждый человек в совести и, прежде всего те, кто играет руководящую роль, мир давно бы изменился, избавился бы от всей заразы и оздоровился.

И всё-таки уход авторитета не давал мне покоя. Я видел в каких мучениях, тяготах умирали люди, оставившие после себя тёмный шлейф деяний. А здесь во сне, в светлых грёзах. Лёгкая смерть для того, кто жил по жестоким воровским законам, кто их поддерживал. Видно, что внутри сохранилось нечто неиспорченное, незапятнанное грязью и изъянами нашей юдоли. Понадобилось мгновение, и бывший вор отказался от всего внешнего, наносного. Согласие с совестью, понимание простоты жизни, с её девственной чистотой, с берёзками, грибами, в кругу близких, стало поворотным пунктом в судьбе, длинной-предлинной дороге.

Можно ли избежать этого блуждания по трагедиям, потерям? Я верю, что настанет такое долгожданное время, когда каждая рождённая на земле душа больше не испытает страхов, унижений, несправедливостей. Ей будут рады, и она сама с первых и до последних дней щедро одарит радостью и добром.

***

Прошло ещё несколько дней. Меня вызвали к начальнику лагеря, где я опять подробно рассказал о случившемся. Арсений Петрович крайне деликатно задавал вопросы, а после предложил выпить с ним чаю, чего никогда не случалось, даже учитывая наши отношения врач-пациент. Я был крайне удивлен его учтивостью. Он же, по-видимому, нисколько не видел странностей в своём поведении. Затем начальник лагеря уведомил меня о необходимости собраться в кротчайшие сроки, передать дела моему помощнику и отправиться на машине на железнодорожную станцию. Я решительно ничего не понимал. События развивались столь стремительно, что мне оставалось им только подчиниться. Задавать же вопросы в таком случае было как-то неуместно. Само объявление о поездке не содержало ни нотки надменности, ни повелительности. Выглядело всё крайне странным. Крепкий мужчина 45-ти лет, привыкший повелевать, иногда кричать, вёл себя чересчур обходительно, изображая даже дружелюбие. Арсений Петрович продолжал «лить елей», говоря о том, что за время моего пребывания он успел ко мне привыкнуть, что уважает людей в белых халатах, особенно меня, не просто врача, но учёного, профессора. Его монолог продолжался строго до тех пор, пока ему не доложили о готовности машины. Тогда начальник лагеря ещё раз попросил меня поторопиться. Пожал руку, пожелав счастливого пути.

***

Порой судьба обманчиво коварна, а порой сверкнёт своей улыбкой. От её теплоты на душе становится хорошо, светло, радостно. Тихое ощущение счастья проникнет в тебя, греет, обнадёживает, пробуждая забытые мечты. Ты словно просыпаешься от тяжёлого гнетущего дурмана, начинаешь дышать легко и свободно. Молодеешь.

Одетый в свой старенький костюм и поношенное пальто, с потёртым чемоданом, я ехал на станцию с шофёром и сопровождающим. За без малого два года проведённых на Севере среди его красот и непередаваемого очарования у меня накопилось много впечатлений. Но всё же за колючей проволокой, с вышками, часовыми, одинокими фонарями, что болтались от ветра, поскрипывая, лаем сторожевых собак, чувства прекрасного сильно притуплялись. Накладывала отпечаток тяжёлая гнетущая обстановка безысходности, пошлости, низости нравов, обречённости. Жизнь здесь текла однообразно, предсказуемо, по распорядку. Хотя пробивались ростки истинно живого мироощущения. Люди всё равно находили повод порадоваться, отвлечься от серости, внутренней мглы.

Перед отъездом я успел попрощаться с друзьями. Расставание с ними было непростым. Но уезжая, я чувствовал, что забираю их всех с собой. Будущее не обмануло моих ощущений. В течение двух лет все трое вышли на свободу, и мы встретились вновь, чтобы жить и творить.

А сейчас машина увозила меня всё дальше и дальше от лагеря. Я вырвался из «затхлости» на свежий воздух. Пейзаж за окном автомобиля, дорога вперёд, не назад, обратно в темницу, а на волю, точно выталкивали из меня грузный лагерный дух, который, не смотря на все мои усилия, всё же проник внутрь. Я вспоминал до мелочей нашу прощальную встречу с Арсением Петровичем и догадывался, что больше не вернусь сюда. Мысленно я желал продержаться всем тем, кто остался там отбывать свой срок. Кто должен искупить свою вину за все те прегрешения, совершённые ими против совести и человеческой природы не только за одну эту жизнь, но, как мне открылось здесь, и предыдущие. Боже, как мудро устроен Твой мир! Порой бывает не просто сложно, а невозможно найти причину происходящего, окидывая взором только один земной путь. Нельзя дать полную оценку единственному дню, не принимая в расчёт предшествующие. Источник как праведности, так и неправедности может лежать вне поля нашего нынешнего мировоззрения.

Я молился и благодарил судьбу за преподнесённый урок, который, кроме всего прочего, дал почувствовать по-иному невидимую защиту и заботу о себе. Неустанную, как опеку любящего родителя, что неизменно печётся о благе для своего родного чада. Пусть даже это сопряжено с трудностями, преодолениями, но такой путь всегда ведёт к самоисцелению, мудрости, избавлению от ошибок прошлого.

Я ощутил, как любовь движет миром. Безусловная, животворящая. На собственном опыте видел её действие. Ко мне в тюремную больницу старались попасть не только с реальными, но и мнимыми болезнями. Мои пациенты раскрывали мне душу, израненную, порой сильно очерствевшую, но всё ещё живую, которой требовались слова утешения, одобрения, поддержки, но никогда жалости. Жалость убивает, растлевает, превращает человека в паразита, живущего за счёт других. Я старался находить те слова, что дают надежду, помогают снять хоть немного тяжёлый душевный груз. Не всегда мне удавалось облегчить такие страдания. Было несколько случаев, когда я с сожалением констатировал для себя бесполезность своих попыток. Видел тень смерти, нависающей подобно чёрной туче над несчастными, ещё не ведавших опасности. Спустя некоторое время их находили удавившимися.

Сам я крайне редко заводил разговор по душам, предпочитая отдавать инициативу собеседнику, чтобы не казаться назойливым. Думы, воспоминания лезли в голову…

– Фридрих Карлович, – вдруг услышал я своё имя, выдернувшее меня из глубокой задумчивости, – подъезжаем к станции. Я поеду с вами до аэродрома, и до Москвы – прояснил, наконец, мучивший меня вопрос относительно цели нашей командировки мой сопровождающий Юрий Петрович.

– Хорошо, благодарю вас.

Юрий Петрович Бойко никак не оправдывал свою фамилию. Это был довольно молчаливый человек средних лет в звании майора, с ничем не примечательным лицом. Несколько раз он заглядывал ко мне в больницу. Сначала с ангиной, а потом с сильным ушибом. Оба раза он держал себя сдержанно, немногословно. Ещё пару раз мы встречались вынужденно, в связи со служебными обязанностями майора. У него была семья, жена и двое дочек, полная противоположность своему отцу – весёлых, радующихся жизни детей. Одной исполнилось уже 7 лет, а другой шёл 10 год. Жена – женщина тихая, домашняя. Юрий Петрович исправно нёс свою службу по инструкции и уставу. У него есть семья и он должен её кормить. А дальше это лирика, порой опасная среди снегов и сотен заключённых. Поэтому наше знакомство можно назвать шапочным, да и каким ещё оно могло быть. Субординация!

Когда Бойко произнёс «до Москвы», сердце моё сжалось. Воспоминания сразу нахлынули на меня. С этим городом связано много памятных встреч. Я вообще любил этот город, с его огнями, бульварами, парками. Давненько не гулял по любимым тихим улочкам, тенистым аллеям. В столице есть своя непередаваемая прелесть, свой неповторимый дух, своё очарование. В ней всегда ощущается гордость за страну, за людей. Всё-таки сердце огромной Родины. Отсюда, прямо с Красной площади, уходили на фронт настоящие сыны земли русской биться на смерть за Отчизну. Просто маршируя перед Мавзолеем, они держали свой путь на Запад. Да, Москва…

Но больше всего меня неудержимо влекло к семье, к жене Юле и сыну Коленьке. Когда увижу их? Я получил от них всего несколько писем, в которых они писали, что живы-здоровы, пережили зиму, трудно, но всё у них благополучно. Спрашивали о моём здоровье, быте. Отвечал им обстоятельно, насколько вообще можно употреблять это слово в подобных обстоятельствах, знал, что цензура не пропускает многое, поэтому все мысли, все чувства сжимал до нескольких строк. Их и отправлял. Я всегда садился за стол, настраивался на них и начинал сердечный разговор с женой и сыном. В такие минуты меня не было в лагере, я был там, далеко, со своей семьёй. Меня окутывало тепло и нега, через любовь я почти физически ощущал их, обнимал, поддерживал и верил в скорое окончание разлуки. Моя семья – самое родное, что осталось у меня. Моих родственников не стало ещё до войны. Словно злой рок преследовал наш род. Все уходили как-то внезапно, подчас нелепо. А сейчас я думаю иначе. Счастье не стать свидетелем страшных картин разрушительной войны. И пусть она уже отгремела, зияющая, кровавая рана на теле земли и в памяти человечества ещё долго будет напоминанием о чёрном, наполненном ненавистью, жестокостью, вероломством времени.

Время… Как оно скоротечно для отдельного человека! Только с годами приходит понимание, что жизнь подобна молнии, яркой вспышке. Ты мчишься подобно падающей звезде. И за этот стремительный полёт ты успеваешь или не успеваешь любить, познать тайны, творить. Как мало и как много умещается в пройденном пути. Сколько полезного для своей души можно приобрести и сколько нужного потерять, обеднеть и вернуться в иной мир ни с чем, поистине голым, без украшающих нас светлых одежд добрых поступков. Нужно всегда оставаться человеком. Ведь смысл нашего рождения прост и сложен одновременно. Мы приходим сюда, чтобы стать ближе к Богу. Тому вечному, недостижимому идеалу, к которому необходимо устремиться всеми силами души. И иного пути нет, иначе погибель, не просто физическая, а более страшная, с потерей права на жизнь во всём его глубинном значении. В этом моё непоколебимое убеждение…

О многих подобных вещах я думал по пути в Москву, предоставленный самому себе. Мой сопровождающий дал мне такую нечастую возможность за последнее время побыть со своими мыслями наедине. Их поток, словно прорвав искусственную плотину, хлынул мощно, свежо, размашисто. Чистый воздух наполнил лёгкие моей души, она задышала свободно, легко. Истосковался я по тишине. Как там у Руми: «Тишина – язык Бога, все остальное – плохой перевод». Человеку изредка следует уединяться от суеты и погружаться в свои мысли, чтобы понять, кто ты есть. Ответить на вопрос, куда движешься путник в вечности?

По дороге я жадно всматривался в послевоенное течение жизни, в лица людей, читал их настроения. Нелегко всё давалось, везде чувствовалась нехватка рабочих рук, именно мужских, кругом женщины, подростки делали черновую работу. Какой груз лёг им на плечи! С болью давался переход на созидание. Четыре с половиной года войны до неузнаваемости изменили уклад людей и их самих, вынужденных проживать каждый день как последний, не особенно задумываясь о дне завтрашнем. И потому разворот в будущее, его планирование на долгую перспективу ограничивался пока принципом «больше нет войны» и надеждой на возвращение близких, насущными хлопотами. Народное желание жить по-новому завладевало умами. Страна возродится и станет монолитом, в этом не было сомнений. Её нельзя победить, каким бы хитрым, коварным не слыл враг. Единая цель – победа, сплотила всех и каждого, и повела дальше.

Показались огни Москвы. Мы приближались к конечному этапу путешествия. Наш самолёт уже начал заход на посадку. Ночное небо, горящие вдалеке и внизу фонари спящего города создавали таинственную атмосферу. Моё сердце забилось чаще, что будет после Москвы. В машине, поезде, самолёте я чувствовал себя по-разному, но была одна нить, которая всё связывала, а сейчас она привела меня к такому нетерпеливому жгучему желанию, справиться с которым мне оказалось не просто. Меня буквально захлестнула волна-порыв отправиться на вокзал, взять билет и мчаться домой, где тебя ждут, любят, надеются увидеть. Всколыхнулись, поднялись из глубин души, спрятанные доселе, как под замком, эмоции, любовь к жене, сыну. Они физически толкали сделать такой вожделенный шаг.

У меня участилось дыхание, заболело в левой части груди, в глазах потемнело. Я непроизвольно приложил руку к сердцу. Стало немного легче.

– Что с вами, Фридрих Карлович? Вам плохо? – с неподдельным участием и сочувствием спросил Юрий Петрович, внимательно осматривая и стараясь расстегнуть верхние пуговицы моего пальто.

– Ничего, не беспокойтесь! Это сейчас пройдёт, как врач вам говорю. Благодарю, Юрий Петрович. Чувства, видите ли – и я постарался улыбнуться.

Но видно вышло это у меня кисло и не очень правдоподобно, и майор не поверил.

– Может, вам нужна всё-таки помощь? – продолжал беспокоится мой сопровождающий.

– Нет-нет. Дальняя дорога, перелёт, я не так молод, чтобы легко переносить большие расстояния, но и не настолько стар, чтобы впадать в бессилие. Скоро буду в полном порядке, уверяю вас, – и я положил свою руку, слегка похлопывая, на руку Юрия Петровича, который немного успокоился и расслабился, но всё же продолжал зорко следить за моим самочувствием.

Я, действительно, быстро пришёл в себя, чем совсем обнадёжил своего попутчика, видно, получившего строгий наказ доставить меня «целым и невредимым».

Как только наш самолёт совершил посадку, к трапу сразу подали автомобиль, чистый, ухоженный. Всё делалось быстро, слаженно, без суеты, но проворно, с вышколенным автоматизмом. Я, честно говоря, был сильно обескуражен тем вниманием, почётом, каким обставили встречу моей скромной персоны. Однако, виду старался не подавать насколько мне было непривычно и неловко за столь внушительный приём. Единственное, что напрашивалось в качестве резонного умозаключения, так это срочность моего личного участия и помощь не рядовому гражданину.

Поездка в комфортной машине, со шторками, несущейся по ночной Москве оказалась не очень долгой. Мой сопровождающий ещё на аэродроме уведомил меня о завершении своей «миссии», тепло попрощался. Дальше я попал под опеку людей в штатском, но с военной выправкой. Складывалось впечатление, что очутился внутри какого-то часового механизма, где все его детали работали слаженно, без сбоев, всё выверено до мелочей, здесь знают цену времени, понимают и исполняют чётко, без промедления, получаемые приказы и поручения.

Мне по-прежнему никто ничего не говорил, ехали в тишине, но это и к лучшему. Разговаривать мне не хотелось, а по опыту уже знал, предстоит что-то серьёзное, поэтому внутри настраивался на сложную работу.

Наконец, мы въехали в какое-то закрытое ведомственное медицинское учреждение, с охраной, высоким забором. Машину знали и везде пропускали. Впереди сидящий человек предъявлял пропуск, который, как по волшебству, открывал все ворота́. Наш путь лежал через высокие разлапистые ели. Меня всегда интересовал вопрос, почему рядом с административными зданиями высаживали именно эти деревья, хотя, ответ, наверно, напрашивался сам собой, чтобы была издалека видна принадлежность строений к власти.

Остановились возле трёхэтажного большого особняка с колоннами и белыми ступеньками. Меня попросили поторопиться. Навстречу выбежала медсестра в медицинском халате, поздоровалась со мной и ввела в курс дела. Ни одного лишнего слова. Она провела меня по освещённым коридорам с мягкими коврами на полу в кабинет, чтобы я смог переодеться и подготовиться к операции. Я всё делал быстро, привычно, готовясь снова спасать ещё одну жизнь. Вскоре мы с моей провожатой были в операционной…

Должен сказать, после короткого, но крайне ёмкого разговора с медсестрой, я уже понял всю сложность положения, а после моих уточняющих вопросов и очень точных ответов на них, стало совсем предельно ясно, ребёнка ещё можно спасти, а женщину… Мысль эта засела тут же в голове. Неужели опоздали. Понимал, моей вины в том не было, а всё же горькое чувство досады появилось и пока не покидало. Параллели с Отто всплыли как-то сами собой и тут же исчезли из поля зрения. Снова больное сердце и роды… Сколько же боли, горестей, радостей вмещает этот пульсирующий в своём ритме священный сосуд. И как велико его влияние на весь наш человеческий век.

Опять борьба за жизнь. В минуты отчаянного противостояния со смертью некто иной "я" выходил из тени и начинал интуитивно руководить всеми моими действиями. Каким-то другим, внутренним зрением начинал созерцать организм пациента, видеть суть его недуга. В таком состоянии мне удавалось находить единственно верный способ вмешательства. Говорили, что, находясь рядом с мной, ассистенты испытывали чувство твёрдой без сомнений уверенности в благополучном исходе даже сложнейших операций. Может и так, но лично я весь погружался в процесс. Невидимая нить всегда в такие моменты связывала наши сердца. Начиналась совместная борьба в едином ритме. В подобные минуты слияния я испытывал безусловную любовь к незнакомому мне человеку, тому, кто лежал сейчас на операционном столе и нуждался в моей помощи. Именно в такие мгновения мне открывалась его судьба словно лента кинохроники, окрашенная эмоциями, переживаниями. Все действующие лица представали с истинными намерениями, без прикрас. Фальшь, корысть выпячивались на передний план, обнажая не всегда искреннюю натуру, срывая покровы лицемерия.

Сейчас мне открылась драма несчастной женщины, вся вина которой в том, что она «попалась на глаза» непосредственному начальнику мужа, человеку беспринципному в достижении своих целей. Перед ней встал мучительный нравственный выбор, где на одной чаше весов измена, а на другой – жизнь любимого супруга, не говоря уже об очевидной угрозе успешной карьере, крах семьи. Дело ещё осложнилось и тем, что «хозяин положения» всерьез увлекся «жертвой» и ни в какую не хотел отпускать её от себя. Он мечтал о сыне, пусть и внебрачном от этой женщины. Итогом стала беременность и отчуждённость от мужа, порицание от «всезнающих» блюстителей моральной чистоты, взявшихся судить не с позиции истинной добродетели, а исключительно с целью обелить себя за счёт «падения» других. Кто бывал в такой ситуации, тот знает, какой разрушительной силой обладает уничижительная молва, порой доводя оступившегося человека, особенно не по своей воле, до крайностей. Вместо того, чтобы поддержать и не дать упасть ещё ниже, помочь подняться. Но такой акт требует мудрости и внутренней силы, чего так не хватает в обычной жизни.

Поэтому для себя решил сделать всё зависящее от меня, но спасти эту сильную, любящую женщину, испившую до дна свою чашу страданий, унижений, страхов, мук совести. Она должна жить. Не только для себя, но теперь ради дочери. Всё ещё можно исправить. Ведь дочь не входила в планы «хозяина». К тому же он начал уже охладевать в своих чувствах к жене подчинённого, обратив свой взор на другую «жертву».

После изнурительной операции наступило опустошение. Усталость, накопленная за время поездки, вместе с напряжением последних часов подкосила меня основательно. С большим трудом я самостоятельно дошёл до места, где мог отдохнуть и немного расслабиться, предварительно попросив уведомлять о состоянии больной. Меня не тревожили около часа, за что был очень благодарен медперсоналу. С роженицей, как и новорождённой, тоже дело обстояло довольно неплохо, состояние у неё оставалось стабильное. Я знал, она поправится.

В дверь негромко постучали. После моего слова «да, пожалуйста» в кабинет вошёл молодой человек в звании майора НКВД. Красивый, статный, с волевым и умным лицом.

– Извините, Фридрих Карлович, можно с вами поговорить? – начал незнакомец.

– Весь к вашим услугам, – я сделал над собой усилие, сбрасывая накатывающуюся дремоту. Эх, годы всё же брали своё.

– Я постараюсь вас не утомлять. Я пришёл сказать вам спасибо за жену.

– Это хорошо, что вы пришли. Простите, как вас зовут?

– Сергей Викторович…

– Приятно познакомится. Мы можем с вами выйти на свежий воздух, мне надо подышать? – отдых потом, а сейчас нельзя упускать случай поговорить о важном. Такой удобной возможности, может, больше не представится.

– Да, конечно, пойдёмте.

Мы вышли на улицу. Приятный ветерок ласкал лицо. Я позволил себе ненадолго слиться с природой, забыть всё земное и наслаждаться звуками, дуновениями, запахами земли. Она наполняла меня, давала силы. Здесь в парке было тихо. Суета, шум доносились откуда-то издалека и почти не тревожили. Я, наконец-то, расслабился. Мой молодой спутник тоже шёл рядом задумчиво, опустив голову. Тяжёлые думы давили, отчего вся его фигура выглядела точно под гнётом. Я наблюдал за ним незаметно, украдкой.

– Вы, Сергей Викторович, – решил я начать наш разговор, – берегите жену, она многое перенесла, – майор вздрогнул, точно от резкого толчка – Я могу вас обнадёжить, с ней и с девочкой всё будет хорошо. Но многое теперь зависит лично от вас. Выслушайте меня, пожалуйста, до конца, не перебивая. Видите ли, я прожил больше вас, а потому о некоторых вещах могу судить довольно определённо. И сейчас хочу сказать вам о том, о чём не могу умолчать. Совесть не позволит. Да и времени подходящего больше может не оказаться. Для начала, вы не должны обвинять вашу жену в поступке, который вы считаете постыдным. Она, если вы вдумаетесь и проанализируете спокойно ситуацию, её последствия, не могла поступить иначе, как бы цинично это не звучало. А вот вы смалодушничали, предпочли семью карьере. Ради честолюбия пренебрегли предостережениями умных людей. Вы поехали в служебную командировку на длительный срок, недальновидно оставив в Москве жену, вместо того, чтобы удалить её отсюда. Такое решение логично вытекало из складывающихся обстоятельств. В крайнем случае, вы могли перевестись в другое место. Драма не разыгралась бы. Но вы, Сергей Викторович, ничего не сделали. Ничего! Преступное бездействие. Но хуже всего то, что вы всё прекрасно понимали и рисковали настоящими отношениями с женой. Теперь после всего случившегося вы просто обязаны, слышите меня, обязаны сменить место жительства, если хотите хоть как-то исправить сложившееся положение. Счастье ещё плывёт в вашу гавань. Просто идите ему навстречу. Не надо искушать судьбу и повторять ошибки.