Война и мир в отдельно взятой школе

На портал Лубоцкий не нашел что сказать, вспомнил про отца и «Госуслуги», где тот нашел информацию по сносу, подтянулся молча.

– А чтобы недвижимость подешевела, Шергин распространяет слухи. – Дейнен почесала лоб карандашом. – Пенсионерки пропадают – это раз. Некоторые слышат вот такой зловещий звук… – Дейнен вытянула губы свистком и протяжно погудела.

На балкон ворвался словно бы высвистанный Лизой ветер, колыхнул органзу штор, взболтал магнезию и железо, Лиза чихнула в третий раз.

– …Это два. Некоторым звонят в дверь, человек открывает, а там пустота…

– Мне так звонили, – согласился Лубоцкий. – Я открыл – а там пустота.

– А на чердаках каменная плесень.

Лубоцкий едва не сорвался с турника фирмы «Хват и Ко», поставщика инвентаря для понимающих атлетов.

– Каменная плесень? – уточнил он.

– Ну да. Камнееда. Она ест кирпичи, превращая их в прах.

Дейнен достала телефон, быстро сверилась:

– Да, есть такая. Если в домах заводится такая плесень, то все – недвижимость катастрофически дешевеет. Скупай – не хочу.

– Пожалуй… – Лубоцкий повис на левой руке, отдыхая и размышляя о несомненных преимуществах «мексиканки», немного о разночинцах, о Шергине и о плесени.

– Шергин выводит пенсионерок через портал, – сказал Лубоцкий, перекинувшись на правую. – Через портал… В Чертаново. Так?

– Он – Чичиков!

Дейнен, сидящая на подлокотнике монументального вишневого кресла, сверзилась от восторга на пол. Не поднимаясь, принялась быстро писать в блокнот, энергично пиная пяткой чугунную двухпудовую гирю.

Из мебели в комнате имелось лишь кресло, старинное, красной кожи, и телевизор, тоже старинный, все остальное пространство занимала спортивная коллекция Лубоцкого: штанги, шведские стенки, булавы, цепи, колосники, кувалды и колесные пары вагонеток, стальные цирковые шары и разновесные купеческие гири, одну из которых энергичной пяткой пинала в тот погожий сентябрьский день Лиза Дейнен.

Иногда, видимо в шаг с мыслями, Лиза отрывалась от записей и смотрела в потолок с видом настолько изумленным, что Лубоцкий, продолжавший висеть на турнике, опасался, что она может укусить себя за руку.

Лубоцкий возобновил подтягивание и сделал четыре подъема.

– Чичиков не Шергин. – Дейнен оторвалась от раздумий. – Чичиков – сама Шерга!

– Почему? – спросил Лубоцкий.

– Это же ясно: она лечилась в Швейцарии, – ответила Лиза.

Лубоцкий хотел почесать голову, но были заняты руки.

– Да ладно, это же все знают. – Дейнен принялась обмахиваться Коньком-горбунком. – Сизый давно рассказывал, его папенька пробивал, а ты все мимо. Она в Швейцарию уехала в восемь лет, во второй класс ходила. И приехала – тоже во второй класс пошла, тоже в восемь лет. Где два года?!

Лубоцкий почувствовал усталость в предплечьях.

– Вот и рассуждай. Что она два года делала?

– Лечилась? – предположил Андрей.

– Да она здоровая, как зебра! Лечилась… Известно, где она лечилась! – Дейнен пощелкала зубами.

– И что? – не понял Лубоцкий.

– Как что? Я же говорю – это все она! Она своему папочке в уши поет: давай снесем Калачёвку, давай снесем, а я всех уговорю съехать в Бибирево!

Лубоцкий замер. Подтягиваться и думать одновременно было нелегко.

– Она вроде не уговаривала, – заметил Лубоцкий после паузы.

– Это тебе так кажется. Ах, я не при делах, ах, это мой папа, а сама… а сама… – Дейнен замолчала.

– А как же пенсионерки? – спросил осторожно Лубоцкий. – Как же плесень?

Дейнен замерла, задумавшись, а потом хлопнула себя блокнотом по лбу.

– Ее подменили!

Лубоцкий замер на перекладине, попытался подтянуться, не смог. Он шумно выдохнул и спрыгнул на пол.

– Сорок восемь, – сказала Дейнен. – Ничего так, плюс пять с июня…

– Мало. – Лубоцкий вздохнул. – Отстаю от графика на сто километров.

– Ты что, в космонавты готовишься? – усмехнулась Дейнен.

Лубоцкий не ответил.

– Ты слишком длинный для космонавта, – сказала Лиза. – Иди в вертолетчики, там длинные нужны.

Лубоцкий подошел к подоконнику. Из западного окна открывался унылый вид на стену соседнего дома, в окне напротив сидела мрачная белая кошка.

– У Шерги никаких моральных устоев, – сказала Лиза. – Могу поспорить – она сама убила эту крысу из травмата!

Лубоцкий надел синюю толстовку, достал из кармана телефон и набрал номер Анны.

– Привет, Шерга, – сказал он неприятным сутяжным голосом. – Да, конечно, тридцать три! Ракетчики лошадь в овраге доедают! Не благодари…

Дейнен показала Лубоцкому язык, встала и громко прошептала:

– Ее подменили на чучело!

– Да, Аня, нам это не нравится! – сказал Андрей. – Тут слухи нехорошие ходят… Да, да, про тебя… В каком вагоне?

Лубоцкий внимательно слушал в трубку. Дейнен сняла с полки резиновый жгут, наступила на него ногами и попыталась растянуть.

– Нет, я могу, конечно, хоть в рынду, но ты пойми, это не выход!

Лубоцкий сел на подоконник, стал слушать. Мрачная кошка в окне не шевелилась.

– Воблер? – удивленно спросил Лубоцкий. – Кость? Сама, Шерга, замотайся!

Дейнен забыла про растягивание жгута и смотрела на Лубоцкого.

– Какой-какой? – пораженно спросил он. – При чем здесь жабры? Ты погоди бычить, вот и Лиза со мной согласна…

Жгут звонко шлепнул Лизу в лоб. Дейнен ойкнула и сощурилась на Лубоцкого.

– Сама крыса, – сказал Лубоцкий и отключился.

Он озадаченно потер ладони и положил телефон на подоконник.

– Сказала, что вырвет гланды. – Лубоцкий пожал плечами.

Несколько секунд Лиза сидела с обиженным лицом, потом захохотала. Лубоцкий тоже засмеялся, и они некоторое время смеялись вместе, Дейнен прекратила первой.

– Да-да, Андрюшенька, ловко ты, молодец! – сказала она. – Крыса или кость! Не, я, конечно, знала, что ты не тормоз, но ты вообще… Зачем тебе в космонавты, иди в скоморохи.

– О чем ты?

– Сделал вид, что позвонил Шерге, а сам не звонил! – Дейнен похлопала в ладоши. – Браво, буратинка, Бернард Шоу одобряет! Не зря к тебе зашла сегодня, буду веселиться. Ну-ка помоги кресло сдвинуть!

Дейнен принялась выталкивать кресло на балкон. Кресло было тяжелое, толкалось туго, хотя Лиза старалась упираться ногами не только в пол, но и в стену. Лубоцкий помогать не спешил.

– А если так? А если они не торговый центр строить собираются, – говорила Дейнен. – То есть наверняка не торговый центр, зачем в Москве еще один торговый центр, их и так девать некуда… Если они собираются строить… – Дейнен уперлась в стену крепче. – Я ей сама все гланды вырву, козе…

Кресло сдвинулось и застряло поперек выхода, Дейнен толкнула еще раз, устала, бухнулась на сиденье, вернулась в блокнот.

– У Шергиной, кажется, истерика, – сказал Лубоцкий. – Несет поразительный бред.

Он вытер руки полотенцем, снова похлопал в тазике с магнезией, поднял с пола цепь, пропустил ее за спиной и принялся сосредоточенно растягивать.

– Знаешь, почему я с тобой дружу, Лубоцкий? – не отрываясь от блокнота, спросила Лиза.

– Я подарил тебе зеленые санки.

Цепь натянулась.

– Ты, Андрюша, нескучный. Хотя и санки тоже. Жаль будет с тобой расставаться.

– Почему расставаться?

– Ты уедешь в Свиблово сегодня, завтра в Люберцы уеду я. Шерга, которую подменили в Швейцарии, скупает у жителей Калачёвки квартиры, чтобы снести квартал и на его месте построить пирамиду… Увы, мы бессильны перед поступью гремящего хаоса.

Лубоцкий распустил цепь, пожал плечами.

– Необязательно, – сказал он. – Совсем и необязательно пирамиду. Возможно, это будет небоскреб. Я слышал, собираются его построить в виде огромной ракеты.

Лубоцкий напрягся, цепь зазвенела, но не поддалась.

– В виде ракеты?

Цепь звенела, но не рвалась.

– Мой прадед мог порвать, – вздохнул Лубоцкий печально и опустил цепь. – Он преподавал в гимназии.

– Имени Бернарда Шоу?

– Имени Кржижановского.

– Говорят, они были друзьями.

Дейнен взяла маленькую бутылочку с минералкой, открыла и стала мелко пить.

– Шерга, конечно, не Чичиков, – сказала печально Дейнен, – до Чичикова ей далеко, нет, обычная дура с папой… Помнишь, она мне кликуху придумала?

– Не очень… Белка?

– Бобр.

Дейнен улыбнулась, Лубоцкий отметил, что на бобра она похожа все-таки больше, чем на белку, и снова натянул цепь.

– И что? – спросил он.

Лубоцкий достиг изометрического пика, высчитал двенадцать секунд, расслабил мышцы.

– А у меня тогда как раз черная полоса началась, из художественной школы выгнали, все вокруг как озверели… – Дейнен выпила полбутылки. – А тут Шерга подойдет так и говорит потихоньку: «Эй, Бобр! Эй, Бобр!» Потом мне полгода снились, знаешь, такие мордастые, всё ходят, ходят, ходят…

Лубоцкий несколько потерял нить разговора и не уловил, кто именно настойчиво снился Дейнен, бобры или мастера художественных искусств.

– Я же тебе жаловалась, – напомнила Дейнен.

– Я думал, про бобров ты иносказательно.

– Нет, – покачала головой Лиза. – Ты не представляешь, как я ненавижу бобров. Иногда мне кажется, что я чувствую их запах…

Дейнен понюхала воздух, поморщилась. Лубоцкий вооружился резиновой лентой. Кошка напротив оказалась не чучелом и принялась умываться лапой.

– Моего отца в детстве бобер укусил, – сказал Лубоцкий. – А сейчас их еще больше стало…

Лиза пила минералку. В широкие окна четвертого этажа задувал теплый ветер, пятница, и в школу завтра не надо, и… Лубоцкий пробовал почувствовать радость от предстоящих выходных, но почему-то не чувствовал ничего. Завтра они собрались встретиться у Дорохова и обстоятельно обсудить сложившееся положение, потом куда-нибудь сходить посидеть, отдохнуть.

Лубоцкий поглядел в северное окно на каштаны. Каштаны гораздо лучше весной.

– Я как вижу Шергину, так у меня… Да ну их… Я даже перевестись из нашей школы хотела. Просила у мамы…

Дейнен допила воду, свинтила крышечку, приладила ее на левый глаз, как монокль, встала в кресле, уставилась на Лубоцкого.

– «Это лучшая английская школа! – пропищала Дейнен, видимо, передразнивая мать. – Туда очередь как до Владивостока! Ах, Лиза, Бернард Шоу ходил по этим коридорам! Он опирался на эти стены и оставил на них свой автограф! Здесь все дышит культурой! Здесь творилась история! Здесь…»

Дейнен замолчала и вдруг пошла красными пятнами, Лубоцкий испугался и подал Лизе еще бутылочку. Дейнен вернулась в кресло с пробкой в глазу.

– То есть ты за? – не понял Лубоцкий.

– Не знаю. Если Шергина снесет квартал – в старших классах я ее не увижу. Если Шергина не снесет квартал – я порадуюсь, что ее планы расстроились.

– А я?

– Тебя, конечно, жаль. Но…

Дейнен допила вторую бутылочку, открутила пробку, зажала ее правым глазом. Лубоцкий взял пружинные кистевые эспандеры.

– Я буду грустить о тебе в Мытищах. Вспоминать, писать стихи. Это хорошо для души.

– Это хорошо для души?

– Это хорошо.

Дейнен подняла брови и уронила пробки. Лубоцкий закрыл эспандеры.

– Но до Чертанова не так уж и далеко, – с сомнением заметил Лубоцкий.

– Не надо! Нет, нет, это вселенная, я в Мытищах, ты в Чертанове, между нами Москва, как бездна. Только так, только так…

Дейнен достала телефон, набрала номер, приложила трубку к уху и приготовила лицо. Улыбнулась, верхние зубы чуть подвыступили и подняли губу.

– Анечка! Как у тебя здоровье?! Нет, не чешется. Вот Андрюша Лубоцкий тебе тоже приветки передает…

Дейнен заквирикала в трубку. Лубоцкий сосредоточился на эспандерах.

– Да-да, да-да, – говорила Дейнен, легкомысленно покачивая ногой. – Да-да, подпрыгнула. Самбисты всегда в авангарде… Нет, на идиотов не похожи…

Лубоцкий щелкал эспандерами.

– Что делаем? Да как сказать… Страдаем. Да. У Андрюшеньки бабушка… да-да, та самая – с носками! – Дейнен подмигнула Лубоцкому. – Это точно, одной ногой в Валгалле, но еще ого-го! Короче, кое-как держится. Хочет помереть в своей постели, а ее постель в доме нумер три Калачёвского проезда. Что значит – «ну и что?» Ты совсем старость не уважаешь?!

Дейнен попыталась сделать строгий голос, получилось что-то вроде болгарки, кошка в соседнем доме убралась с окна.

– Нет, крысу тебе не Петька подкинул, – продолжала беседу Дейнен. – Крыса – это вроде как…

Дейнен замолчала, слушая.

– Сама коряга, – сказала Дейнен через минуту и отключилась.

У Лубоцкого не было бабушки, тем более с носками.

– Ответный удар? – спросил Лубоцкий.

– То есть? – не поняла Дейнен.

– Сделала вид, что позвонила, а сама не звонила.

Дейнен зевнула. Лубоцкий закрыл эспандеры.

– Это Шерга! Сделала вид, что ее топят, а сама ничуть не тонула!

– Ты думаешь?

Лубоцкий открыл эспандеры и закинул их в тазик с магнезией.

– Молодежный театр имени неистового Тыбурция, – пояснила Дейнен. – Она сама себя высекла, у них это повсеместно.

– Зачем ей это? – не понял Лубоцкий.

– Какой именно ей? А может, их две? – Дейнен выразительно постучала пальцем по виску.

– Одна хочет снести Калачёвку, а другая хочет сама себе помешать. Ну вроде как у нее ментальное раздвоение. Залечили в Швейцарии. И теперь она как бы сама себя каждый день высекает на подмостках.

– Не. – Лубоцкий покачал головой. – Раздвоение – это было. У всех раздвоение…

Лубоцкий посчитал по пальцам, некоторое время смотрел на них задумчиво.

– Со счета сбился… Короче, штук двадцать с раздвоением. Джекилл и Хайд, Тайлер Дёрден…

Дейнен почесала голову карандашом.

– Ну, не знаю, – сказала она. – Если не Чичиков и не раздвоение, то что?

– Заговор тамплиеров…

Дейнен хихикнула.

– Заговор лилипутов, – передразнила она. – Знаешь, заговоров тамплиеров в сорок раз больше, чем раздвоений. В сердце каждого графомана бешено стучит маятник Фуко.

Дейнен понравилось, она немедленно внесла фразу в блокнот и отделила ее от прочих записей зубчатым заборчиком.

– А вообще, воблер и кость, – сказала она. – Так я все и назову: «Воблер и кость». Произведение литературы. Книгу! Роман!

Дейнен потрясла блокнотом и пририсовала Коньку-горбунку на обложке букву З.

Лубоцкий снял с полки жестяную банку, вытряс из нее белковые батончики, предложил Дейнен со вкусом клюквы, себе взял со вкусом черники. Стали жевать.

– А почему тебе пирамида не нравится? – спросила Дейнен, доев батончик. – Пирамида – это красиво и неслучайно.

– По-моему, скучно, – возразил Лубоцкий, тоже доев батончик. – Пирамиды вышли из моды семнадцать бестселлеров назад, придумай чего-нибудь, ты же литератор.

– Хорошо, – сказала Дейнен. – Легко. Слушай. А если не пирамида? Если башня? Знаешь, по-моему, в Москве давно хотели построить башню…

Дейнен потерла пальцами виски.

– Башню ленинского коммунизма, – сказала она. – Так, кажется?

– Вряд ли сейчас такую даже в книгах строить будут. Какую-нибудь другую построят.

– Башню имени Бернарда Шоу.

– Бернард Шоу был мужем Сары Бернар, – сказал Лубоцкий и протянул руку к миске с магнезией. – У него была широкая саксонская кость, он мог…

Договорить Лубоцкий не успел, громыхнуло, пол подпрыгнул, гантели, гири и прочий инструментарий, знаменующий полтора столетия увлечения семьи гигиенической гимнастикой, тяжело звякнули. С полки на стене осыпались медали и кубки, завоеванные предками Лубоцкого в спортивной борьбе.

Дейнен прикусила язык и зашипела, Лубоцкий же опрокинул магнезию на себя.

– Что бы это могло быть? – поинтересовался Лубоцкий.

– Взорвалось, кажется, – ответила Дейнен.

Она достала зеркальце и рассматривала окровавленный кончик языка. На улице орали автомобильные сигнализации.

– Что могло взорваться? – Лубоцкий тер нос.

– Похоже на газовый баллон, – проявила осведомленность Дейнен. – У нас на даче у соседей взорвался – весь погреб разворотило.

И Андрей, и Лиза перебрались через кресло на балкон. Снизу, со стороны переулка, поднималась кипящая пыль.

– Что это? – Лубоцкий сощурился.

– Она, – ответила Дейнен.

У Дейнен зазвонил телефон, она ответила. Молчала в трубку.

Лубоцкий наблюдал за пылью. Пылевая стена поднялась до третьих этажей и теперь приближалась и бурлила, как при взрыве Кракатау или Везувия. Но метров за сто до дома Лубоцкого туча выдохлась и осела, и стала видна улица. Все дома были на месте, припаркованные вдоль тротуаров машины посерели и мигали аварийками, на перекрестке возник затор от погасшего светофора, но люди из машин не выходили, опасаясь пыли, и Лубоцкий узнал странное сиротливое чувство, точно умер мир и остались только они с Дейнен на балконе, и даже пыль не поднялась.

Он оглянулся на Лизу и чихнул в первый раз за этот день.

Дейнен спрятала телефон.

– Безносов звонил, – сказала она.

– И что? – осторожно спросил Лубоцкий.

– Водокачку взорвали. Рядом с его домом старая водокачка, ну помнишь же, с буквами? Взорвали. Сложилась, как спичечная.

– Да. – Лубоцкий потер лоб. – Что бы это значило?

– Это Шерга, – уверенно сказала Дейнен. – Посылает нам зловещий знак.

– Какой?

– Сегодня водокачка – завтра ты.

Дейнен указала пальцем на Лубоцкого. По улице, вопя сиреной и моргая мигалками, проехала пожарная машина. Пыль снова поднялась, ненадолго.

– И еще… – Дейнен замолчала.

– Что еще?

– Там вроде как стену начали строить.

– Какую?

Дейнен пожала плечами. Лубоцкий нахмурился.

– Надо завтра все это серьезно обсудить на собрании, – сказал Лубоцкий и чихнул.

– Взрыв водокачки? – уточнила Дейнен. – Стену?

– И стену тоже. Если уж Шерга взялась за водокачки…

– Ты серьезно? – перебила Дейнен.

– Абсолютно. Бирюлево не пройдет. Надо оказать ей сопротивление.

– Ага… – усмехнулась Дейнен.

– Придешь? – спросил Лубоцкий.

Дейнен не ответила. Она смотрела на обезлюдевшую улицу, на замершие машины и на пыль. Дорогу наискось медленно переходила толстая ленивая собака, в пыли за собакой оставались круглые следы. Неожиданно Лизе стало сильно грустно. Обычно грусть приходила ближе к ноябрю, но в этом году случилась раньше. То ли Лубоцкий со своими эспандерами, то ли взрыв водокачки, то ли ситуация с Шергиной, но Лиза загрустила. Она вдруг подумала, что это надолго, на год и дальше и, может быть, навсегда.

– Приходи, – опять предложил Лубоцкий.

Лиза снова не ответила. Она поудобнее пристроила блокнот с Коньком-горбунком на перила и стала писать.

Глава 5

От Калачёвки к Колпачному

Нина Дашевская[15]

– Ну ты и накрутил, – сказала Наташа. – Ты что, действительно во все это веришь?

– Лубоцкий врать не будет, – отозвался Петя, – да и Дядя Федор…

– Федя вечно строит из себя самого умного. А твой Андрей вообще возомнил себя сверхчеловеком, от него уже телефон можно заряжать.

Они шагали с Петей по узкому, в неровной плитке, тротуару. Навстречу шла нестарая еще тетка, споткнулась, пробормотала привычное «гори в аду» в адрес нынешнего мэра. Соседний дом с забитыми окнами (под снос) зацепил Петю за капюшон болтающимися проводами. Наташа освободила его, оглянулась: ругательная тетка испарилась, как привидение.

– Вот видишь! – обрадовался Петя. – Зуб даю, она уже в Чертанове. Лубоцкий зря не скажет.

– Петя! Твой Андрей, как всегда, строит теории заговора, а ты ведешься!

Петя хмыкнул. У Наташи Батайцевой была нежная привычка называть одноклассников по именам, даже Шерга во время бойкота у нее оставалась Аней. Вообще Петя не собирался никуда идти с Наташей, она не казалась ему интересной. Наташа была самая младшая в классе и, откровенно говоря, интеллектом не блистала. В школе сестры Батайцевы оказались только из-за своих звездных отцов, но старшая, Соня, была упертая, честолюбие не позволяло ей учиться хуже других. Маленькая же, Наташа, хватала свои тройки, хлопала черными глазами и не расстраивалась. Вот и сейчас она замахала руками, как только Петя попытался хоть как-то проанализировать ситуацию.

– Лубоцкий, может, и строит теории заговора, а водокачку взорвали, – сказал Петя. – Верь не верь – все равно окажешься в Чертанове, как исчезающие пенсионерки. А потом и подальше.

Наташина бестолковость начинала его раздражать. Вот это ее «ничего не будет, а если и будет – ничего не изменишь, а я так и буду хлопать глазами, хоть в Чертанове, хоть в Бутове».

– Чего ты привязался к Чертанову? – спросила Наташа. – Нормальный район… У меня там бабушка живет.

– Вот и поезжай в свое Чертаново, – огрызнулся Петя.

Калачёвку, кстати, они уже прошли, чего вот Наташа за ним тащится, домой не идет? Не обиделась, ну и ладно. Нырнули во дворы, где возле кинотеатра рос старый дуб.

– Дуб ведь тоже спилят? Жалко… А мы тут с Андреем во втором классе желуди собирали, – ностальгически произнесла Наташа. – Он потом в меня с балкона кидался…

Петя на секунду представил Лубоцкого, интересующегося желудями. Хмыкнул. И вообще Наташа сумасшедшая, конечно. Дуб ей жалко, а дома что, не жалко?

Тренькнул телефон. Сообщение от Лубоцкого: «Тайная ветка метро. Заговор хамовников?»

Какие, к черту, еще Хамовники, это совсем другая сторона; что они, всю Москву накрыли, что ли? И в Хамовниках давно есть метро, красная ветка… «Фрунзенская». «Парк Культуры». Чего там еще… на МЦК какая-то станция…

«Заговор храмовников», – исправился Лубоцкий. А, тамплиеры. Лубоцкий в своем репертуаре. Вот… из-за одной потерянной буквы весь смысл… хотя какой тут вообще смысл? Никогда не поймешь, Лубоцкий это всерьез или они с Дейнен придумывают там всякую пургу. Хотя, с другой стороны, не раз уже выходило, что пурга авторства зубастой Дейнен оказывалась ближе всего к истине.

Ветер гнал навстречу пустую пивную банку, Петя наступил на нее, смял – и банка будто обняла его конверс, прицепилась и хрустела при каждом шаге. Петя запрыгал на одной ноге, отцепляя ее, Наташа засмеялась:

– Какой же ты, Петя… в самом деле!

Ей нравилась Петина неловкость, да и весь Петя. Хотя, надо признаться, Наташе нравились все. И Толя Абрикосов, похожий на актера Камбербэтча, и Федя Дорохов, и – как бы ни хотелось скрыть это от самой себя – сверхчеловек Лубоцкий. Но все они видели в ней в первую очередь дочь Батайцева. Конечно, в «двенашке» у многих были звездные родители, но не у всех же это написано прямо на лице, а лицо не спрячешь. Вот же угораздило – Наташа была ужасно похожа даже не на отца, а на дядю Женю, который смотрел на людей с каждой второй киноафиши. Наташа походила на него даже больше, чем Соня, его родная дочь. «Ах, вы дочь Батайцева?» – слышала Наташа, сколько себя помнила, и нужно было отвечать, что да, Батайцева… да не того. Наташин отец всегда жил в тени брата, а потом еще нелепая смерть Евгения, до сих пор кормящая журналистов желтых изданий… Наташа уже привыкла к заголовкам «Шок! Смерть Батайцева и банда черных археологов!» Виноваты были то археологи, то сектанты, то спецслужбы, то инопланетяне; журналисты изощрялись в догадках. Каково было Соне, лучше не думать. Но Соня умела уходить от переживаний и учиться, учиться, как псих. А Наташа отключать эмоции не умела. Да и быть в первую очередь дочерью и племянницей ей изрядно надоело. Поэтому ей так легко было именно с Петей, который однажды спросил: «Батайцев? А это кто такой?»

Они вынырнули на шумные улицы ближе к центру, быстрым шагом перешли оба моста и двинулись дальше. Для Пети это был привычный путь: он любил обходиться без метро, кеды будто сами выучили путь до Колпачного. Москва то разворачивалась перед ними – через мосты до самого университета, – то опять сворачивалась узким Хохловским переулком.

– Что это, орга́н? – спросила Наташа.

Петя кивнул:

– Да, это в «Петре и Павле» репетируют.

Лютеранский собор со своим органом, озвучивавший кривые московские улицы, вызывал у Пети легкое кружение головы.

На стене зачем-то был вырезан кусок штукатурки, обнажился квадрат красной кирпичной кладки. Наташа потрогала кирпич и серые пятна на нем:

– Смотри… Рыцарь и дракон. Ты видишь?

Детский сад… Петя вгляделся в пятна оставшейся штукатурки, но ничего не увидел.

– Какой еще рыцарь?

– Ну, не знаю. Тамплиер.

Петя вздрогнул. Наташа вдруг вытащила маркер и подписала прямо на стене: «Рыцарь верхом на драконе».

«Во дает. У себя бы на стенах писала», – с неудовольствием подумал Петя. Выходит, он уже чувствует себя здесь своим? «Снесут Калачёвку – останусь в Колпачном», – внезапно подумал он.

Он шел, будто совсем к себе домой. Там тихо… можно спокойно подумать… Только Наташа-то ему здесь зачем?

– Ничего, что я с тобой иду вдруг? – спросила она.

Петя вздрогнул и будто почувствовал себя виноватым. И тут же ляпнул:

– А у меня, кстати, тут квартира.

– Чего? – опешила Наташа. – Какая еще квартира?

– Ну… – Петя замялся. – Это… Отец оставил. Наследство.