Первая на возвращение. Аристократка в Советской России

В половине шестого кондуктор-латыш постучал в нашу дверь и сказал, что мы подъезжаем к Острову9, где нам нужно будет выйти из поезда для прохождения таможни.

Моё сердце учащённо забилось при мысли о том, что всего через несколько минут я снова вернусь на отчую землю, увижу своих людей и услышу родную речь. Мне было интересно, какие первые русские слова долетят до моих ушей, хотя какими бы они ни были, пусть даже самыми худшими ругательствами, они звучали бы для меня, словно музыка. Мои руки дрожали от волнения, а по спине бежали мурашки. Вик тоже выглядел довольно-таки бледным, его нос заострился, и, хотя он ещё не произнёс ни словечка, я подозревала, что из-за меня он очень беспокоится об этой поездке в Россию и с тревогой спрашивает себя, как там станут со мной обращаться. Когда мы собрались выйти из купе, он обнял меня за плечи.

"Всё в порядке, Малышка, ты само мужество", – сказал он.

И с этим изящным комплиментом я вышла в коридор, тогда как в открытое окно сквозь морозный воздух залетели первые русские слова, доносившиеся одновременно с трёх разных сторон:

"Пожалуйста, пожалуйста …"

"О, Господи, что случилось?"

И: "Куда, чёрт возьми, ты лезешь, бабуля? Ты не можешь сесть в этот поезд со свиньёй …" Однако "бабуля" возмущённо кричала, что она не только может, но и обязательно сядет!

Посмеиваясь над комбинацией этих бессвязных фраз, я соскользнула по обледенелым ступенькам и прошла по платформе в зал ожидания вокзала, который одновременно был и таможней. Кроме нас, там оказалось всего три пассажира, и, пока наши чемоданы затаскивали на стойку, я огляделась. Это был типичный маленький российский вокзал – с желтоватыми стенами и несколькими пыльными лампами, которые отбрасывали на всё вокруг тусклый свет, безрадостный и унылый; но был и единственный положительный момент: здесь аппетитно пахло свежеиспечённым хлебом.

"Чёрный хлеб, это чёрный хлеб, Вик", – восхищённо прошептала я и сделала несколько глубоких вдохов, чтоб наполнить лёгкие знакомым приятным ароматом.

Досмотр наших чемоданов не занял много времени, ведь у нас имелось лишь по одному на каждого и внутри них не было ничего, кроме строго необходимой одежды, подходящей для вояжа по России. Таким образом, после того, как мы предъявили наши паспорта и туристические визы, задекларировали наши деньги, и дорожные чеки, и все мелкие украшения, которые были на нас надеты, нам сообщили, что мы можем либо вернуться к поезду, либо позавтракать на вокзале, поскольку наш отъезд значительно задержится из-за нью-йоркской дамы и её несметного багажа. Бедная старушка не нашла ничего лучше, как привезти с собой не куда-нибудь, а в Россию кучу платьев, шёлкового нижнего белья и чулок, из-за чего, когда её кофры распаковали, вокзал стал похож на разграбленный магазин женской одежды.

"Какого дьявола вы привезли всё это барахло? – сердито спросил досмотрщик. – Вы собрались открывать магазин? Разве вы не знали, что запрещено ввозить вещи больше определённого количества?"

"Видите ли, это подарки, – виновато пробормотала женщина. – В России у меня множество родственников и друзей, и я хотела привезти что-либо каждому из них".

"Вы определённо никого не забыли", – проворчал мужчина и с помощью двух девушек принялся разбирать вещи.

"А теперь смотрите, – услышала я его слова, когда мы с надеждой направились к двери с надписью 'Ресторан', – вам разрешено оставить себе ровно столько предметов каждого вида и взять их с собой в Ленинград. Остальное вы оставите здесь, мы выдадим вам квитанцию, и вы получите всё на обратном пути".

Ресторан оказался крохотным закутком с миниатюрной стойкой, на которой было выставлено несколько видов еды. За стойкой стояла молодая розовощёкая и голубоглазая женщина. Она была одета в короткую телогрейку, а голова её была замотана пушистой коричневой шалью.

"Чай, кофе, хлеб с сыром или булочки?" – спросила она, широко улыбаясь и демонстрируя все свои белые зубы и ямочки на щеках. И звонко рассмеялась, когда мы заказали всё перечисленное.

Итак, мы сели за нашу первую русскую трапезу, и я упивалась кислым чёрным хлебом, тогда как Вик при его виде скорчил гримасу и выбрал булочки.

"Скажу, что они хороши – эти как-там-их-называют", – констатировал он, похоже, сильно удивлённый тем, что они оказались таковыми.

Я гордо кивнула, будто сама их и испекла, заметив, что, бесспорно, русские булочки всегда были вкусными и, более того, знаменитыми.

Мы неторопливо поели, проведя в ресторане более получаса, но когда наконец вышли, то обнаружили, что таможенники и леди из Нью-Йорка всё так же заняты своим делом – сортировкой одежды и спором. Поэтому мы стали ходить взад-вперёд по платформе, и мне всё казалось, что русский воздух чем-то явно отличается от любого другого – более чистый, живительный и волнующий, – и, что удивительно, Вик со мной согласился.

"Я полагаю, дело в воображении, – сказал он, – хотя пахнет довольно забавно. Как ты думаешь, что это?"

"Чёрный хлеб, дым и кожа", – быстро ответила я и почувствовала себя слегка уязвлённой, когда он туманно добавил: "Да, и ещё кое-что".

Затем мы вернулись в наш вагон и прождали там ещё полчаса, пока наконец не явилась нью-йоркская дама, до сих пор пыхтевшая и в шляпке набекрень, а носильщик позади неё волок всего один чемодан, в котором, очевидно, уместилось всё, что осталось от удивительного ассортимента товаров и движимого имущества.

Дважды скорбно прозвенел огромный станционный колокол, и через пару минут мы снова тронулись в путь, направившись в сторону Ленинграда. В течение всего того дня, когда не дремали и не ели хлеб с колбасками, прихваченными из Берлина, мы смотрели в окно на покрытые тонким слоем снега бескрайние болота. Позже появились леса, сказочные по своей красоте, поскольку деревья были покрыты инеем и на ветвях висели сосульки.

"Это прекрасно!" – восторженно произнёс Вик, и молча, но всем сердцем я с ним согласилась.

В соседнем с нами купе ехал высокий худощавый молодой человек с невероятно светлыми волосами и бледно-голубыми глазами, который время от времени выходил в коридор и, как нам казалось, украдкой и с подозрением поглядывал по сторонам.

"Несомненно, он сотрудник ГПУ, – прошептал Вик, – и он за нами наблюдает. Видишь, как он себя ведёт? Всякий раз, проходя мимо, он на нас косится. Но ты просто веди себя естественно и притворись, что его не замечаешь", – что я и сделала, стараясь казаться настолько беспечной, насколько это было возможно.

Из-за нью-йоркской леди и той задержки, которую она вызвала на границе, наш поезд опаздывал на два часа, но я ничего не имела против, поскольку мы двигались через знакомые мне места и я занималась тем, что, узнавая их, показывала Вику и рассказывала связанные с ними истории.

Вот Луга, где осенью 1921-го года я провела несколько месяцев на постоялом дворе для паломников небольшого женского монастыря и чуть было не сгорела заживо, когда здание, построенное из сухих сосновых брёвен, однажды ночью вспыхнуло и было очень быстро уничтожено пламенем.

А вот Гатчина, где в мрачном старом дворце, подаренном Екатериной Великой своему сыну императору Павлу, обитала вдовствующая императрица Мария и куда мне доводилось ездить на официальные приёмы. Станция выглядела точно так же, как и в те славные дни, только здесь больше не было императорских карет с кучерами и лакеями, одетыми в свои традиционные ливреи с алыми накидками, по всей длине которых были вышиты мелкие чёрные двуглавые орлы, и в шапочках с плюмажем, из-за чего те выглядели так, будто только что прибыли из комической оперы. Тогда эти экипажи ожидали придворных дам, прибывавших по случаю дворцового приёма из Петербурга. Теперь же вместо них я узрела несколько грузовиков и пару-тройку "Фордов" с маленькими красными флажками.

Позже слева вдалеке замаячил холм Дудергоф, который навёл меня на мысль о Красном Селе, где я провела много дней, будучи совсем молодой женщиной.

А потом появилась Пулковская гора с обсерваторией на её вершине. Однажды очень холодной, залитой звёздным светом январской ночью я примчалась туда на тройке из Петербурга с группой таких же молодых, как и я, друзей, и нам разрешили посмотреть в огромный телескоп на сияющие зимние звёзды. В ту ночь лошади несли нас бешеным галопом, поднимая копытами мелкую снежную пыль, которая, попадая на наши лица, жалила их и вызывала покалывание. Тогда на мне красовалась ярко-красная бархатная шуба с широким собольим воротником и такой же шапкой, и когда я проходила мимо зеркала в раздевалке обсерватории, я помню, что, остановившись перед ним, рассмеялась, поскольку мои щёки были столь же красными, как моя шуба, а мои волосы казались седыми, покрывшись снежной пудрой. На обратном пути мы спели все песни про тройку, которые знали, и ямщик пел вместе с нами, а после научил нас нескольким старинным народным песням, которые мы никогда раньше не слышали. Я попыталась спеть одну из них Вику после того, как рассказала ему эту историю, но по какой-то причине голос перестал мне повиноваться и мои усилия закончились жалким карканьем.

"Ты никогда не можешь правильно исполнить мелодию", – критически произнёс он, и в кои-то веки я не стала с этим спорить.

Вскоре мы прибыли в Ленинград, как раз когда начало темнеть и в городе замерцали огни. Поезд замедлил ход и, осторожно пробравшись по паутине путей, наконец доставил нас на знакомый старый вокзал, который ни капельки не изменился.

Снаружи, в "Линкольне", приехавшем нас встретить, мы обнаружили принятого нами за ГПУшника молодого человека, которому каким-то образом удалось быстрее нас добраться до автомобиля и оказавшемуся герром Карлом Руппрехтом, мирным туристом из Франкфурта-на-Майне. Тот уже был встречен другом-немцем и радостно болтал на своём родном языке после вынужденного двухдневного молчания. Позже, познакомившись с нами поближе, он признался, что в поезде смотрел на нас с таким же подозрением, с каким мы относились к нему.

2

Моё первое впечатление о Ленинграде повергло меня в явный шок, хотя и очень приятный. Когда я покидала город в октябре 1922-го, он всё ещё находился в плачевном состоянии – улицы едва освещены, проезжая часть и тротуары разбиты, всё в колеях и ямах. Магазинов тогда практически не было, несмотря на то, что шёл год "новой экономической политики", и повсюду стоял смрадный запах канализационных стоков или, вернее, их прискорбного отсутствия.

Теперь же я лицезрела прекрасно освещённые улицы, наш лимузин мчался по превосходному асфальту, со всех сторон были ярко выглядевшие магазины, зловоние исчезло, и кучи людей толпились на тротуарах и до отказа забивали трамваи. Это была странная человеческая масса, совершенно непохожая на ту, которую мы привыкли видеть в больших городах. В том, что касалось одежды, я не заметила классовых различий. Все, за исключением солдат и матросов, выглядели совершенно одинаково потёртыми и бедными. Никто не казался ни перекормленным, ни недоедающим, и все куда-то спешили, были нетерпеливы и возбуждены, будто их действиями управляла одна и та же внутренняя движущая сила.

"Ну и дела! Только посмотри, как они облепляют трамваи! Я никогда в жизни не видел, чтоб куда-то направлялось столько людей", – заметил Вик, некоторое время понаблюдав за происходящим. Наша маленькая русская сопровождающая Катя, приехавшая встретить нас на вокзале, радостно согласилась, воскликнув: "О, да, мы все, как у вас говорят, 'куда-то едем и что-то делаем'. Просто подождите и увидите нашу всеобщую занятость". И она, безусловно, оказалась права.

Онемев от волнения и затаив дыхание, я разглядывала пролетавшие мимо знакомые улицы, но когда мы выехали на старый Невский проспект, что ныне назван проспектом 25-го Октября, я больше не смогла молчать.

"Смотри, Вик, смотри! – закричала я, внезапно обретя дар речи. – Видишь тот дом? Это место, где я играла в детстве, а там, дальше по Фонтанке, мой старый дом. Тот, что с балконом … а вон мои окна".

Но он, толкнув меня локтем в рёбра и прорычав: "Будь добра, потише", – заставил меня повторно замолчать. Позже, уединившись в нашем номере, он прочитал мне целую лекцию о ненужности вещания направо и налево о том, кем я являюсь, сказав, что вполне достаточно, что об этом уже осведомлено советское правительство.

"Нет смысла привлекать к себе внимание незнакомцев. Просто будь чуточку посдержаннее", – заключил он, и я пообещала, что так и сделаю.

В конце концов мы оказались на площади напротив бывшего Николаевского вокзала, нынче именуемого Московским, объехали отвратительный громоздкий памятник Александру III, который остался стоять скорее как насмешка, чем как что-либо ещё, и, остановившись перед гостиницей "Октябрь", вышли, дабы быть тотчас сопровождёнными в предназначенный нам номер на втором этаже.

"У меня для вас сюрприз, – провозгласила Катя. – Если желаете, то можете сегодня вечером пойти в оперу. Там дают 'Руслана и Людмилу', и мне удалось достать два очень хороших места".

Придя в восторг от такой перспективы, мы, естественно, сказали, что нам бы очень хотелось пойти, и стали приводить себя в порядок. Наш номер был большим, чистым и удобным, с двумя блестящими латунными кроватями и набором красивой мебели. Но что самое приятное, вода в ванной оказалась обжигающе горячей, к нашему огромному удивлению, поскольку люди, побывавшие в России, рассказывали, что, хотя им и предоставляли номера с ванной комнатой, там всегда отсутствовало горячее снабжение.

"Но, Боже правый, что же мне в оперу надеть? – печально спросила я Вика. – Я ведь совсем не ожидала, что всё так выйдет, и у меня даже нет с собой вечернего платья, а лишь синий саржевый костюм, который только самую малость наряднее дорожного коричневого. О Господи, я же буду выглядеть как пугало", – причитала я.

"Ерунда, – нетерпеливо возразил Вик. – Надевай то, что у тебя есть, и совершенно не беспокойся. Держу пари, что здесь никто особо не наряжается".

И он опять оказался прав. Так и было.

Торопясь сбежать вниз по непривычно пологим ступеням главной лестницы и неожиданно поскользнувшись, я очутилась внизу быстрее, чем ожидала, однако, за исключением пары синяков и ряда саркастических замечаний, брошенных Виком, никакого иного вреда моё скатывание не принесло, и я, поднявшись со всем возможным достоинством, вошла в сопровождении мужа в ресторан.

Мы попали в длинное и довольно-таки узкое помещение с мягкими сиденьями по обе стороны от прохода и компактными весёленькими столиками, которые выглядели вполне цивилизованно, будучи снабжены белыми скатертями, салфетками и столовым серебром. В вазах по центру столиков имелись цветы, а установленные через равные промежутки высокие торшеры излучали сквозь жёлтые шёлковые абажуры мягкий и тёплый свет.

Там уже сидело и ужинало большое количество людей – насколько я смогла понять, все они были русскими, – а в дальнем конце зала играл оркестр.

Наш первый ужин состоял из борща, ростбифа и компота, а также чая и минеральной воды. Было два вида хлеба – чёрный и серый – оба хорошие, хотя я лично предпочла первый, а Вик – второй. Мы поспешили поесть, поскольку время летело незаметно и нас ждало авто, чтобы отвезти в оперный театр.

К нам присоединились наш маленький немец, а также двое иностранцев, которых мы раньше не видели. Мы направились в бывший Императорский Мариинский театр, который теперь был переименован в Государственный театр оперы и балета, и я чувствовала себя, будто во сне, будто вот-вот попаду в страну чудес. Сколько раз в своей жизни я побывала в этом театре – и ребёнком, и юной девушкой, и очень молодой женщиной, – всегда сидя в ложе, облачённая в красивую одежду с драгоценностями. Оперы, балеты, гала-представления – я помню их все, начиная с того момента, когда мне было около четырёх лет и я, сидя в директорской ложе, смотрела свой первый балет, тогда как Нана, моя няня, кормила меня между актами бутербродами и молоком, и заканчивая трёхсотлетием Дома Романовых, коему был посвящён торжественный показ оперы "Жизнь за царя", когда в своей ложе присутствовали император с императрицей и все мы были в диадемах и бриллиантах; а потом, уже в последний раз, во времена правления Керенского, когда был устроен грандиозный "революционный концерт" и в императорской ложе сидели Вера Фигнер, Засулич, Морозов и другие ветераны революции10.

Интересно, что же меня ожидает теперь? Как будет на этот раз выглядеть театр?

Мы вновь проезжали знакомые улицы и дома, и везде мне хотелось закричать и показать их Вику, но я этого не делала, помня его совет не привлекать к себе внимания. Вот старый дворец Щербатовых на Невском, а вот дом Балашовых на улице Гоголя, где я обычно играла по воскресеньям со своей двоюродной сестрой Зози́ и где впервые вышла в свет и плакала навзрыд, спрятавшись за старым сундуком, так как узнала, что Петя – юноша, в которого я была влюблена – помолвлен с другой. Увидела я и старый яхт-клуб, где мой отец обычно проводил послеобеденные часы, играя в бильярд с великим князем Николаем, и, чуть далее, огромный дворец Юсуповых на Мойке, где был убит Распутин.

Наконец мы прибыли в театр. Толпы людей вливались внутрь, и всё это казалось ужасно знакомым, но в то же время странным и нереальным. Вместо обычной хорошо наряженной театральной публики тут были, опять же, за исключением военных, лишь бедно одетые люди, более или менее похожие друг на друга, хотя кое-кто и предпринял попытку улучшить свой внешний вид, подчёркивавшую их решимость соответствовать случаю.

И когда мы сели на свои места во втором ряду и я огляделась вокруг, картина вновь показалась мне как привычной, так и кардинально изменившейся одновременно.

На сей раз в императорской ложе, украшенной огромной надписью алыми буквами на белом фоне, гласившей: "Зарезервировано для текстильщиков", – сидело несколько рабочих мужчин и женщин, нетерпеливых, возбуждённых и выглядевших ужасно довольными, словно дети, получившие вкуснейшее лакомство.

То же самое касалось и других лож – на всех них красовались надписи, указывавшие на то, для каких конкретных организаций те были забронированы, и они были заполнены работниками, которые разговаривали, смеялись и наслаждались жизнью совсем не так, как это делали бывшие их завсегдатаи более пятнадцати лет назад. Исчезли прекрасные платья, длинные белые перчатки, украшения и веера светских дам, блестящие мундиры гвардейских офицеров, немного скучающие позы, низкие благовоспитанные голоса и мягко модулированный смех. Вместо этого объявился совершенно другой тип людей, которые и веселились абсолютно иначе, оживлённо беседуя, близко склонив головы, громко смеясь над вещами, которые казались им забавными, радостно маша друг другу, споря, флиртуя или пялясь по сторонам с величайшим интересом в глазах.

И Вик, как истинно мудрый человек, подытожил всю ситуацию в нескольких словах. "Что мне в них нравится, так это их естественность и в то же время стремление сохранять пристойность", – сказал он. И это было правдой.

Сама старая опера "Руслан и Людмила" и всё, что с ней связано, – голоса певцов, костюмы, декорации и оркестр – были идеальны. Возможно, именно в таком виде она была представлена в Метрополитен-опера и заслуживала только самых высоких похвал. Было странновато, что на сцене подобной публике показывали князей и княжон, витязей и бояр, однако это никак не повлияло на отменное качество того вечера. Зрители вели себя превосходно. Никто не входил и не выходил, никто не ёрзал, во время представления из зала не доносилось ни звука, а выражение восторженного интереса на всех лицах говорило о том, что каждая нота оперы была должным образом оценена и доставила удовольствие. В перерывах между актами мы прогуливались по коридорам и я прислушивалась к разговорам, которые в основном касались спектакля, а также побеседовала со многими людьми.

"Ву́ндербар! Ко́лоссаль!"11 – восклицал наш маленький немец, подбегая к нам и будучи очень взволнованным и полным энтузиазма по поводу оперы. Его место оказалось далеко от наших, и он разыскивал нас, дабы поделиться тем, что он обо всём этом думает. Тогда же к нам присоединился ещё один член нашей группы, американский электрик, ставший на родине безработным и приехавший в Россию в поисках трудоустройства.

"Как долго продлится это шоу? – скорбно спросил он. – Я бы отдал всё, чтобы попасть сегодня вечером на славный нью-йоркский водевиль, в котором много цыпочек, канкана и всего такого".

Я заверила его, что в следующем акте будет какое-то количество танцев, и он покинул нас слегка повеселевшим.

Выйдя после окончания спектакля из театра, мы обнаружили, что нас уже ожидает "Линкольн", и, собрав свою паству (ведь я, будучи единственной, кто говорил по-русски, стала предводительницей), приехали в гостиницу, перекусили и легли спать.

"Никогда бы не подумал, что ты будешь моим гидом, – заметил Вик, выключая свет. – А где же тот хвалёный туристический сервис, про который я так много слышал? Определённо, в твоей стране происходят странные вещи".

"Ну, а со мной-то что не так? Ты думаешь, я не знаю город, где родилась? – возмущённо ответила я. – А что касается нововведений, то будет забавно открыть их для себя вместе".

Так и закончился наш первый день в России.

Город, где я родилась

1

"Если бы тебе пришлось выбирать, что ты сильнее всего хочешь увидеть в Ленинграде, что бы это было?" – задала я вопрос Вику на следующее утро, вполне серьёзно относясь к своей роли гида.

"Царское Село, – быстро ответил он. – Я так много читал о нём, что всякий раз, когда я думаю о Ленинграде, мои мысли возвращаются к Царскому. Давай поедем туда".

"Хорошо, – согласилась я, – хотя начинать с пригородов, прежде чем увидеть сам город, не совсем правильно".

"Почему? Разве это не та страна, где всё должно делаться не так, как везде?" – парировал он.

Итак, мы отправились в Детское Село, как нынче величают бывшее Царское, вкусив весьма плотный завтрак, состоявший из кофе, яиц (не слишком свежих), чёрного хлеба, масла, сыра и джема.

Карл Руппрехт и ещё один немец, герр Фурман, попросились с нами, и мы все вместе помчались на вокзал, где с некоторым трудом залезли в переполненный поезд.

Мы попали в вагон третьего класса и, обнаружив, что почти все места заняты, расселись кто где смог. Я устроилась между студентом и старым крестьянином с длинной седой бородой. Напротив меня сидел мужчина средних лет, который читал книгу по экономике и время от времени поглядывал на всех поверх постоянно сползавших с его заострённого носа очков. Вик вместе с молодым Руппрехтом расположились в соседнем отсеке, а Джерри Фурман с абсолютно потерянным видом стоял в проходе, явно чувствуя себя неуютно.

Услышав, как я произнесла по-русски несколько слов, студент нетерпеливо повернулся ко мне.

"О, так вы говорите на нашем языке! Это чу́дно, – воскликнул он. – По вашей одежде я понял, что вы все иностранцы, и пожалел, что не смогу с вами пообщаться. Вы, я полагаю, из Америки? Ну, и как там дела? Как поживает безработица?"

Я нашлась, что ответить, и вскоре между нами завязался серьёзный разговор, а все остальные пассажиры вокруг, подавшись вперёд, внимательно слушали. Они, похоже, особенно заинтересовались, когда я поведала им, что я русская, что вышла замуж за американца и отсутствовала десять лет, но теперь вернулась, чтоб увидеть всё своими глазами, а также показать родную страну своему супругу.

"Хорошенькие же вещи вам предстоит здесь увидеть, – пробормотал справа от меня бородатый старик. – Жизнь стала невыносимой".

В тот же момент совершенно другим тоном, звеневшим от энтузиазма, студент воскликнул: "О, это неправда! Вы увидите здесь великие вещи – замечательные!" – и стал рассказывать мне, что было сделано, "например, для студентов", большинство из которых во время своей учёбы получало стипендию от государства.

Потом к нам присоединился человек, читавший экономическую книгу, при этом не восхваляя и не осуждая существующие порядки, и вскоре разговор стал всеобщим. К моему удивлению, мнения высказывались вполне свободно. И даже разгорелся жаркий спор о достоинствах пятилетнего плана. Однако я отметила, что горечь, нервозность и раздражение прежних дней исчезли, сменившись намного более нормальным и терпимым отношением друг к другу дискутировавших сторон.

"Нельзя ожидать, что всё будет идти именно так, как хочется, – заметил рабочий, который сидел у окна и молча слушал спор между сторонниками старой и новой России. – Не забывайте о том, что нам мешают, что мы сражаемся в одиночку, непризнанные и подвергаемые травле со всех сторон".

"Да, это так, – согласился мужчина средних лет. – Вы правы. Мы ведь прошли через мировую войну, революцию, гражданскую войну, голод и 'все казни египетские'. И, как вы только что подметили, враги нашей свободы нападали и продолжают нападать на нас со всех сторон. Диву даёшься, как мы умудряемся столь хорошо справляться в подобных обстоятельствах, и историки будущего, несомненно, воздадут нам за это должное".