Девочка и тюрьма. Как я нарисовала себе свободу…

…Тамара не сразу оказалась на спецблоке. Она рассказывала, что первый год она провела в большой камере. Потом ее переводили из камеры в камеру множество раз. Пока не водворили на спецблок. И здесь, по ее словам, были самые прекрасные условия на «шестерке». Она с ужасом вспоминала жизнь в больших камерах: «Там такие грубые женщины-дежура! Драки и скандалы! “Вичевые” и всякие наркоманки! Воруют вещи! Всем не хватает еды, и люди ругаются из-за хозовских обедов! Все курят!» В общем, ее рассказы нагоняли настоящий ужас, и я со страхом смотрела на толпы галдящих женщин из больших камер, когда доводилось с ними пересекаться. Я радовалась, что я в маленькой камере, и меня миновали все эти дикости, которые описывала Тамара.

«Но почему ты все же попала на спецблок?» – спрашивала я. Я уже знала, что это «особое» место для «особых» людей. Для тех, кого должны полностью изолировать – или по указанию следствия, или же по приказу начальника СИЗО – за какую-либо провинность. Но Тамара объясняла это тем, что своим дружелюбным поведением она якобы заслужила хорошее отношение со стороны дежуров, и они как-то помогли ей оказаться в этом «элитном» местечке.

И действительно, Тамара обращалась к людям в форме исключительно со словами: «Извините, пожалуйста», «будьте любезны», «будьте добры», «спасибо огромное». Очень стараясь, чтобы ее слова звучали искренне. Она рассказывала, что поначалу это вызывало у них ступор, но потом они привыкли и в ответ тоже стали полюбезнее. «Вежливость – лучшее оружие вора!» – я воочию убедилась, что это работает. И взяла себе это на заметку. И при коммуникациях с людьми в погонах тоже стала применять всяческие «извините, пожалуйста».

Такая «работа»

Когда я попала в 120-ю камеру, Тамара находилась на стадии ознакомления с материалами дела. Она ходила на «следку» почти ежедневно и называла это работой. «Завтра мне на работу», – говорила она. Конечно, шутя, но в этих словах было гораздо больше смысла, чем могло показаться поначалу…

Ведь все попадают в тюрьму достаточно взрослыми, будучи в прошлом кем-то в социальном плане, с занятиями и профессиями, в которых можно расти… И неважно – работа эта где-то в офисе или же работа домохозяйки и мамы. Главное – ты что-то делаешь и видишь плоды своих трудов. Ведь все человеческие занятия на воле – это все же созидательная деятельность. И нормальному человеку это необходимо как воздух! В тюрьме все оказываются в положении, когда ты лишен возможности жить созидательно, деятельно, осмысленно. Единственное, что ты можешь делать – это сидеть и терпеть страдания. Это все!

Едва попав за решетку многие пытаются учить права и законы, штудируют уголовный и процессуальный кодексы. Пишут горы судебных бумаг – с надеждой как-то повлиять на ход своего дела. Но после пары судов по мере пресечения, после череды чужих обвинительных приговоров, наблюдаемых ежедневно, после сотен горестных драм вокруг – очень быстро приходит понимание, что как бы тщательно ты ни изучил уголовное право ты ни на что не повлияешь! Поэтому большинство забрасывают кодексы подальше и берутся за любовные романчики. И единственный выход – принять свое пребывание в тюрьме как новое место работы, где ты… работаешь заключенным.

Я так и сказала себе: так вышло, что мне приходится «работать» заключенной в СИЗО. Есть должностные обязанности: будь бесконечно терпеливым, предельно вежливым и вообще следи за каждым своим словом. Будь всегда настороже, ни к кому не лезь, избегай общения с людьми в форме. Занимайся только тем, что нужно тебе, но не мешай при этом другим… И да: не верь, не бойся, не проси… И я старалась делать эту «работу» по возможности максимально хорошо.

В свои «рабочие» дни Тамара просила кого-либо дежуров разбудить ее часов в семь: «Василий, вы же не забудете про меня? Разбудите?» И Вася да, ровно в семь тихонечко ее будил. Дальше Тамара завтракала, причесывалась, красилась, наряжалась в «парадные» одежки, собирала сумку. То есть следовала тем же ритуалам, что и сотни тысяч свободных женщин, собирающихся на работу в приличных платьях, на высоких каблуках, с яркой помадой на губах. И когда Тамара, вся такая «начипуренная», благоухающая, возбужденная, выскакивала из камеры под звук лязгающей двери, возникало ощущение некого сюра.

Да и позже, видя здесь, как какая-нибудь девчонка наряжалась и делала супер-прическу – словно ей идти на свадебный банкет – я так же испытывала стойкий когнитивный диссонанс. Слишком абсурдное получалось сочетание. Накрашенная расфуфыренная женщина с локонами, декольте и на шпильках – и вот эти камеры, решетки и наручники. Все это никак не монтировалось! Иные женщины натягивали каблуки и неудобные юбки, делали укладки и красили ногти – чуть ли не ежедневно, с каким-то ломовым упорством. Но с другой стороны я очень понимала их такое женское цепляние за все эти штучки и финтифлюшки. Чтобы просто вопреки всему и вся!..

Тамару приводили со «следки» под вечер. Хоть и уставшей, но очень довольной. Тогда как по выходным, без этих актов социализации, она грустнела и скучнела.

После «следки», раздеваясь, умываясь и особенно стараясь намыть руки, Тамара делилась своими впечатлениями. Руки она отмывала от въевшейся копоти. Именно копоти. Дело в том, что в конце 2015 года произошел пожар в здании ГСУ МВД, где выгорели два этажа и несколько отделов. И тома Тамариного дела тоже горели. Да не сгорели, а только обуглились. Просто поразительно! Я сама видела эти обгоревшие тома, когда однажды зашла в Тамарин кабинет поздороваться. Подержала в руках обугленный пухлый том, ощутила запах гари, полистала обожженные по краям страницы. Подивилась – почему же эта бумага не сгорела? Вообще-то это была не привычная обывателям бумага А4 плотностью 80 г/м2, а намного плотнее и тверже, что ли. Видимо, это давняя сложившаяся практика – распечатывать уголовные дела на специальных листах, чтобы в огне не горели и в воде не тонули…

Так или иначе, Тамара не раз сетовала, что мол жалко, что тома ее дела не сгорели полностью. Полагая, что тогда и дело бы развалилось, и ее бы отпустили.

Тамара описывала свой «рабочий день», а мы, соскучившись по новостям, преданно слушали. Она возмущалась по поводу беспредельностей, обнаруженных в своих документах. Надуманных и нелепых несостыковок, положенных в доказательную базу. Говорила, что такое дело нельзя допускать в суд, что все сфальсифицировано! Но суд все же был назначен, и Тамара стала к нему готовиться. Она уже знала, какой выматывающей историей это будет и стала набираться сил. Спать, есть и отдыхать впрок.

– На суд придется ездить два-три раза в неделю – и так почти год!

– Не может быть! – восклицали мы, новички, не в силах вообразить такие громадные сроки.

– Может! – авторитетно говорила Тамара и приводила в пример дела по аналогичным статьям. А длительность судебного процесса в принципе можно было вычислить по количеству томов дела, по числу фигурантов, эпизодов и тому подобному.

В конце лета Тамаре пришло обвинительное заключение. Аж в двадцати томах! В каждом томе – листов по триста. Это была адова куча бумаг форматом А4, загруженных в несколько офисных коробок из-под ксерокса. И для того, чтобы передать их Тамаре, дежур был вынужден отпереть дверь камеры – так как коробки не пролезали в корму.

Но самый главный подвох был в том, что весь текст был распечатан двусторонним способом. Шрифтом то ли «9», то ли вообще «8» – то есть очень и очень мелко. Тамара стала листать свое «обвинительное» и схватилась за голову: «Как это читать? Через лупу? Я же посажу последнее зрение!» Однако если бы все было распечатано обычным способом, то коробок было бы раза в четыре больше.

Встал вопрос – где все это хранить? Камера и так была забита под завязку. В итоге Тамара соорудила из томов обвинительного что-то вроде прикроватной тумбочки, встречающей немым укором всякого входившего в камеру сотрудника. Личные вещи полагалось куда-то прибирать и распихивать, но против материалов дела – возразить было нечего. Мы даже стали подумывать – а не соорудить ли из этих томов какой-нибудь уютненький пуфик?

Но потом, когда Тамара ознакомилась с этими документами, она решила их все же уничтожить. Причем подгрузила к этому делу всех сокамерниц. Мы уселись перед кипой страниц и стали рвать их на мелкие части – одну за другой. Вот тогда я снова ощутила, какую все-таки неубиваемую бумагу используют правоохранительные органы! Листы рвались с большим трудом, и мы все закончили с порезанными пальцами.

Когда Тамара читала обвинительное, она нашла множество совершенно белых листов – без текста. С точки зрения закона – это было вопиющее нарушение. И Тамара сказала, что это очень хорошо. Так как это дает прямой повод или вернуть дело «на дослед», то есть обратно к органам следствия, или отменить дальнейший приговор, если он не устроит. Что давало возможность максимально растянуть время до окончательного вынесения приговора. Чтобы это заняло года три-четыре. И в итоге их всех отпустили бы домой – «за отсиженное». Это было голубой мечтой Тамары и ее подельниц – уйти домой прямо из зала суда…

И вот в конце лета Тамара получила назначение на суд. И ее стало потряхивать в ожидании. Ни одна из нас еще не представляла, что это такое. Но судя по тому, как Тамара с каждым днем все больше и больше заводилась, мы догадывались, что суд – это нечто страшное… Со своего первого заседания Тамара вернулась в камеру уже после отбоя. Мы услышали шум мотора КАМАЗа, лязг откидывающейся лестницы, характерный такой звук, который наверняка въелся в душу каждого сидельца. И вот заводят Тамару. Она взволнованно рассказывает о первом слушании, о том, что судья, некий Ярубов, как говорят, «очень хороший». И то, что он мужчина, тоже хорошо, значит, будет поснисходительнее – к ним, «бедным женщинам». И что он уже надиктовал расписание судов – и да, действительно, заседания будут проводиться по три раза в неделю.

Так Тамара стала выезжать на суды. Я наблюдала за этим примерно месяц. И увидела, как это выматывает. Тамара прямо на глазах стала худеть и бледнеть. Еще она жаловалась, что две трети из всех заседаний были напрасными выездами. То не придет чей-либо адвокат, то не успевает судья, то кто-то из участников процесса на больничном. В общем, заседания переносились и откладывались. Мы стали шутить, что таким макаром Тамара не год, а целых три года будет судиться! Но ей это уже не казалось смешным. Хотя мы ведь почти напророчили…

Фаина Ниханова

Другой значимой фигурой 120-й камеры была Фаина Ниханова. На момент нашего знакомства ей исполнилось 37 лет, но она выглядела гораздо моложе своего возраста, и – в отличие от Тамары – скорее за счет своей субтильности.

Не знаю почему, но Фаина оказалась чуть ли не единственной женщиной со всей «шестерки», кто испытывал ко мне какую-то особенно демонстративную неприязнь. Все остальные, с кем мне довелось жить бок о бок все эти годы, были ко мне скорее равнодушны, некоторые впоследствии даже дружески настроены. Но, увы, не Фаина. В 120-й камере она со мной почти не разговаривала. Вечер, когда я нарисовала ее портрет, был первым и последним, когда она проявила ко мне что-то человеческое.

А потом словно отрезало. Бойкот. Она даже не отвечала на мои какие-то бытовые вопросы. Просто делала вид, что меня нет. Но я не раз слышала ее враждебные высказывания в мой адрес в разговорах с другими. Причем Фаина и не думала понижать голос.

Почему она отнеслась ко мне так неприязненно? Поначалу я винила во всем себя: «Какая же я неумеха – ни стирать, ни убираться толком не умею! Какая же я глупая – говорю какую-то ерунду…» Но очень скоро я поняла, что дело не во мне.

Я увидела, что Фаина и с остальными соседками вела себя крайне жестко. Как-то маленькая Фатимка, совсем еще ребенок, вдруг стала рыдать о том, что ей давно никто не пишет писем. Мне стало ее безумно жалко. И я даже взяла маленький листочек и написала: «Дорогая Фатимка, вот тебе письмо, не грусти! Тебя любят…» И тайком сунула ей в руку это письмецо. И она заулыбалась сквозь слезы. Но Фаина грубо и с напором стала Фатимку стыдить. И даже орать: «Кончай реветь! Ты в тюрьме! А ну собери сопли!» А я подумала: «Блин, как это неправильно! Кричать на плачущего ребенка…» Но вслух ничего не сказала…

Это меня, конечно, поразило, но и показало, что в «черном списке» Фаины нахожусь не только я. Она вообще в любой момент могла вспылить и накричать на любого, кто подвернется под руку. И сокамерницы Фаину побаивались. Но мне было проще не демонизировать Фаину, а объяснять ее злобность… скажем материнской болью. За ее маленького пятилетнего сыночка, который находится где-то там, далеко… И еще – усталостью от СИЗО, которой объяснялось большинство аффектов его обитателей.

Когда я прибыла в камеру, Фаина держала голодовку, и поэтому в основном лежала на верхнем ярусе нар – так называемой «пальме». Спала или просто смотрела в потолок. Потом я поняла, что «сидение на голоде» – это вполне любимое ее состояние, и повод тут не важен. В тот раз голодовка Фаины была связана с тем, что она вся покрылась какой-то сыпью. Тюремный врач прописал ей мазь, лошадиные дозы активированного угля, воздержание от аллергенов. Ну а голод она «прописала» себе сама.

Неистовая натура Фаины, ее энергия, запертая в этой тесной клетке, бурлила и пузырилась, обжигая время от времени тех, кто был рядом. И я думаю, что она устраивала себе сеансы голода еще и поэтому. Чтобы хоть ненадолго, но впасть в обессиленное сомнамбулическое состояние. Обесточиться. Иначе – будет взрыв.

Она могла не есть целыми неделями, и это в условиях тюрьмы – где каждая калория на счету! Вот такая вот сила воли. Безусловно, Фаина – это одна из самых сильных женщин, которые мне попадались на тюремном пути. И одна из самых уверенных в себе. Что мне казалось странным, ведь она была совсем не красавицей. Плюс от постоянных голодовок лицо ее сильно исхудало, осунулось. Но она совершенно искренне вела себя так, словно бы являлась «Мисс Вселенной»…

Фаина была родом из Владикавказа – по национальности кем-то вроде осетинки или типа того. В Москве работала врачом-рентгенологом в достаточно весомом учреждении, под патронажем знаменитого нейрохирурга. На «шестерке» она оказалась в качестве обвиняемой по 163-й статье УК РФ, по громкому «делу о «Матросской тишине». И обвинялась в вымогательстве в составе группы лиц из сотрудников СИЗО и заключенных. Меня поразило то, как Фаина с какой-то вызывающей хвастливостью рассказывает о своем деле. Совсем не тушуясь своего статуса преступницы. Гордо описывает свою роль в этом преступлении, своих «авторитетных» подельников, свою связь с «криминальным авторитетом» Эльдаром Векуа, от которого она родила сына. И который в лучших криминальных традициях – взял и «подвел под статью» мать своего ребенка.

А роль Фаины заключалась в том, что миллион рублей, добытый вымогателями, был переведен на ее личную банковскую карту. В деле говорилось, что вымогаемая сумма в целом была одиннадцать миллионов, поэтому все обвинялись в вымогательстве в особо крупном размере.

Своим поведением Фаина демонстрировала осведомленность обо всех малейших нюансах, связанных с пенитенциарной системой. Еще бы, ведь ее Эльдар – профессиональный сиделец, давно уже обитающий на «Матросской тишине». И она многие годы ходила по тюрьмам на свидания, заказывала товары в магазине для заключенных, носила передачки, общалась с сотрудниками. То есть знала всю эту структуру практически наизусть. И оказавшись уже внутри системы, Фаина была в курсе «правил игры». Она знала, что здесь можно и нужно делать. Но на то, чтобы выбраться из СИЗО хотя бы на домашний арест, шансов у Фаины не было. Уж точно не по тем статьям, что ей вменялись. На этом этапе следствия она, увы, не могла ни на что повлиять.

Но повлиять на другие аспекты своей судьбы она все же могла. Даже находясь за решеткой. Фаина знала, как ей добиться того или иного результата и активно действовала. И ей словно было неважно: устраивать движуху в камере или же за пределами. За все дела она бралась с небывалой активностью.

После того, как я в первый вечер нарисовала Фаинин портрет, я ее несколько дней почти не замечала. Она почти все время лежала и только время от времени вставала с постели, выходя на уколы в медсанчасть.

Но вот наступил момент, когда она спустилась со своей «пальмы» и объявила, что заканчивает голодовку и начинает есть. Поела совсем чуть-чуть и вдруг заметила, что полка для сушки посуды – покрылась плесенью: «Нужно отмыть!» Взяла моющие средства, губку и давай драить эту полку. «О! Наконец Фаина вернулась!» – засмеялся кто-то из сокамерниц.

Тогда я не поняла этот пассаж, но потом все встало на места. Когда раз за разом воочию наблюдала, куда еще Фаина выплескивает свою неуемную энергию. На тщательнейшую уборку всего вокруг и постоянную стирку своих вещей. А еще – на мытье своего тела – без всякого малейшего стеснения. Каждые утро и вечер она раздевалась по пояс и плескалась перед раковиной, не обращая никакого внимания на камеры видеонаблюдения. Мыла руки, мыла ноги, задирая их прямо в раковину, и никто не смел возражать. Все, кто хотел помыть посуду, постирать, вынуждены были терпеливо ждать, когда она закончит – настолько Фаина их вышколила.

Поначалу я с изумлением наблюдала за этим, на мой взгляд, неадекватным поведением. Конечно, не одна Фаина нон-стоп осаждала эту несчастную раковину с желанием помыться и почиститься. Кран не закрывался с утра до глубокой ночи – мылись и стирались все. Просто Фаина делала это наиболее неистово, что ли. Как-то очень уж неуемно…

Но потом я уже не обращала на это внимание. Ведь со временем я вроде бы поняла, что происходит с человеком в условиях изоляции и повторяющихся событий, стресса и страха. Просто нейроны лобных долей деградируют или вовсе отключаются. Человек становится более примитивным. Мозг засыпает, и им начинает управлять лишь элементарная компульсивность. И кто-то бесконечно чистит свои перышки – как Фаина. Кто-то готовит и поглощает еду – как Тамара. Да и мое непрерывное чтение и физкультура были ведь из той же серии…

«Заочный» тюремный роман

…Фаина находилась в СИЗО месяцев пять. А это значило, что ей нужно было сидеть еще примерно год – до окончания следствия по делу. Целый год надо было чем-то себя занимать, и одним из главных «развлечений» Фаины на момент моего поступления в камеру был заочный роман со знаменитым Тамерланом Эскерхановым. Тамиком.

Тамика держали в 118-й камере спецблока. Между нашей и его камерой была 119-я камера, а еще душевое помещение. Но Фаина все же умудрилась с ним познакомиться. Через перекрикивания в прогулочных двориках. Слово за слово, они заговорили друг с другом, рассказали каждый о себе и дальше начали общаться – то «через голос», то через записки.

Всякий раз, когда нас выводили в душевую – это было раз в неделю – между Фаиной и Тамерланом оставалась лишь одна стенка. Фаина залезала на подоконник в «предбаннике» душевой и болтала с Тамиком о всякой всячине – разумеется во всеуслышание. Это была типичная для тюрьмы форма «межкамерной связи»: когда люди, сидящие в соседних камерах, или даже не в соседних, общаются через форточки. Невзирая на то, что их слышат все вокруг.

Когда нас всей камерой выводили в душевую, все мероприятие занимало чуть ли не полдня. Хотя по регламенту на мытье одному человеку отводилось лишь пятнадцать минут. Но пока все по очереди мылись, пока ждали дежуров, могло пройти и часа три. И это было крайне бестолковое и утомительное времяпрепровождение – ни почитать, ни подвигаться. Ты бесконечно стоишь на крошечном пятачке, в полумраке, на холоде. И дежуров это не волнует – они отведут обратно в камеру, когда им вздумается.

Но Фаина «развлекалась» в душевой по полной программе. Помимо болтовни с Тамерланом и остальными пацанами, она частенько залезала в камеру хранения, которая находилась в этом же отсеке. Камеру хранения отделяла от предбанника душевой недостроенная стена. То есть под потолком была оставлена узкая щель. Тамара подсаживала Фаину кверху. И худенькая Фаина умудрялась в эту щель пролезать.

Но зачем? А вот зачем: камера хранения представляла собой небольшой чулан с полками, где лежали подписанные сумки заключенных с разными «лишними вещами». А еще на полки выкладывалось всякое разное, чем обитатели спецов между собой обменивались. Нелегально. Когда в душевую выводили какую-либо камеру, кто-то из ее жильцов – самый гибкий и плоский – так же пролезал в эту щель под потолком. И что-то забирал или оставлял где-нибудь между сумками. Сотрудники вообще туда не заглядывали, так что данный канал «межкамерной связи» работал вполне успешно.

В первую очередь обмен шел книгами и журналами. Но не только. К примеру, Тамик оставлял для Фаины шампуни, кремы, всякие милые мелочи. Фаина – вышитый своими руками платок, молельный коврик – Тамик был мусульманином. Также обменивались продуктами: были и конфеты, и печенье, и даже колбаса…

Я не знаю, чем для Фаины был заочный роман с Тамерланом. Способом ли забыться или вполне органичным для страстной женщины чувством к мужчине, пусть и в экстраординарных условиях? Это для меня тюрьма была «Мордором». А для Фаины это было обычное место для житья. Поэтому она вполне могла вести себя как типичная женщина. Встретив объект для флирта, строить с ним отношения, пусть и через несколько стенок.

Забавным было то, что Фаина и Тамерлан поначалу вообще не видели друг друга. А только слышали. Они встретились лишь спустя несколько месяцев после знакомства. И вышло так, что мне тоже довелось присутствовать при этой знаменательной встрече.

Вообще обитатели СИЗО противоположного пола могли встретиться и нормально пообщаться лишь на «следке». Но Фаину на «следку» не выводили. Она была на тот момент, по ее выражению, на «глубоком морозе»: ни следственных кабинетов, ни телефонных звонков – ничего. И Фаина решала все эти вопросы с вызывающим уважение упорством. Вот она забрасывает своего следователя лавиной заявлений, требуя провести с ней допрос. Месяцы тишины, и наконец – следователь является. Следственно-бюрократическая машина медленно, но верно – срабатывает! Фаину выводят на «следку».

А спустя полчаса вызывают и меня. Ко мне в тот день пришел Марк. Мы недолго пообщались, после чего я пошла, как полагается, в отсек с мини-конвойками. Где скапливались остальные заключенные, дожидающиеся развода по камерам. Здесь хоть и накурено, шумно и тесно, но все расслаблены, болтают друг с другом, обмениваются разными новостями, смеются. Сюда не заглядывают сотрудники, и этот закуток – хоть небольшое, но приватное место. Единственное место без надзора и видеокамер.

И в разнородной толпе я не сразу обнаруживаю Фаину, молча забившуюся в самый отдаленный угол. В явном напряжении. И она явно обрадовалась, увидев меня – хоть кого-то ей знакомого. Одно то, что Фаина заговорила со мной почти дружески, показало, как ей тут некомфортно. Ведь она оказалась на «следке» чуть ли не впервые. И я тогда подумала, что, возможно, не такая уж она крутая и бывалая, какой всегда показывала себя перед нами – сокамерницами.

А я уже привыкла к свободным обычаям, царящим на «следке». Перекидываюсь парой слов с остальными. Они по традиции спрашивают, из какой я камеры, я отвечаю. Они просят передать привет Тамаре, я киваю… Затем выхожу побродить по коридорам, к дверям следственных кабинетов – поискать, нет ли каких знакомых лиц? И вдруг вижу: стоит Тамерлан со своей адвокатшей Мариной, они, как обычно, курят. И меня осеняет – ведь тут же рядом Фаина! Та, с кем у Тамика что-то вроде заочного тюремного романа! А они ведь еще ни разу не видели друг друга! Подхожу к нему:

– Тамик, привет!

– О, привет!

– Слушай, Тамик, а ведь тут со мной – Фаина!

– Где? На «следке»?

– Да! Подожди, я сейчас ее приведу!

Я бегом за ней: «Фаин, тут Тамерлан! В коридоре! Идем!» Фаина с круглыми глазами выходит за мной в коридор, на ее лице – немного безумная улыбка. Тамерлан обнимает ее: «Привет-привет! Наконец-то увиделись! Что-то ты совсем худая! Не ешь ничего?..» Я оставляю эту влюбленную, как мне тогда виделось, парочку и ухожу к остальной толпе. Тихо радуюсь пусть небольшому, но позитивному событию, к которому я оказалась причастна…

Но, увы, дальше этот псевдороман вдруг стал сходить на нет… Почему? Неужели из-за того, что увидев друг друга в реальности, и Фаина, и Тамерлан подразочаровались друг в друге?.. И когда мы выходим в душевую в следующий раз, и Фаина просит Тамика отозваться, вместо него отвечает его сокамерник. Говорит, что Тамик занят, молится, говорить не может… Ага, ну-ну… Фаина тогда здорово обиделась на Тамика. А всем стало понятно, что она теперь вовсе не «номер один» в списке Тамерлана! Но все же она безусловно оставалась в этом его списке…

Вообще тюремные контакты и отношения между мужчинами и женщинами нельзя было толковать однозначно. С одной стороны, да, люди стремительно кидаются друг к другу – от отчаяния и безысходности. То есть, с кем довелось пересечься – с тем ты и начинаешь строить общение. И все это прекрасно понимают. Но, с другой стороны, в тюрьме подчас и заводились самые крепкие и верные отношения, «на века», что романтические, что дружеские.