Современная медицина в автопортретах. Том 4. С предисловием проф. д-р Л. Р. Гроте

Зальцбург, договорились о регулярном повторении таких частных конгрессов и об издании журнала, который Юнг редактировал под названием «Jahrbuch für psychopathologische und psychoanalytische Forschungen». Мы с Блейлером были редакторами; затем журнал был прекращен в начале мировой войны. Одновременно с аннексией Швейцарии в Германии повсеместно пробудился интерес к психоанализу, он стал предметом многочисленных литературных высказываний и оживленных дискуссий на научных конгрессах. Прием нигде не был дружелюбным или благоприятным. После краткого знакомства с психоанализом немецкая наука единодушно отвергла его.

Конечно, и сегодня я не могу знать, каково будет окончательное суждение потомков о значении психоанализа для психиатрии, психологии и гуманитарных наук в целом. Но я думаю, что когда пережитый нами этап найдет своего историка, он будет вынужден признать, что поведение его представителей в то время не было похвальным для немецкой науки. Я не имею в виду ни сам факт отказа, ни твердость, с которой он был осуществлен; и то, и другое было легко понять, соответствовало ожиданиям и, по крайней мере, не могло бросить тень на характер оппонентов. Но нет никакого оправдания той степени высокомерия и бессовестного презрения к логике, той грубости и бессодержательности нападок. Меня можно было бы обвинить в ребячестве, если бы я дал волю подобным чувствам даже спустя пятнадцать лет; да я и не стал бы этого делать, если бы мне не было что добавить. Спустя годы, во время мировой войны, когда хор врагов выдвинул против немецкой нации обвинение в варварстве, в котором совпало все вышеперечисленное, было очень больно, что нельзя было опровергнуть это на собственном опыте.

Один из оппонентов громко хвастался тем, что запрещал своим пациентам говорить, когда они начинали говорить на сексуальные темы, и, видимо, из этого приема извлекал право выносить суждения об этиологической роли сексуальности в неврозах. Помимо аффективных сопротивлений, которые были настолько легко объяснимы согласно психоаналитической теории, что не могли ввести нас в заблуждение, главное препятствие к пониманию, как мне казалось, заключалось в том, что оппоненты видели в психоанализе продукт моего спекулятивного воображения и не хотели верить в долгий, терпеливый, безусловный труд, затраченный на его создание. Поскольку, по их мнению, анализ не имеет ничего общего с наблюдением и опытом, они также считали себя вправе отвергать его без собственного опыта. Другие, не столь уверенные в своей правоте, повторяли классический маневр сопротивления – не смотреть в микроскоп, чтобы не видеть того, что они отрицали. Странно, как неправильно ведет себя большинство людей, когда их оставляют наедине с собственными суждениями в новом вопросе. На протяжении многих лет, да и сегодня, «сочувствующие» критики говорили мне, что психоанализ прав в том-то и том-то, но именно здесь начинаются его излишества и неоправданные обобщения. При этом я знаю, что нет ничего сложнее, чем провести такую демаркацию, и что сами критики еще несколько дней или недель назад были в полном неведении относительно этого вопроса.

Официальная анафема против психоанализа привела к тому, что аналитики стали теснее объединяться. На втором конгрессе в Нюрнберге в 1910 году по предложению С. Ференци они объединились в «Международную психоаналитическую ассоциацию», которая была разделена на местные группы и возглавлялась президентом. Эта ассоциация пережила мировую войну, она существует и по сей день и включает в себя местные группы Вены, Берлина, Будапешта, Цюриха, Лондона, Голландии, Нью-Йорка, Панамерики, Москвы и Калькутты. Первым президентом был избран К. Г. Юнг, что, как выяснилось позже, было довольно неудачным шагом. Затем у психанализа появился второй журнал, «Zentralblatt für Psychoanalyse» под редакцией Адлера и Штекеля, а вскоре и третий, «Imago» нефизиков Г. Сакса и 0. Ранка, посвященный применению анализа в гуманитарных науках. Вскоре после этого Блейлер опубликовал свою работу в защиту психоанализа («Die Psychoanalyse Freuds» 1910). Как ни приятно было, что справедливость и честная логика в кои-то веки сказали свое слово в этом споре, работа Блейлера меня не вполне удовлетворила. Она слишком стремилась к видимости беспристрастности; не случайно ее автору приписывают введение в нашу науку ценного понятия амбивалентности. В более поздних работах Блейлер настолько враждебно относился к аналитической доктрине, сомневаясь или отвергая столь существенные ее части, что я не мог не задаться вопросом, что нужно было сделать, чтобы признать ее. И все же даже позже он не только делал самые искренние заявления в пользу «глубинной психологии», но и основывал на ней свое масштабное представление о шизофрении. Кстати, Блейлер недолго оставался в «Международной психоаналитической ассоциации»: он покинул ее в результате разногласий с Юнгом, а «Бургхёльцли» был потерян для анализа.

Официальная оппозиция не смогла остановить распространение психоанализа ни в Германии, ни в других странах. Я проследил этапы его развития в другом месте («Об истории психоаналитического движения»), а также назвал людей, которые выделялись как его представители. В 1909 году Юнг и я были вызваны в Америку Г. Стэнли Холлом, чтобы прочитать неделю лекций (на немецком языке) в Университете Кларка (Вустер, штат Массачусетс), президентом которого он был, в честь 20-летия основания института. Холл был заслуженно уважаемым психологом и педагогом, который уже много лет внедрял психоанализ в свое преподавание; в нем было что-то от «кингмейкера», который любил устанавливать и снимать авторитеты. Мы также познакомились с Джеймсом Дж. Патнэмом, гарвардским неврологом, который, несмотря на свой возраст, с энтузиазмом относился к психоанализу и со всем весом своей общепризнанной личности отстаивал его культурную ценность и чистоту намерений. Единственное, что беспокоило нас в этом замечательном человеке, который был преимущественно этически ориентирован в ответ на навязчивую невротическую склонность, – это навязывание привязки психоанализа к определенной философской системе и постановка его на службу моральным устремлениям. Встреча с философом Уильямом Джеймсом также произвела на меня неизгладимое впечатление. Я не могу забыть ту маленькую сцену, когда он внезапно остановился на прогулке, протянул мне свою сумку и попросил идти вперед, сказав, что последует за ним, как только купирует приближающийся приступ стенокардии. Он умер от сердечного приступа год спустя; с тех пор я всегда желал себе такого же бесстрашия перед лицом неизбежного конца жизни.

В то время мне было всего 53 года, я чувствовал себя молодым и здоровым, короткое пребывание в Новом Свете благотворно сказалось на моей самооценке; в Европе я чувствовал себя изгнанником, здесь же я видел себя принятым лучшими как равный. Это было похоже на осуществление неправдоподобной дневной мечты, когда я поднялся на кафедру в Вустере, чтобы прочитать свои «Пять лекций по психоанализу». Таким образом, психоанализ больше не был заблуждением, он стал ценным элементом реальности. Со времени нашего визита в Америку он также не потерял своих позиций, пользуется огромной популярностью среди неспециалистов и признается многими официальными психиатрами как важная часть медицинского образования. К сожалению, там она также сильно размыта. Многие злоупотребления, не имеющие к ней никакого отношения, прикрываются ее названием, а возможностей для тщательного обучения технике и теории не хватает. Кроме того, в Америке она вступает в конфликт с бихевиористами, которые по своей наивности гордятся тем, что полностью устранили В Европе в 1911—1913 годах возникли два движения в сторону от психоанализа, инициаторами которых стали люди, ранее игравшие уважаемую роль в молодой науке, – Альфред Адлер и К. Г. Юнг. Оба выглядели довольно опасными и быстро завоевали большое количество сторонников. Однако они были обязаны своей силой не собственному содержанию, а соблазну уйти от воспринимаемых предосудительных результатов психоанализа, даже если их фактический материал уже не отрицался. Юнг попытался переосмыслить аналитические факты в абстрактные, безличные и неисторические, что, как он надеялся, избавит его от необходимости признавать инфантильную сексуальность и Эдипов комплекс, а также необходимость анализа детства. Адлер, казалось, еще больше отдалился от психоанализа, полностью отвергнув значение сексуальности, приписав формирование характера и неврозов исключительно стремлению людей к власти и их потребности компенсировать свою конституциональную неполноценность, а также отвергнув все психологические новации психоанализа. Однако то, что он отвергал, проникало в его закрытую систему под другим именем; его «мужской протест» – не что иное, как несправедливо сексуализированная репрессия. Критика встретила обоих еретиков с большой снисходительностью; мне удалось добиться лишь того, что Адлер и Юнг воздерживались от того, чтобы называть свои учения «психоанализом». Сегодня, по прошествии десятилетия, можно сказать, что обе попытки обошли психоанализ стороной.

Когда сообщество основано на согласии по некоторым кардинальным пунктам, становится естественным, что те, кто отказался от этой общей позиции, покидают его. Но отступничество бывших учеников часто приписывалось мне как признак моей нетерпимости или как выражение особой обреченности, тяготящей меня. Достаточно, однако, отметить, что те, кто покинул меня, такие как Юнг, Адлер, Штекель и некоторые другие, контрастируют с большим количеством людей, которые, как Абрахам, Эйтингон, Ференци, Ранк, Джонс, Брилл, Сакс, Пфаррей-Пфистер, ван Эмден, Рейк и другие, были верными соратниками со мной в течение примерно пятнадцати лет, большинство из них в незамутненной дружбе. Я упомянул здесь только самых старых из моих учеников, которые уже завоевали себе почетное имя в литературе по психоанализу; неупоминание других не означает какого-либо неуважения, и особенно среди молодых и поздних есть таланты, в отношении которых можно возлагать большие надежды. Но я могу с полным правом утверждать, что нетерпимый человек, в котором преобладает тщеславие непогрешимости, никогда не смог бы увлечь такую большую группу столь интеллектуально значимых людей, особенно если бы у него было не больше практических соблазнов, чем у меня.

Мировая война, разрушившая столько других организаций, не смогла повредить нашему «Интернационалу». Первая встреча после войны состоялась в 1920 году в Гааге, на нейтральной территории. Было трогательно, как голландское гостеприимство заботилось о голодающих и обнищавших центральноевропейцах; это был также первый случай, насколько я знаю, когда англичане и немцы дружно сели за один стол из-за научных интересов в разрушенном мире. Война даже усилила интерес к психоанализу как в Германии, так и в западных странах. Наблюдения за военными невротиками окончательно открыли врачам глаза на значение психогенеза для невротических расстройств, и некоторые из наших психологических концепций, «обретение болезни» и «бегство в болезнь», быстро стали популярными. На последнем конгрессе перед крахом Будапешта в 1918 году союзные правительства Центральных держав прислали официальных представителей, которые обещали создать психоаналитические отделения для лечения военных невротиков. Это так и не было реализовано. Далеко идущие планы одного из наших лучших членов, доктора Антона фон Фройнда, по созданию центра аналитического обучения и терапии в Будапеште также не осуществились из-за последовавших вскоре политических потрясений и ранней смерти этого незаменимого человека. Макс Эйтингон позже реализовал некоторые из своих идей, создав в 1920 году психоаналитическую поликлинику в Берлине. Во время короткого периода большевистского правления в Венгрии Ференци успел сделать успешную преподавательскую карьеру, будучи официальным представителем психоанализа в университете. После войны нашим оппонентам было приятно заявлять, что опыт дал убедительный аргумент против правильности аналитических утверждений. Военные неврозы послужили доказательством излишней роли сексуальных элементов в этиологии невротических привязанностей. Уже одно это было легкомысленным и преждевременным триумфом. Ведь, с одной стороны, никто не смог провести тщательный анализ случая военного невроза, поэтому мы просто ничего не знали о его мотивации и не могли делать никаких выводов из этого незнания. С другой стороны, психоанализ уже давно разработал концепцию нарциссизма и нарциссического невроза, которые подразумевают привязанность либидо не к объекту, а к собственному эго. Иными словами, психоанализ упрекали в том, что он неоправданно расширил понятие сексуальности, но когда это было удобно в полемике, об этом забывали и вновь противопоставляли ему сексуальность в самом узком смысле.

Для меня история психоанализа состоит из двух частей, не считая катарсической предыстории. В первой я был одинок и должен был проделать всю работу сам, с 1895/96 г. по 1906 или 1907 г. Во второй период, с тех пор и по сей день, вклад моих учеников и коллег становился все более и более важным, так что теперь, когда тяжелая болезнь напоминает мне о скором конце, я могу с душевным спокойствием думать о прекращении своей собственной работы. Это, однако, не позволяет мне рассматривать прогресс психоанализа во втором периоде этого «самоописания» с той же степенью подробности, что и его постепенное развитие в первом, который заполнен только моей работой. Я чувствую себя вправе упомянуть здесь только те новые приобретения, в которых мне еще принадлежала выдающаяся доля, то есть прежде всего те, которые относятся к нарциссизму, теории влечений и применению к психозам.

Я должен добавить, что по мере накопления опыта Эдипов комплекс все более отчетливо проявлялся как ядро невроза. Это была и кульминация инфантильной сексуальной жизни, и узловая точка, из которой исходили все последующие события. Однако с этим исчезла надежда на то, что в ходе анализа удастся обнаружить момент, характерный для невроза. Пришлось констатировать, как метко выразился Юнг в начале своей аналитической деятельности, что у невроза нет особого содержания, присущего только ему, и что невротики терпят неудачу в тех же вещах, которыми с удовольствием овладевают нормальные люди. Это понимание ни в коем случае не было разочарованием. Оно прекрасно гармонировало с другим пониманием того, что глубинная психология, открытая психоанализом, – это именно психология нормальной психической жизни. Мы действовали так же, как и химики; большие качественные различия в продуктах объяснялись количественными изменениями в соотношениях комбинаций одних и тех же элементов.

В Эдиповом комплексе либидо было связано с идеей родительских лиц. Но до этого было время, когда таких объектов не было. Это привело к основополагающей для теории либидо концепции состояния, в котором либидо реализует собственное эго и само принимает его в качестве объекта. Это состояние можно назвать «нарциссизмом» или самолюбованием. Следующие соображения говорят о том, что на самом деле оно никогда не отменяется полностью; на протяжении всей жизни эго остается великим резервуаром либидо, из которого исходят объектные занятия, в который либидо может вновь перетекать от объектов. Таким образом, нарциссическое либидо постоянно трансформируется в объектное либидо и наоборот. Прекрасным примером того, до какой степени может дойти это превращение, может служить сексуальная или сублимированная увлеченность до самопожертвования. Если раньше в процессе репрессии внимание уделялось только репрессированным, то эти идеи позволили правильно оценить и репрессированных. Ранее говорилось, что репрессия приводится в движение драйвами самосохранения («эго-драйвами»), действующими в эго и осуществляемыми на основе влечений либидинального характера. Теперь, когда инстинкты самосохранения были признаны также либидинальными, как нарциссическое либидо, процесс репрессии предстал как процесс внутри самого либидо; нарциссическое либидо противостояло объектному либидо, интерес самосохранения защищал себя от требований объектной любви, а значит, и от требований более узкой сексуальности.

В психологии нет более насущной потребности, чем в жизнеспособной теории влечений, на которой можно было бы основываться. Но ничего подобного не существует; психоанализ вынужден предпринимать пробные попытки разработать теорию влечений. Сначала он установил контраст между эго-драйвами (самосохранение, голод) и либидинальными драйвами (любовь), а затем заменил его новым – нарциссическим и объектным либидо. Очевидно, что это было не последнее слово; биологические соображения, казалось, не позволяли нам удовлетвориться предположением о существовании одного типа влечений.

В работах последних лет («Jenseits des Lustprinzips», «Massenpsychologie und Ich-Analyse», «Das Ich und das Es») я дал волю долго подавляемой склонности к спекуляциям и там же наметил новое решение проблемы влечений. Я подвел самосохранение и сохранение вида под понятие Эроса и противопоставил его безмолвно действующему инстинкту смерти или разрушения. Обычно драйв представляют себе как своего рода эластичность живого, как стремление восстановить ситуацию, которая когда-то существовала и была разрушена внешним воздействием. Этот по сути консервативный характер влечений объясняется феноменом принуждения к повторению. В результате взаимодействия и противодействия Эроса и инстинкта смерти мы получаем образ жизни.

Окажется ли эта конструкция полезной, еще предстоит выяснить. Несмотря на то, что она была продиктована стремлением зафиксировать некоторые из важнейших теоретических идей психоанализа, она выходит далеко за рамки психоанализа. Мне неоднократно приходилось слышать пренебрежительное замечание, что нельзя думать о науке, высшие понятия которой столь же расплывчаты, как понятия либидо и драйва в психоанализе. Но это обвинение основано на совершенно неверной оценке фактов. Четкие базовые понятия и резко очерченные определения возможны только в гуманитарных науках, в той мере, в какой они стремятся обобщить область фактов в рамках интеллектуальной системы. В естественных науках, к которым относится психология, такая ясность родовых понятий излишня, более того, невозможна. Зоология и ботаника не начинали с правильных и достаточных определений животного и растения, а биология до сих пор не знает, как наполнить понятие живого определенным содержанием. В самом деле, даже физика упустила бы все свое развитие, если бы ей пришлось ждать, пока ее понятия материи, силы, тяготения и другие достигнут желаемой ясности и точности. Основные идеи или высшие понятия естественнонаучных дисциплин всегда первоначально остаются неопределенными, объясняются пока только ссылкой на ту область явлений, из которой они исходят, и могут стать ясными, богатыми по содержанию и свободными от противоречий только в результате постепенного анализа наблюдательного материала.

На более ранних этапах своей работы я уже пытался прийти к более общим точкам зрения на основе психоаналитических наблюдений. В коротком эссе под названием «Формулировки о двух принципах психических событий» в IQII я подчеркнул, конечно, не оригинальным способом, преобладание принципа удовольствия-неудовольствия для жизни души и его замену так называемым «принципом реальности». Позже я осмелился предпринять попытку создания «метапсихологии». Я назвал это способом взгляда на вещи, при котором каждый психический процесс анализируется в соответствии с тремя координатами – динамикой, темой и экономией, и рассматривал это как конечную цель, которую может достичь психология. Попытка осталась туловищем, я оборвал ее после нескольких эссе (драйвы и драйвовые судьбы – репрессии – бессознательное – горе и меланхолия и т. д.) и, конечно, хорошо сделал, что так поступил, ибо время для такого теоретического определения еще не пришло. В своих последних спекулятивных работах я взялся за подразделение нашего психического аппарата на основе аналитического использования патологических фактов и разделил его на эго, ид и суперэго. Суперэго – наследник Эдипова комплекса и представитель этических требований человека («The Ego and the Id», 1922).

Я не хочу создать впечатление, что в этот последний период своей работы я отвернулся от терпеливого наблюдения и полностью отдался спекуляциям. Напротив, я всегда оставался в тесном контакте с аналитическим материалом и никогда не прекращал работу над специализированными, клиническими или техническими темами. Даже там, где я отдалялся от наблюдений, я тщательно избегал приближения к реальной философии. Конституционная недееспособность значительно облегчила мне это воздержание. Я всегда был открыт для идей Г. Т. Рехнерса и в важных аспектах ориентировался на этого мыслителя. Обширное сходство между психоанализом и философией Шопенгауэра – он не только отстаивал примат аффективности и первостепенное значение сексуальности, но даже признавал механизм репрессии – не может быть объяснено моим знакомством с его учением. Я прочитал Шопенгауэра очень поздно. Ницше, другого философа, чьи догадки и прозрения часто самым удивительным образом совпадают с трудоемкими результатами психоанализа, я долгое время избегал именно по этой причине; я был заинтересован не столько в приоритете, сколько в сохранении беспристрастности.

Неврозы были первым и долгое время единственным объектом анализа. Ни один аналитик не сомневался в том, что медицинская практика, отделявшая эти аффекты от психозов и связывавшая их с органическими нервными расстройствами, была ошибочной. Теория неврозов принадлежит психиатрии и незаменима в качестве введения в нее. Сейчас аналитическое изучение психозов, по-видимому, исключено из-за терапевтической бесперспективности такой работы. Психически больные, как правило, лишены способности к позитивному переносу, так что основные средства аналитической техники неприменимы. Однако существует ряд возможных подходов. Перенос часто не настолько полностью отсутствует, чтобы с ним нельзя было немного разобраться; в случае циклических расстройств, легких параноидальных изменений, частичной шизофрении с помощью анализа был достигнут несомненный успех.

Преимуществом, по крайней мере для науки, было и то, что во многих случаях диагноз мог долгое время колебаться между предположением о психоневрозе и dementia praecox; таким образом, предпринятая терапевтическая попытка могла дать важные сведения, прежде чем ее пришлось отменить. Однако самое важное заключается в том, что при психозах на поверхность для всеобщего обозрения выносится столько всего, что при неврозах приходится кропотливо поднимать из глубин. Таким образом, психиатрическая клиника представляет собой наилучший объект для демонстрации многих аналитических утверждений. Поэтому было неизбежно, что анализ вскоре нашел свой путь к объектам психиатрического наблюдения. Очень рано (1896) мне удалось установить те же этиологические факторы и наличие тех же аффективных комплексов в случае параноидального слабоумия, что и при неврозах. Юнг прояснил загадочные стереотипии у пациентов с деменцией, обратившись к истории жизни пациента; Блейлер продемонстрировал механизмы в различных психозах, сходные с теми, что были выявлены при анализе невротиков. С тех пор усилия аналитиков по пониманию психозов не прекращаются. Особенно с тех пор, как было использовано понятие нарциссизма, в тот или иной момент стало возможным заглянуть за стену. Абрахам, вероятно, продвинулся дальше всех в прояснении меланхолии. Не все знания в этой области в настоящее время воплощаются в терапевтическую силу, но даже чисто теоретические достижения не стоит недооценивать, и они вполне могут дождаться своего практического применения. В конечном счете, даже психиатры не могут противостоять доказательной силе материала своих пациентов. В немецкой психиатрии сейчас происходит своего рода penetration pacifique с аналитическими аспектами. Постоянно заявляя, что они не хотят быть психоаналитиками, что они не принадлежат к «ортодоксальной» школе, что они не разделяют ее преувеличений и, в частности, что они не верят во всепоглощающий сексуальный момент, большинство молодых исследователей делают ту или иную часть аналитического учения своей собственной и применяют ее к материалу по-своему. Все признаки указывают на неизбежность дальнейшего развития событий в этом направлении.

VI.

Сейчас я издалека наблюдаю за симптомами реакции, под которыми происходит проникновение психоанализа в долго сопротивлявшуюся Францию. Это похоже на воспроизведение предыдущего опыта, но в то же время имеет свои особенности. Выдвигаются возражения невероятной простоты, например, что французская чувствительность обижается на педантизм и неуклюжесть психоаналитических именований (стоит вспомнить бессмертного шевалье Рикко де ла Марлиньер Лессинга!). Другое высказывание звучит более серьезно, оно даже не кажется недостойным профессора психологии в Сорбонне: гениальная латынь совершенно не терпит образа мышления психоанализа. Англосаксонские союзники, которые считаются ее сторонниками, прямо разоблачаются. Тот, кто это слышит, конечно же, должен поверить, что гений тевтоники принял психоанализ в свое сердце как любимое дитя, как только он появился на свет.