Морской спецназ. Звезда героя

– Возьми хоть Кокошу, – повторил Плекс. – Это ж боевой парень, морская душа! Альбатрос, мать его за ногу! Разве такой парень стучать побежит? Ну, скажи, Кокоша: не побежишь ведь?

– Не побегу, – сказал Кокорин.

Это была правда. Жалобщиков не любил никто, в том числе и он сам. Кроме того, жаловаться было бесполезно и даже опасно: при том, что жалобы выслушивались офицерами с глазу на глаз и что при подобных разговорах гарантировалась полная конфиденциальность, содержание их становилось известно всей части едва ли не раньше, чем борец за справедливость успевал добраться до кубрика. О том, какая судьба ждала глупца, вздумавшего искать защиты от притеснений у отцов-командиров, лучше было не думать. В тех редких случаях, когда такое действительно случалось, дело, как правило, заканчивалось переводом жалобщика от греха подальше в другую часть.

– Вот видишь, – сказал Плекс Тихону, – не побежит. – Чего ему куда-то бегать? Если что, такой герой и сам может за себя постоять.

– Ну а то, – выдув в потолок толстую струю дыма, вступил в разговор Лопатин. – У него брат Чечню прошел, а это тебе не фунт морской капусты. Брат его научил, как действовать, если что не нравится.

– А как? – живо заинтересовался Тихон.

– А тебе зачем? – делано изумился старшина. – Тебя вроде и так давно уже никто не достает…

– Ну а вдруг? – не отступал кубанец.

– Боишься, что салаги прессовать начнут?

– Вот урод, – пожаловался Тихон, обращаясь к Кокоше. – Лычки нацепил, а мозгов, как у дохлой трески. Вот из-за таких, как он, на флоте служить трудно… Ну его в болото! На, земеля, курни.

Взяв с подоконника, он протянул Кокорину открытую пачку «Лаки страйк».

– У меня свои, – попробовал отказаться Кокоша. Разговор о Чечне и брате нравился ему все меньше.

– «Приму» свою побереги, – дружелюбно посоветовал Тихон. – Закуришь ее, когда на очке сидеть будешь. А при мне ее даже не доставай. У меня организм слабый, подорванный долгой службой Отечеству, я от этой вони в обморок могу упасть. Бери, бери, морячок, от меня не убудет.

Кокорин нерешительно взял сигарету и прикурил от зажигалки, которой услужливо щелкнул Тихон. Вообще, дембелям было дозволено многое, в том числе и панибратство с молодняком, которому они зачастую покровительствовали. Но поведение Тихона все равно выглядело очень подозрительно, поскольку до сих пор ни одному старослужащему даже в голову не приходило проявить подобную демократичность в отношении Алексея Кокорина.

Бросив зажигалку на подоконник, Тихон опять с шумом почесал промежность и уселся на прежнее место.

– Так расскажи, почему в Чечне дедовщины нет, попросил он, болтая голыми волосатыми ногами в дерматиновых шлепанцах.

У Кокорина екнуло сердце. Дорогая сигарета сразу стала безвкусной, в коленях появилась предательская слабость. Он понял, в чем дело, и теперь его мучил только один вопрос: кто же это успел настучать? Во время того разговора в наряде по камбузу, когда он коснулся этой скользкой темы, никого из старших рядом не было. Стало быть, настучал кто-то из его же призыва, такой же, как он, «баклан»…

– Не знаю, – предпринял он неуклюжую попытку выкрутиться.

– Как так – не знаешь? – изумился Тихон. – Рашидов, освежи ему память!

Стоявший сзади татарин нанес Кокоше несильный, но точный удар по почкам. Молодой матрос охнул и покачнулся, потому что удар по почкам остается ударом по почкам, даже если ты способен играючи выжать полторы сотни килограммов и хоть сто раз подтянуться на перекладине.

Сидевший на соседнем подоконнике Плекс откровенно наслаждался происходящим, жалея, по всей видимости, лишь о том, что статус дембеля не позволяет ему присоединиться к Рашидову. Лопатин, щуря от дыма левый глаз, разглядывал Кокошу с ленивым любопытством, как какое-то насекомое. В умывальной комнате было сыро, промозгло, пахло лизолом и хлоркой. Белый кафель стен сиял чистотой, которую совсем недавно навел Кокоша. У него – у Кокоши, разумеется, а не у кафеля – было предчувствие, что чистоту вскоре придется наводить вторично, отмывая со стен и пола собственные кровавые сопли.

– Ты что, дурак? – спросил у Рашидова Тихон. – Таблетку надо было дать человеку, а ты – по почкам… Не знаешь, что ли, что в Чечне с такими, как ты, бывает?

– Не знаю, – подыгрывая ему, развел мосластыми ручищами татарин.

– Вот видишь, и он не знает, – обратился Тихон к Кокоше. – Просвети народ, чего ты жмешься? Жалко тебе, что ли? Вдруг вот он, – Тихон ткнул пальцем в сторону Рашидова, – послушает-послушает да и призадумается?

– Давай говори. – Рашидов сильно толкнул его между лопаток. – Или ты только над бачком с картошкой такой смелый? Брат у него в Чечне, хлеборезом в офицерской столовой… Видали мы таких героев! Просидят полтора года в штабе, а потом перед девками хвост распускают: я, мол, воевал!

На какое-то мгновение желание развернуться на сто восемьдесят градусов и размазать татарина по стенке стало почти непреодолимым. Брат Лехи Кокорина Иван вернулся с первой чеченской войны без правой руки, и потерял он ее вовсе не в хлеборезке, о чем свидетельствовали три боевые медали. Старший матрос Рашидов так никогда и не узнал, насколько близок он был в данный момент к тому, чтобы тоже сделаться калекой на всю оставшуюся жизнь. Спас татарина вовсе не страх, который Кокоша испытывал перед ним и дембелями, а мужицкая рассудительность молодого матроса. В драку могли вмешаться старослужащие; с учетом того, в какой части все они служили и какими приемами рукопашного боя владели, предсказать исход побоища в гальюне не взялся бы, наверное, и Нострадамус. Кокошу могли покалечить, а то и убить; сам он тоже мог, а главное, хотел кого-нибудь убить или покалечить и сделал бы это непременно, если бы не вспомнил о матери. Отец умер три года назад, а однорукому брату вести крестьянское хозяйство было, мягко говоря, затруднительно, так что Леха Кокорин просто-напросто не имел права умирать, становиться инвалидом или садиться за решетку. Он должен был вернуться домой точно в положенный срок и притом живым и здоровым.

Но и смолчать было нельзя, иначе Кокоша потерял бы даже те крупицы самоуважения, которые у него еще остались к этому моменту. Брат никогда не давал его в обиду, и теперь он был просто обязан за него вступиться.

– Мой брат служил в разведроте, – сообщил он Рашидову, – и таких, как ты, замочил больше, чем ты знаешь букв.

– Че-го?!

– Букв, – охотно повторил Кокоша, чувствовавший себя так, словно несся без руля и ветрил на гребне девятого вала. – Это, знаешь, такие маленькие, черненькие, корявенькие, на тебя чуток похожи, их в любой книжке навалом.

За спиной у него кто-то – кажется, Плекс – коротко хохотнул.

– Во, дает салага, – сказал Тихон таким тоном, словно Кокорин у него на глазах выделывал акробатические трюки на перилах верхней смотровой площадки Эйфелевой башни.

– А дедовщины в Чечне нет потому, – обернувшись к нему, продолжал Кокоша, – что умным людям неохота в бою пулю в затылок схлопотать.

– Ну, я же говорил, – сказал Лопатин. – А вы верить не хотели. Хреново, Татарин, вы молодежь воспитываете. С таким воспитанием после нашего дембеля они вам на шею сядут и ножки свесят.

Вместо ответа Рашидов ударил Кокошу в солнечное сплетение. Кокорин попытался блокировать удар, но татарин прослужил на полгода дольше его и явно не терял времени даром на занятиях по рукопашному бою – его кулак вонзился вахтенному под грудную кость, заставив его сложиться пополам. Нанося удар локтем по шее, Рашидов одновременно подставил колено, так что Кокоша ахнулся об него лицом. Перед глазами у него стало черным-черно, в темноте замельтешили мелкие белые искорки, а когда зрение прояснилось, он обнаружил себя лежащим на сыром, забрызганном кровью цементном полу. Он попытался встать, и сейчас же тяжелый ботинок ударил его в ребра, опрокинув на бок.

…Через час, наведя порядок в умывальной комнате, смыв кровь с распухшего лица и кое-как отстирав кровавые пятна с робы, матрос Кокорин снова стоял на посту около оружейной комнаты. Внутри у него все дрожало от ярости и унижения; чаша его терпения была полна, и не хватало всего одной, последней капли, чтобы ненависть выплеснулась через край. Поэтому, даже если бы Кокоша мог сквозь глухую стену разглядеть входящий в Новороссийскую бухту ракетный катер «Кострома», он, скорее всего, не обратил бы на корабль никакого внимания.

Глава 2

…В двухместном купе спального вагона было тесновато. Почти все пространство узкого помещения занимал обильно потеющий толстяк в приличном городском костюме, четверть часа назад переселившийся сюда из плацкартного вагона и на протяжении всего упомянутого срока укладывавший и перекладывавший свои чемоданы, сумки и шуршащие пакеты. Его сосед, широкоплечий шатен в морской тельняшке, безучастно смотрел в окно, стараясь не замечать толстяка, который, как и все люди, не уделяющие должного внимания поддержанию себя в приличной физической форме, вызывал у него легкую брезгливость.

Впрочем, не обращать внимания на толстяка оказалось не так-то просто. Перестав наконец шуршать, пыхтеть и топтаться, он уселся напротив человека в тельняшке, глубоко, с удовлетворением вздохнул, вытер мятым носовым платком потную лысину и неожиданным фальцетом возмущенно объявил:

– Безобразие!

Обладатель тельняшки покосился на него с легким недоумением и снова отвернулся к окну.

– Форменное безобразие! – нимало не смущенный явным нежеланием соседа поддерживать беседу, еще громче воскликнул толстяк. – На станции говорят, что билетов в спальный вагон нет – нет и нет, хоть ты их режь, хоть расстреливай. Извольте чуть ли не целую неделю трястись в провонявшей перегаром и чужими грязными носками плацкарте. Знаете, что мне заявила эта нахалка кассир? «Поедете, как все нормальные люди»! По-вашему, ездить, как в тысяча девятьсот восемнадцатом году, это нормально?!

Его возмущение было таким искренним и вместе с тем комичным, что человек в тельняшке не выдержал. На его губах появилась улыбка, сразу преобразившая обветренное, будто вырубленное из твердого дерева лицо.

– Ну, положим, в восемнадцатом-то было похуже, возразил он.

– Вы находите? – живо переспросил толстяк. – Не знаю, не пробовал. И, положа руку на сердце, не имею такого желания. Нет, скажите, разве я так много прошу? Я всего-навсего хочу попасть из точки «А» в точку «Б» с максимальным комфортом, который способна предоставить Российская железная дорога, и, заметьте, готов за это платить! А мне говорят: нет билетов. Билетов, изволите ли видеть, нет, а места есть! Полвагона свободных мест! Двадцать первый век! В каждой кассе по компьютеру, а порядок навести не могут. Что это такое, я вас спрашиваю?!

– Не знаю, – сказал человек в тельняшке. – Я не железнодорожник.

– Да, – мгновенно остыв, кивнул толстяк, – я вижу. Он красноречиво покосился на висевший в углу черный морской китель. С того места, где он сидел, был хорошо виден погон с двумя просветами и одинокой звездой. – Вы не железнодорожник, вы моряк. Майор, да?

– Капитан третьего ранга, – поправил моряк. – Одинцов, Иван Андреевич.

– Простите, – толстяк прижал к сердцу ладонь с пухлыми растопыренными пальцами. – Я человек сугубо штатский да еще вдобавок сухопутный, так что – простите… Петр Григорьевич Возницын, к вашим услугам. Из Владивостока?

Капитан третьего ранга кивнул, подтверждая его догадку. Как будто в этом поезде можно найти военного моряка, который едет, скажем, из Петербурга!

– В отпуск? – с плохо скрытой завистью поинтересовался Возницын.

Одинцов отрицательно покачал головой.

– А, в командировку! – обрадовался Петр Григорьевич, который сам выглядел не просто как командировочный, а как эталонный образец командировочного.

– Никак нет, – поняв, что отмолчаться ему не дадут, ответил Одинцов. – Следую к новому месту службы.

– Понятно, – сочувственно вздохнул толстяк. – Вот она, государева служба. Только обживется человек, освоится на новом месте, обзаведется друзьями и знакомыми, как – бах! – перевод. И все с начала, с нуля… Представляю, каково приходится вашей жене.

– А я не женат, – сдержанно улыбнулся Одинцов.

– Вот как? Почему же?

– Да вот как раз потому, что, как вы очень верно подметили, – бах, и опять перевод… Не каждая это выдержит.

Разумеется, это была очень краткая и неполная версия ответа на поставленный вопрос, но развернутый ответ вовсе не входил в планы капитана третьего ранга Одинцова. Более того, полного ответа на этот вопрос он и сам не знал, поскольку никогда всерьез не думал о женитьбе. Ему случалось видеть как благополучные семьи морских офицеров, так и несчастные. При этом ни второй, ни даже первый вариант не казался ему сколько-нибудь заманчивым. Вряд ли хоть кто-то на всем белом свете всерьез мечтает о том, чтобы стать несчастным; что до семейного счастья, то оно представлялось Ивану Одинцову трудно совместимым со службой – если служить по-настоящему, разумеется. Тут уж приходится выбирать, кому себя посвятить – любимой женщине и детям, которых она тебе родит, или Отечеству; какой долг выполнять – супружеский или воинский. Это как одному капитан-лейтенанту предложили перевод, а он искренне расстроился и удивился: у меня же здесь квартира, дача, огород, куда же я поеду?

Впрочем, попутчик Одинцова и не нуждался в развернутом ответе. На безымянном пальце правой руки у него поблескивало обручальное кольцо. Судя по его толщине, а также по тому, как потускнел и исцарапался благородный металл, стаж супружеской жизни у Петра Григорьевича был изрядный, и он, даже если и не завидовал холостому моряку, то, по крайней мере, мог по достоинству оценить преимущества, которые давала тому свобода от брачных уз.

– Да уж, – хмыкнул он, подтверждая догадку капитана третьего ранга, – воображаю, что сказала бы моя законная половина, предложи я ей в двадцать четыре часа собрать вещи и выехать из Москвы в какой-нибудь Забубенск… Да мне бы небо с овчинку показалось! Знаете, я вам даже завидую немножко. Есть в этом что-то такое, притягательное… Как это, наверное, здорово – иметь ровно столько вещей, сколько необходимо, не быть стесненным пыльным барахлом, быть свободным…

– Н-да, – неопределенно промычал капитан третьего ранга Одинцов, которому до сих пор как-то ни разу не приходило в голову, что быть офицером – неважно, морским или сухопутным – означает быть свободным.

Поезд с грохотом и лязгом перемахнул быструю бурную речку по ажурному железному мосту, который выглядел таким солидным, основательным и вместе с тем красивым, что сразу становилось ясно: строили его если не в девятнадцатом веке, то наверняка в самом начале двадцатого. Недалекий склон крутого каменного бугра щетинился темными пирамидами елей и лиственниц, в верхушках которых путались рваные серые облака – все, что осталось от ночного ненастья.

– Ну-с, и куда же вы направляетесь? – уловив, по всей видимости, в последнем междометии попутчика иронический оттенок и желая как-то загладить неловкость, поинтересовался Возницын.

– А вы на какую разведку работаете – ЦРУ, Моссад, Ми -6? – вопросом на вопрос ответил Одинцов. Нельзя сказать, чтобы место его нового назначения было таким уж секретным, но толстяка следовало слегка одернуть.

– Что, простите? – растерялся тот. – Разведка? В каком смысле? А! Ах, ну да, конечно! Простите великодушно! Что это я, в самом деле…

Он так смутился, что даже покраснел. Одинцову стало его жалко. В конце концов, толстяк просто пытался завести разговор, наладить отношения с соседом по купе, чтобы было веселей коротать время в долгой дороге. Разумеется, капитану третьего ранга Одинцову, кадровому офицеру морского спецназа было что скрывать от первого встречного штатского человека. Но, с другой стороны, где тут военная тайна? Если бы его персона и впрямь заинтересовала иностранного разведчика, тот, уж верно, нашел бы способ выяснить, куда направляется глубоко засекреченный Ваня Одинцов, не прибегая к такому примитивному способу, как прямые расспросы.

– Я направляюсь в Новороссийск, – сообщил он.

– Так вам повезло! – вновь преисполняясь жизнерадостности и энтузиазма, воскликнул Возницын. – С Тихого океана на Черное море – это же не перевод, а подарок! Климат, фрукты… Конечно, экзотики меньше, да и масштабы не те… К тому же там сейчас неспокойно…

«Может, хоть там, на Черном море, сгожусь для настоящего дела…» – подумал Одинцов.

– А девушки! – с воодушевлением продолжал Петр Григорьевич. – Вы представляете, сколько там сейчас на пляжах девушек? И каких!

– Раздетых, наверное, – предположил Одинцов.

– То-то и оно, – вздохнул Возницын. – За них надо выпить.

– Воображаю, что сказала бы ваша законная половина, если бы могла вас сейчас слышать, – умело пародируя манеру речи собеседника, подковырнул его Одинцов.

Петр Григорьевич хмыкнул, копаясь в объемистом, сильно потертом кожаном портфеле – верном спутнике командировочного по необъятным и не всегда гостеприимным российским просторам.

– А вам палец в рот не клади, – сказал он, выставляя на стол бутылку коньяку. – Да, моя дражайшая супруга не упустила бы случая… Но ведь она нас не слышит, правда? А о том, чего не знает, она и беспокоиться не станет.

Поезд медленно полз вдоль отвесного, испятнанного заплатами седого и рыжего мха каменного бока горы, в трещинах которого кое-где угнездились скрюченные ветрами деревца. Демонстрируя похвальную предусмотрительность и немалый опыт, Возницын вслед за бутылкой извлек из портфеля пару складных пластмассовых стаканчиков и пакет с закуской.

– Вы тоже не беспокоитесь о том, чего не знаете? плохо представляя, зачем это делает, но будучи не в силах сдержаться, спросил Одинцов.

Петр Григорьевич вздрогнул, как от пощечины.

– Позвольте, вы на что это намекаете? – снова переходя на фальцет, грозно осведомился он.

– Всего лишь на то, что каждому человеку свойственно фантазировать, – миролюбиво произнес Одинцов, мысленно кляня неугомонного беса, который опять не к месту и не ко времени дернул его за язык. – А вы, хоть и штатский человек, наверняка знаете: нет более страшного врага, чем враг воображаемый.

– Да, – подумав, согласился Возницын, – пожалуй. Пожалуй, это правда. Воображение у моей жены богатое – я бы сказал, не по уму. И она действительно сплошь и рядом больше доверяет собственным фантазиям, чем мне.

– А вы?

– Что – я?

– Вы кому больше доверяете – жене или своим фантазиям? Или вы на эту тему не фантазируете?

На круглом румяном лице Петра Григорьевича Возницына медленно проступило выражение обиды, рука с бутылкой нерешительно замерла над складным стаканчиком. Он явно не знал, что сказать и как себя вести. В этой ситуации он мог либо сделать вид, что не понял грязного намека, либо с трусливым подобострастием поддержать разговор, бросающий тень на его супругу, либо, как подобает настоящему мужчине, вступиться за честь жены и потерпеть крайне унизительное и весьма болезненное поражение. Вряд ли он рассчитывал на подобный поворот событий, когда правдами и неправдами добивался переселения из вонючей плацкарты в спальный вагон.

Одинцов посмотрел на соседа по купе, который попрежнему держал бутылку на весу, словно не зная, как с ней теперь поступить: не то все-таки разлить коньяк по стаканчикам, не то поставить на стол, не то залепить этой бутылкой попутчику по физиономии. Лицо у него было уже не обиженное, а по-настоящему сердитое. Он явно собирался потребовать сатисфакции, и это обстоятельство убедило Одинцова в том, что внутри бесформенной, заплывшей жиром оболочки скрывается не слизняк, а настоящий мужчина. Это многое меняло, да и раздражение его уже прошло, уступив место неловкости. Чего, в самом деле, он привязался к человеку?

– Виноват, – сказал он вслух. – Позвольте принести официальные извинения. У меня сейчас не самый легкий период в жизни. Это, конечно, не оправдание, но… Словом, если хотите дать мне в глаз – прошу, не стесняйтесь.

– Извинения приняты, – после недолгих раздумий сказал толстяк. – Я, наверное, каким-то образом вас задел…

– И не можете понять, каким именно, – подсказал Одинцов. – Знаете, у меня есть деловое предложение: давайте предадим этот инцидент забвению. Я виноват и принес извинения, и не стоит копаться в том, к чему вы, Петр Григорьевич, действительно не имеете ни малейшего отношения. Скажем так: меня муха укусила.

– Полагаю, муха была в юбке, – заметил Возницын, с видимым облегчением принимаясь разливать коньяк по стаканчикам.

– А вот и не угадали, – сказал Одинцов. – Хотя некая особа женского пола в деле фигурировала, дело вовсе не в ней.

– Вы меня интригуете, – улыбнулся Возницын.

– Правда? Жаль, – сказал Одинцов. – В моей истории нет ничего интригующего. Ей-богу, вспоминать не хочется.

– Но и забыть, как я вижу, не получается, – подхватил толстяк. – Еще свежи воспоминанья и так далее…

– В общем, да, – признался Одинцов. – Что-то в этом роде.

– А вы расскажите, – предложил Возницын, подвигая к нему полный стаканчик. – И вам полегчает, и я буду знать, как себя вести, чтобы не наступать вам на больную мозоль.

Одинцов понюхал коньяк, который оказался весьма недурен, и задумчиво посмотрел в окошко, за которым, как и прежде, уплывали назад дикие красоты забайкальского пейзажа. Разговор у них с Пером Григорьевичем получался какой-то странный, излишне откровенный. А с другой стороны, толстяк, наверное, в чем-то был прав. Вагонные знакомства скоротечны и ни к чему не обязывают. Случайному попутчику можно выложить всю подноготную, ничем не рискуя; подумав об этом, капитан третьего ранга вдруг осознал, что ему уже давно хочется выговориться.

– Да что там говорить, – сказал он, салютуя Возницыну стаканчиком. – История глупая и довольно пошлая. Знаете, как в анекдоте: ушел моряк в плаванье…

– Это вы – моряк? – уточнил Петр Григорьевич.

– Нет, не я. То есть я тоже моряк, но, к счастью, холостой. А в плаванье ушел другой моряк, женатый. А еще один моряк решил, как бы это сказать… Ну, словом, скрасить красивой морячке одиночество. Он большой любитель скрашивать одиночество чужим женам. Даже если они этого не хотят.

– Это как же? – изумился Возницын. – Насильно, что ли?

– Ну, зачем же насильно? Существуют другие, куда более безопасные, а главное, действенные методы. Если, к примеру, поставить продвижение муженька по службе в прямую зависимость от сговорчивости жены…

– Ага, – сказал Возницын. На лице у него проступило выражение брезгливости. – Так этот скрашиватель дамского одиночества в больших чинах?

– Контр-адмирал, – кивнул Одинцов и, заметив легкое недоумение собеседника, перевел: – На суше это соответствует чину генерал-майора.

– Ага, – кивнул Возницын. – Большой человек. И видимо, красавец мужчина. Вроде меня.

– Ничего общего, – возразил Одинцов. – Косая сажень в плечах, греческий профиль… Одним словом, Аполлон, только одетый и при кортике.

Поскольку стаканчики уже опустели, он откусил от сморщенного общепитовского пирожка. Пирожок оказался с капустой, и это было утешительно: говядину или свинину можно подменить чем угодно, от кошатины до человечины, но чем подменишь капусту, да так, чтобы это было незаметно?

– Завидный кавалер, – сказал Возницын, снова наполняя стаканчики.

– Так думали многие, но не все. И тем, кто так не думал, приходилось выбирать, чем поступиться: карьерой мужа или собственными представлениями о том, что такое хорошо и что такое плохо.

– И?..

– И однажды заплаканная жена некоего капитан-лейтенанта столкнулась в подъезде с соседом. Сосед спросил, кто ее обидел. Она не хотела говорить, но он был настойчив…

– На свою голову, – жуя пирожок, подсказал Возницын.

– Так точно, на свою голову. Потому что, когда девушка наконец объяснила, в чем дело, этому соседу пришлось выбирать между тем, что он считал единственно правильным, и так называемой субординацией.

– И что же выбрал сосед?

Одинцов сосредоточенно осмотрел свой правый кулак, на костяшках которого виднелись заживающие ссадины.

– Произошел несчастный случай, – сказал он наконец. – Товарищ контр-адмирал упал с лестницы – как был, с цветами, шампанским и коробкой шоколадных конфет. И так неловко упал, что пересчитал все ступеньки с четвертого до первого этажа. Было много шума, ходили разговоры о военном трибунале, но, когда обстоятельства дела прояснились, виновника падения просто перевели подальше от места событий, с Тихого океана на Черное море.

– Ага, – помолчав, сказал Петр Григорьевич. – И вы, стало быть, послушав меня, решили, что я такой же козел, как этот ваш контр-адмирал?

– Я же извинился, – сказал Одинцов.

– И просили забыть инцидент, – добавил Возницын. —Что ж, забудем. Но, пока не забыли, позвольте выразить вам свое искреннее восхищение. Хотел бы я иметь такого соседа!

– Да бросьте, – поморщился Одинцов. – Что вы, в самом деле? А вдруг я все наврал?