Имаго

Ящик наконец встал на место, я с грохотом закрыл заслонку, по трубе загремело, будто вниз летела двухпудовая гиря. Или бомба исламских террористов.

Возвращаясь, еще из-за угла услышал распаленный торопливый говорок Майданова:

– Вы… как вы можете?.. Но если уж вы такой сторонник жестких решений, так вот получите жесткое!.. Я ненавижу говорить недобрые слова, но… вы сами напросились!

Лютовой стоял ровный, как столб, он всегда старается держать спину прямой, а живот подтягивает. Серые глаза смотрели на Майданова без выражения, но когда увидел меня, взгляд чуть потеплел.

– Длинное вступление, – заметил он с усмешкой. – Чем это вы хотите, но никак не решаетесь, меня по голове?

– А тем, уж простите, – сказал распаленный Майданов, – что сперва наведите порядок в своей стране, а потом получите право голоса! Я не понимаю, я просто не понимаю, уж простите… как можно пытаться учить могучую Америку, как жить, если у нас дороги, уж простите за грубое слово, засраны, автомобили наши уступают штатовским… Да и вообще, вообще! До тех пор, пока Америка богаче, она имеет право учить всех, как жить, что думать, какие книги читать и какие шоу смотреть.

Лютовой смотрел исподлобья, но не заводился, как я опасался, на губах ядовитенькая усмешка.

– Да, – проронил он, – так думают наши русские интеллигенты и юсовские… интеллигенты.

Майданов сразу завелся, покраснел, возмутился, сказал распаленным голосом:

– Простите, вы уж чересчур отрицаете наличие в Америке интеллигенции!

Лютовой сказал с прежней ехидненькой усмешечкой:

– Что вы, что вы! Я не отрицаю, наоборот!.. Там сложилась особая такая интеллигенция… У нас этих людей называли раньше иначе, но раз уж наша русская интеллигенция тоже стала такой же, то будем всех считать интеллигентами скопом. Я к тому, что эти… гм… интеллигенты-общечеловеки думают одинаково. Пока, дескать, у России не будет такой же уровень… можете перечислять дальше сами – зарплаты, компьютеризации, наркомании, СПИДа, гомосекства… она должна покорно слушать Америку и ни в коем случае не предлагать какие-то свои пути. То есть обыва… тьфу, интеллигент сейчас, по сути, победил во всем мире. Старая общемировая истина, что не в деньгах счастье, этими… э-э… интеллигентами благополучно опрокинута. Нынешний интеллигент громогласно утверждает: в деньгах!.. И никто уже не в состоянии возразить – этот интеллигент юсовского образца прошелся по планете, как каток. Только какие-то талибы да ваххабиты не признают его истин, но их можно объявить сумасшедшими фанатиками и навязать это мнение всему миру. Нет никаких высоких истин, заявляет… интеллигент! У кого больше денег, тот и владеет истиной!.. Пока не накопишь достаточно денег, не смеешь ходить по дорогам и проповедовать всякую крамолу.

То ли заслышав наши голоса, то ли увидев нас в глазок размером с блюдце, вышел прямо в трениках и с голым пузом Бабурин. Огромного роста, кругломордый, румяный, с малость отвисающим брюшком, жизнерадостный, будто выучил наизусть Дэйла Карнеги, хотя вряд ли за всю жизнь прочел что-то кроме футбольных афиш. От него пахло воблой и свежим пивом.

Он уловил последние слова Майданова, сказал живо:

– Ха, клево сказано! Самый рулез форева. Сейчас, я слышал, учебники по истории в который раз переписывают. Американцы настояли… Чтоб, значитца, все в духе их американских общечеловеческих ценностей. А че, правильно делают! Я вон сам считаю, надо убрать из учебников много всякой херни и всяких придурков. В первую очередь этого… как его… ага, Буббу!.. или Будду, как его там?

Майданов удивился:

– Будду? А его за что?

– А что адиёт, – ответил Бабурин безапелляционно. – Я знаю, что эти сволочи пишут в этих, мать их за переднюю ногу, учебниках! Этот же Буба смущал народ!.. За что таких в историю? Таких из истории надо в шею! Да и отовсюду в шею!

Лютовой оказался сообразительнее интеллигента, перепросил:

– Это по поводу его царства?

– Ну дык, – ответил Бабурин. – Ну не адиёт ли? Отказался от трона, ушел, видите ли, цаца, – в леса! Накурился, видать, у них это давно. Но не околел, здоровый, видать, лось. Через десяток лет вынесло его из джунглей с какой-то придуманной религией… Насчет жуков, которых низзя топтать!.. Он же сумасшедший, его в психушку, а не на памятники сверху!.. И еще надо убрать отовсюду этого талиба Иисуса Христа!

Майданов переспросил ошарашенно:

– Та… талиба?

Лютовой молча хохотал во все горло. Бабурин сказал уверенно:

– Ну да!.. А че, не талиб? А хто – ваххабит?.. Все равно убрать, он, как и Бубба, тоже начал учить жить… ха-ха, а сам… вы не поверите… ха-ха!.. я сам недавно узнал, так чуть со смеху не кончилси! Он был всего лишь сыном плотника! Вообще безработным, бездомным бомжем, мать его за переднюю ногу, побирушкой!.. Он должен был сперва стать плотником высокого разряда, скопить денег, нанять бригаду, разбогатеть, а потом, на старости лет, уже и проповедовал бы. Да не о душе, это дело темное, а о том, как разбогатеть, будучи сыном плотника.

Лютовой кивнул, сказал Майданову самым серьезным тоном:

– Вы правы, Андрей Палиевич! Вот и Евгений говорит то же самое. Мол, вообще надо убрать из учебников всяких ганди, сцевол, матросовых, брун и прочих-прочих, смущающих юные умы и отвращающих от постоянного зарабатывания денег. Вообще установить одно непреложное правило, которое никто не смеет оспаривать: кто богаче – тот и прав. Во всем.

Бабурин расплылся в широкой улыбке.

– Во, в самую точку!.. Что, значитца, высшее образование! Сказал, как припечатал. Майданов, дай я тя, хвостом по передней голове, поцелую!..

Лютовой закончил с подъемом:

– И только тот строй хорош, который дает возможность зарабатывать много денег! Верно, Женя? Вот видишь, верно!.. Да и вы только что это говорили, Андрей Палиевич. И хрен с этими эфемерными понятиями, как честь, совесть, достоинство – их нельзя пощупать, зато баксы хрустят в пальцах, на них можно купить много кока-колы, сникерсов, дешевых женщин, вкусной и жирной еды!.. А потом таблетки для похудания… Поздравляю вас, Андрей Палиевич! У вас появился союзник. Как раз такой, которого вы… наверное, подсознательно желаете. Или ждете.

Я уловил едва заметный запах ухи. Отец, не дождавшись чада, может выйти и дать чертей; я виновато улыбнулся всем троим и с пустым ведром метнулся к своей двери.

Даже прихожая заполнена густыми ароматными запахами. Отец рыбачит возле дачи, страшно горд любым уловом, выписывает журналы по рыболовству, в его доме полно всяких удочек, висят мотки лески, всюду развешаны крючки и блестящие рыбки из жести.

Сейчас он расхаживал, заложив руки за спину, по комнате, одобрительно рассматривал стеллажи от стены и до стены, забитые книгами. В его время, как он любил говаривать, книг в доме должно было быть больше, книги были другие, книги были лучше.

– Ну и что нового? – спросил он, не поворачиваясь.

– Стены в подъезде покрасили, – сообщил я.

– Это я видел, – буркнул он. – Завтра снова распишут, загадят… Пока не начнут таких расстреливать, толку не будет. А как у тебя?

– С работой все в порядке, – ответил я. – Счета за квартиру оплачиваю в срок.

– Женщины?

– Женщины? – переспросил я.

– Да, женщины. Что-то у тебя с ними странное…

А в самом деле, подумал я. Слишком уж эта жизнь как-то проходит мимо меня. Иногда, правда, как и многие другие, замечаю, что вместо уже примелькавшейся брюнетки на кухне хозяйничает блондинка. А между ними вроде бы мелькнула и пепельная с изумительными бедрами. Как-то за делом не замечаешь, что в квартире эти существа меняются, мельтешат, что-то требуют, на чем-то настаивают. С одними даже регистрируешь отношения, потом они куда-то исчезают, а ты внезапно замечаешь, да и то не сразу, что в квартире убирается другая женщина. Или же замечаешь, что это другая, потому, что не в той позе спит, закидывает на тебя ногу или начинает стягивать одеяло.

Впрочем, как-то не по-мужски обращать внимание на такие мелочи, ведь в основе эти существа все одинаковы. Разные основы возможны в других областях, будь это наука, искусство, религия, а женщины все вышли из-под одного штампа. Они все разные только по одежке да прическам, даже худеют по одним и тем же методикам…

– Видел одну, – признался я, – всего пару минут… а до сих пор перед глазами!

– Ого, – сказал отец довольно, – взрослеешь!

– Где там, – отмахнулся я. – Так я вел себя только в четырнадцать лет.

– Это второе взросление, – объяснил отец. – Первое, когда теряешь детские иллюзии и начинаешь думать, что все женщины одинаковы, второе, когда понимаешь, что из этого всего есть исключения. Кто она?

Я пожал плечами:

– Не знаю. Мы встретились в туалете пивного бара.

Он отшатнулся.

– В ту… туалете?

– Ну да, чего особенного?

– Тьфу! Ты имеешь в виду, в этих… совмещенных?

– Совместных, – поправил я. – Хотя даже в этом слове есть некая дискриминация, верно?.. Просто в туалете. Мы перекинулись парой слов… я не знаю, что в ней, но что-то во мне самом нарушилось.

Отец откинулся на спинку кресла и смотрел на меня с ужасом и отвращением.

– Это что же… теперь можно знакомиться даже в туалете? Даже не просто случайное знакомство, а… серьезное? И, сидя на унитазе, возвышенно рассуждать о балете, музыке, высоком искусстве?

Он морщил аристократический нос, смотрел даже не с презрением – с показным ужасом. Я смолчал. Трудно разговаривать с существом, которое зовет себя козлом, жену – рыбой, а на стене над письменным столом во всю ширь стены календарь с дравидийским гороскопом. Эти дравиды, или друиды, оказывается, знали высшие тайны! Я, правда, не понимаю, чего ж тогда вымерли, если такие умные, но отец даже меня, помню, пытался определить в какие-то скорпионы, уверяя, что этот скорпионизм даст мне руководство в жизни. Я возразил, что мне достаточно руководящей и направляющей руки товарища Зюганова, разговор набрал обороты, мы поссорились, неделю не разговаривали.

И вот это существо, поклоняющееся тотемам, стоящее одной ногой в Средневековье, а другой… еще дальше во тьме, учит меня плясать вокруг тотемного идола, плевать через левое плечо… на комп, наверное.

Великий Билл, да мы с отцом на этой почве сталкиваемся вот уже сотни, нет – тысячи лет. Может быть, даже с пещерных времен, когда я изобрел камень или колесо, а отец рьяно доказывал преимущество старых традиций волочения. Вообще-то и поход за отмену дискриминации начался едва ли не в те седые времена. За равную оплату женщинам и мужчинам, за право на труд, за допуск женщин к таким исключительно мужским работам, как учительство, печатанье на пишмашинках, к работе на телеграфе, за отмену запрета на обучение женщин в высших учебных заведениях. Предпоследним пал барьер раздельного обучения мальчиков и девочек, а вот теперь наконец-то отменили и раздельные туалеты.

Конечно, ретрограды всегда против, всегда новое проламывает дорогу с трудом, с боем. Математичку Гипатию забили насмерть, Софью Пригаршинскую не допускали к работе в универе, так и сейчас старшее поколение пользуется общими туалетами через силу. Многие терпят с переполненными кишечниками или уходят домой раньше, а то и негласно договариваются заходить по очереди. К счастью, строгий антидискриминационный патруль проверяет такие учреждения, штрафует руководителей, если те медлят с принятием полного равноправия.

Кое-где пошли на хитрость, сняли буквы «М» и «Ж», даже объединили туалеты в одно помещение, но оставили фанерные перегородки между унитазами. Этих администраторов сперва предупредили о нарушении закона, о дискриминации, а по второму разу начали штрафовать. Кто противился, у тех при третьем нарушении отбирают лицензию.

На кухне прозвенел звоночек. Отец встрепенулся:

– Уха!

– Так ты ж уже сварил, – удивился я.

– Хорошую уху варят трижды, – сказал он наставительно. – Так и называется – тройная уха.

Запахи стали гуще, я плавал в этих ароматных волнах, парил, вдыхал, все мое существо пропиталось этим вкусным паром, и когда сел за стол, готов был съесть кита. Или хотя бы акулу.

Отец разливал по тарелкам большой поварешкой, из кастрюли к потолку быстро поднимаются пышные клубы, в которых можно было увидеть пышнобедрых и крупногрудых женщин или могучих джиннов. Я едва дождался, пока тарелка с дразнящей медлительностью опустится на стол, придвинул ее ближе, наклонился над нею, почти навис, ложка зачерпнула…

– У-у-у-у…

– Ну что, – спросил отец участливо, – опять попался?

– Ну как ты можешь? – сказал я с упреком, едва двигая обожженным языком. – Снова горячая?.. Не мог варить сразу холодной?

– Подуй, – посоветовал отец. Он выглядел донельзя довольным. – Только не разбрызгай по всему столу, как у тебя обычно…

Глава 3

С балкона хорошо видно, как на горизонте вспыхнули пожары. Это закатное солнце ударило огнем в окна домов далекого микрорайона. Между нашим районом и тем – немалый парк, если судить масштабами большого города, где каждый метр на счету. Есть крупный жилой квартал и ближе, но он сильно сбоку. Если вот так с балкона прямо, то впереди только парк, а сбоку на периферии глаза некое досадливое пятно, и только повернув голову, видишь это безобразие с загаженными балконами, выставленным напоказ мокрым бельем на веревках, женщинами в халатах и с бигудями, что вытряхивают половички на головы соседей этажом ниже…

Быстро темнело, вдоль улицы вспыхнул электрический свет. Я присмотрелся, издали в сторону Центра района двигается огненный ручеек. Стало видно, что идут люди с факелами в руках. Из параллельного переулка вышли такие же, теперь видно, что это молодежь, в руках факелы. Слышны веселые вопли. Внизу под моим домом они слились, дальше течет настоящая река из огней, колышутся волны, слышен приглушенный рокот прибоя… Зрелище сказочное, фантастическое, более яркое, чем когда на поверхности темной реки отражаются частые блики полной луны. Здесь, на центральной улице, ручейки вливаются в огненную реку. Я недолго смотрел с балкона, не выдержал, сказал:

– Батя, ты как хошь, а я пойду посмотрю.

– Да на что там смотреть?

– Падкий я на зрелища, понимаешь?

– Не стыдно?

– Батя, теперь ничего не стыдно.

– Я вижу…

– Стыд отменен, – сообщил я. – Свобода уже дошла до… края!

– И что теперь?

– А теперь еще и за край, – сказал я. – Как лемминги.

– Эх ты, – укорил отец. – Ладно, беги, леммингуй… Я тут посуду помою, посмотрю новости да поеду, а то меня уже заждались.

Я поспешно обулся, выскочил на площадку. Оба лифта ходят между этажами, гудят, я не один такой любопытный, наконец дверцы нехотя распахнулись, по дороге втиснулись еще четверо, все радостно возбужденные, на третьем этаже лифт остановился, мы хором закричали, что здесь уже и так перегруз, а с третьего и пешком можно, вон пузы какие, зато похудеете…

Из домов выходил народ, а по проезжей части улицы текла нескончаемая огненная река. Молодые ребята и девушки, одетые как на дискотеку, шли с факелами в руках, что-то весело выкрикивали, смеялись, дурачились. С тротуара им тоже весело кричали, махали руками. В воздухе стоял бодрящий запах древесной смолы.

Факельное шествие двигалось в сторону Центра района. Большинство высыпавших на тротуар осталось на месте. Когда все пройдут, можно вернуться к телевизорам, там сейчас сразу по трем каналам футбольные матчи, еще по одному – бейсбол и соревнования по спитфлаю; я оглянулся на дом; к работе не лежит душа, а заняться особенно нечем: сериалы по жвачнику смотреть – не настолько еще опустился…

Похоже, пока раздумывал, рефлексы решили за меня, я обнаружил себя шагающим по тротуару параллельно факельной молодежи. Странно, совершенно нет машин, чья-то могучая волосатая рука сумела направить автомобильные потоки по другим улицам. Оглянувшись, увидел, что еще несколько человек идут по тротуару, не отдаляясь и не присоединяясь, любопытствуя… Нет, вот один мужчина сошел на проезжую часть, факельщики приветствовали веселыми воплями, сунули в руки целое полено, зажгли от соседних факелов. Ближайшая девушка чмокнула в щеку, и вот он шагает, на одного в факельном шествии стало больше.

Возле «кишки», так по-старому называют гигантский супермаркет, то и дело меняющий названия, на тротуаре среди зевак удобно устроился человечек, которого я не сразу узнал – Легунов, юрист, бывший мой коллега, потом подыскавший себе местечко адвоката, затем что-то еще, уже сомнительное, зато доходное. Я знал его худым и сгорбленным, а сейчас на краю тротуара румяный жизнерадостный толстячок отечески посматривает на факельное шествие, покровительственно помахивает дланью, будто принимает парад. Я ткнул его в бок, он испуганно шарахнулся, будто ощутил между ребер холодный ствол пистолета, потом узнал, засмеялся:

– Бравлин! Сто лет тебя не видел. И ты с ними?

– Не совсем, – ответил я. – Я попутчик вроде бы. Во времена Маяковского были так называемые попутчики…

– А кто такой Маяковский?

Я покачал головой.

– Ого, русская юриспруденция еще не растеряла чувство юмора? Ты идешь или остаешься?

– А ты собираешься провожать до самой площади?

– До площади? Так близко? Тогда я пойду в самом деле.

Он поколебался, махнул рукой:

– Надеюсь, это у них не на всю ночь. Мне завтра вставать рано…

– Завтра выходной!

– Увы, у меня рабочий. Но ты прав, эти правильно выбрали субботу. Чтобы сейчас хоть до утра, а завтра можно отсыпаться всласть.

Мы неспешно шли вровень с серединой колонны. Нет, она все-таки понемногу нас обгоняет, но, оглядываясь, я видел длинный хвост, так что на площадь прибудем даже раньше, чем последние энтузиасты.

– Что за шествие, – спросил я. – Что-то мне смутно знакомо, но никак вспомнить не могу…

Он расхохотался.

– Вот видишь, надо чаще телевизор включать. На площади будет аутодафе!

– Что… людей? Уже?

– Нет, всего лишь книги. Но я бы и людей сжег, которые осмелились напечатать такую мерзость!

Улица закончилась, на каменном просторе площади собралась толпа веселой горланящей молодежи. Почти все с баночками «пепси» в руках, теперь это признак хорошего тона и лояльности. Челюсти двигаются в одном ритме, жуют, жуют, жуют. Когда работают челюсти, кровь отливает от мозга к этим работающим мышцам, наступает то хорошее бездумное состояние, что так ценится ныне: хорошо и ни о чем не надо думать!

Легунов начал энергично протискиваться вперед. Впрочем, толкаться не пришлось, все стоят разрозненными группками, молодняк этого дня не ходит поодиночке, всегда стайками, хотя бы вдвоем, но не в одиночку. В одиночку каждый хотя бы смутно ощущает себя тем, кто он есть, а когда стайкой, то всегда чем-то занят, чтобы не думать о себе, вообще не думать, а только жить и радоваться общению, что, как кто-то сказал и написал большими буквами, – есть самое большое сокровище человека.

Я увидел наконец огромный столб, к которому привязаны три человека… я содрогнулся, на миг показалось, что не куклы вовсе, ревущее пламя, жар, свет, праздничное настроение, багровые и оранжевые отблески огня на лицах восторженных молодых ребят и девушек.

Подъехал самосвал, народ разбегался, давая дорогу с веселыми воплями. Самосвал остановился в десятке шагов от костра, загудел, край кузова начал подниматься. Задний борт под давлением массы книг откинулся, книги хлынули блестящим потоком, словно только что пойманная рыба заскользила из невода, еще живая, еще бьющая хвостами, разевающая рты, тщетно пытающаяся закричать, позвать на помощь…

Ребята и девушки налетали с радостными криками. Началась давка, смех, вопли. Кого-то придавили всерьез, потом один протолкался уже обратно, к груди прижимает целую кипу. Набежал на костер, швырнул и тут же попятился, закрывая лицо от огня обеими ладонями. Потом уже и другие, нахватав книг, бежали к костру, со счастливым смехом швыряли книги в огонь.

Ревущее пламя хватало книги сразу, обложка начинала коричневеть по краям, но еще не читанные страницы держались плотно одна к другой, не давали огню протиснуться вовнутрь, а целыми кирпичиками обугливались медленно. Кто-то из старших, кто не смеялся, а внимательно следил и руководил, принес от стоявших поодаль машин канистру с бензином. Размахнулся, зашвырнул на самую вершину. Там гулко бабахнуло, взвился столб оранжевого огня.

В толпе дружно закричали «ура!». Этот веселый жизнерадостный крик я слышу под окнами всегда, когда под грохот пушек небо расцвечивается огнями салюта. Две девушки, молоденькие и кокетливые, начали танцевать, красиво помахивая руками и блестя ровными пепсодентовыми зубками. Им дали место, тут же к ним присоединился молодой, дурашливого вида парень, из тех, кто не блещет ни в науке, ни в спорте, зато может показать класс на дискотеках. Он плясал быстро, озорно, пародийно, но с таким азартом, что сразу начали хлопать в ладоши, кричать одобрительно.

Я видел, как один парнишка из груды вываленных наземь книг схватил одну и украдкой сунул за пазуху. Друзья его подхватывали по целой стопке и с веселыми воплями неслись к костру, на бегу разворачивались, как хоккеисты у бортика, делали мощный бросок и мчались за новой порцией. На их лицах была жажда справедливой мести всем тем гадам, что заставляют ходить в школу, читать книги, делать уроки, когда можно вот так – книги в огонь, учителей на костер, да привязать покрепче, чтобы не сбежали.

Один парень, красивый, веселый, с хорошим чистым лицом и доброй озорной улыбкой, прокричал шоферу:

– Вези еще!..

Подростки тут же заорали весело:

– Еще!

– Побольше!

– И учебники!

– И таблетки от жадности!

– Make love, not read books!

– Уря-я-я!

Легунов смотрел на них с доброй понимающей улыбкой.

– Вот видишь, – сказал он бархатным интеллигентным голосом, – самое верное решение… С этими книгами надо только так.

– А что с издателями?

– На первый раз отобрали лицензию, конфисковали имущество и по пять лет каждому. Но я бы…

Кулаки стиснулись, даже дыхание стало чаще. Я спросил с интересом:

– Что?

– Да что церемониться? – отрубил он возмущенно. – Я бы и самих издателей на этот костер. Их самих, а не куклы!.. Куклы при чем?.. В нашем демократическом обществе любая подобная пропаганда запрещена, не так ли?

– Точно, – подтвердил я. – Как думаешь, кого бы еще запретить? Раз список составлен, то он должен стремиться к расширению. И уже расширяется…

Он взглянул почти с испугом.

– А ты откуда знаешь?

– Да так… Профессия такая, должен предвидеть.

– Ах да, я что-то слышал, ты теперь в какой-то очень крупной фирме в должности консультанта, почти провидца. Это верно?

Я отмахнулся:

– Это неважно. Так список расширяется? Пока дело дошло до первого сожжения, список пополнили еще с десяток наименований?

Он замялся, взглянул с некоторой нерешительностью, голос упал до шепота:

– Ну, раз уж ты в курсе… Да, я в комиссии по подготовке. На первом этапе рассматриваются двадцать четыре наименования. Потом, конечно, список сократится, но что-то останется. Наверное, как ты и говоришь, с десяток наименований. А потом, конечно, по мере усиления работы нашего Комитета по защите и укреплению демократии, будут и новые книги в списке.

– Только книги?

Он кивнул:

– Пока да.

– А потом?

– Пытаемся продавить подзаконный акт, чтобы вносить и авторов. Не самих авторов, а их книги на сожжение. Не выборочно, а целиком. Если автор в «черном списке», если националист или патриот, то все его книги в огонь, не рассматривая по отдельности…

Вокруг костра танцы разрастались, буйное веселье охватило всю площадь. На самом краю площади в темноте смутно маячат патрульные машины, там тенями проскакивают фигуры в милицейской форме, но сюда ни один не подходил.

– Надо бы как-то увековечить, – пробормотал я. – Ведь сегодня день, который войдет в историю… Да и площадь бы переименовать в… гм… нет, это пусть проработает Комитет по защите демократии.

Легунов оживился.

– А ведь верно! Эти мероприятия теперь станут регулярными. Местом, так сказать, проявления демократичных принципов и демократичного менталитета. Здесь будут сжигать книги недемократичных авторов, а если вовремя оповещать население, то здесь возникнет излюбленное место для молодежи. Кстати, хорошо бы на той стороне поставить лотки с хот-догами и пиццей. И «пепси», конечно.

– А в киосках торговать хотя бы марихуаной, – добавил я.

Он испугался:

– Что ты говоришь?

– Из-под прилавка. – объяснил я.

Он сказал нерешительно:

– Все-таки это нарушение…

– Мелочь, – успокоил я. – Ее вот-вот и так разрешат. Зато будет наглядно: демократы готовы разрешить все наркотики, а проклятые диктаторские режимы всегда жестоко преследовали наркоманию, секс-меньшинства… Молодежь не любит думать, ей надо все наглядно, разжеванно. А побалдеть, оттянуться, расслабиться, поймать кайф, отъехать – здесь как раз такое место.