Красные озера

– В Вешненское ходил. А на обратке дай, думаю, загляну, чего тут происходит. На завод поглядел – дым-то шибко валит!

Матвеевский сосед с любопытством осмотрел часть нового забора, улыбнулся дерганой улыбкой, вроде как от зависти, и спросил:

– Ремонт, получается, затеял?

– Стенка растрескалась, к лету бы совсем упала. В мороз, конечно, работать не ахти, но если все правильно сделать – не развалится.

– Ну, понятно, – сосед вдруг разгневался. – Люди недоедают, а ты благоустройство себе делаешь! Двадцатью мешками с зерном откупиться решил, да?

– Сдурел ты, что ли, – произнес Радлов беззлобно, ибо сил на злобу не осталось никаких, а сердце слабо, но неприятно ныло. – Иди отсюда, пока цел. Я, знаешь, не обязан весь поселок содержать. Чем мог – тем помог.

– Ты-то и верно не обязан. Жируешь, когда голод близится, – сосед сплюнул, выражая презрение, и пошел прочь.

Инженер наблюдал за сценой с явным удивлением и, когда недобрый гость удалился, задумчиво протянул:

– М-да. Народец у вас.

– Они думают, будто это я заводом управляю, – Петр пожал плечами.

Инженер прыснул со смеху, долго не мог успокоиться, так что в смехе начали сквозить истерические нотки, потом продышался и тихо проговорил:

– Местные могут думать, что угодно. А мы-то сами там работаем. Не на самом заводе, конечно, да ведь сталкиваемся постоянно. Нет, я строителей хорошо помню, я здесь с закладки фундамента живу, – он пугливо огляделся и продолжил еще тише: – Их не видно и не слышно было. А как завод появился – они разом и исчезли, будто и не существовали никогда. Рабочие выдумали, что это тени какие-то были, для отвода глаз, а здание-де само по себе выросло, – инженер улыбнулся, желая скрыть страх, и добавил с деланым весельем: – Ерунда, конечно! Но чертовщина явная.

– Поди нашим это расскажи.

Радлов пригласил инженера на чай, но тот отказался и спешным шагом направился в сторону рабочего поселка.

В воздухе начали пролетать одиночные снежинки. Хрупкие и белые, срывались они с пушистого неба, и окунались в полотно дыма, стелящееся над землей, и делались созревшей крупой, а крупа падала в размытые сугробы и умирала в грязи. «Как человек», – пронеслось в голове у Радлова.

Дома пили чай – Тома для хорошего сна, а Петр для утоления голода, еда все равно в глотку не лезла.

– Для чего они так со мной? – разорялся он, сидя на кухне. – Зачем? Разве я не помогал?

– Когда человек ничего не делает для других, с него ничего и не спрашивают, – спокойным тоном отозвалась Тамара. – Но стоит только помочь, и тебя уже считают обязанным. Так уж люди устроены. Не все, конечно, да ведь многие.

– А Матвея уважали за то, что всем помогал.

– Мы же с тобой тут самые зажиточные, это людей злит. Матвей-то бедный был. Он для них свой, понимаешь?

– Я здесь двадцать лет живу. Больше даже, – лицо у Петра перекосилось, красные от бессонницы глаза затянуло слезливой пеленой, и он жалобно, с какой-то даже детской интонацией, совершенно не вязавшейся с его грузным телом и расползающейся во все стороны пегой бородой, спросил: – Выходит, я никому не свой?

3.

В феврале морозы сошли на нет. Холода, конечно, стояли, но не слишком крепкие. Старую гору насквозь продувало ветрами. По грязному снегу мело золой.

К тому времени запасы в общем амбаре значительно оскудели: крупы лежало только три мешка, почти разошелся картофель, две коровы пошли под нож, а оставшиеся с голодухи молока практически не давали.

Несколько человек, из тех, что были моложе пенсионного возраста, нашли возможность покинуть селение – кто-то работу нашел в соседней области или столице, а кто-то сорвался наобум. Все они хотели продать участки заводу, как в свое время Андрей, но участки больше не покупали. В итоге отписали задаром и навсегда уехали, затаив горькую обиду на Радлова – им казалось, будто именно он отобрал у них землю.

На переписанных участках сразу снесли дома и теплицы, редкие деревья выкорчевали, а ставки, которые там попадались, засыпали песком. Однако по-прежнему ничего не строили, и деревня превращалась понемногу в блеклую пустошь.

Жители, оставшиеся в родных местах, зачастили в Вешненское за едой. Цены, конечно, кусались, да ведь и с голоду помирать не охота, так что брали по чуть-чуть, пшено для себя и сено для скотины.

Двадцатого февраля туда отправилась и Тамара, чтобы затариться мясом да еще матери продуктов купить – благо, двойной оклад мужа позволял жить лучше, чем год назад.

На рынке, у лотка со свиными обрубками, она лоб в лоб столкнулась с одной женщиной из селения, кисло ей улыбнулась и поприветствовала.

– И тебе не хворать, – ответила женщина, но таким тоном, будто мысленно желала прямо противоположного: хворать бесконечно, а еще лучше как-нибудь помереть в мучительной болезни. – А ты чего здесь?

– Утром маме хотела еды отнести, да не нашла ничего, что бы она ела.

– Вообще-то люди с голоду едят все, что дадут. Особенная она у тебя, что ли?

Тома услышала наконец эти недобрые нотки в голосе собеседницы, вздрогнула от приступа гнева, но сдержалась и ответила миролюбиво:

– Она старенькая совсем, организм поберечь нужно.

– Ну-ну. Ремонт, я слыхала, сделали?

– Да что ж вам неймется-то с этим ремонтом! – Тома натянуто улыбнулась. – Забор новый поставили и только.

– И как оно, крепости от односельчан возводить? Боитесь, что ли, что мы влезем да разворуем?

– А хоть бы и так! За прошлый год всю калитку разломали на заднем дворе, даже ворота из петель выбили!

– Вам полезно, – огрызнулась женщина. – Муженек-то у тебя шибко жадный. На заводе своем столько деньжищ заработал, а селу двадцать мешков зерна по дешевке привез.

– Каких деньжищ? Ты что несешь? Петя на заводе просто работает, за зарплату. И не очень большую, кстати.

– За дуру-то не держи меня! Мне Иркина мать рассказывала, что сама наблюдала, как муж твой на заводе всё в одиночку делает. Пошла на территорию да все увидела!

– Туда вообще-то не пускают никого.

– А ее пустили! – с убежденностью в голосе парировала собеседница. – Муженек твой не приметил, как она вошла, вот и пустили! А вы у нее за это деньги вымогали, которые ей дочь отдала! Да!

– Господи, у тебя с головой все в порядке?! – воскликнула Тома, опешившая от столь удивительных россказней. – Каждый в селении знает, что она деньги сама отобрала у Ирки.

– Нет! Они потом миром договорились и поделили! Неужто многодетная мать врать станет?! Я уж лучше ей поверю, чем вам! Люди с голоду пухнут, а ты, вон, у лотка с мясом прохлаждаешься!

Тут женщину понесло окончательно, и из раззявленного в истеричных потугах рта вырвался звенящий крик:

– И бригадира Петька утопил! Потому что бригадир хотел правду рассказать! Я вчера своими ушами слышала, как мужики это обсуждали.

– Ты еще скажи, что Петя мой самолично коммунизм развалил и Иисуса распял, – пошутила в ответ Тамара.

– Мы вот ваш завод разнесем к чертям, тогда поглядим, до веселья ли тебе будет.

Женщина развернулась и пошла на другой конец рынка с гордо поднятой головой, словно только что одержала победу в тяжелейшем бою. Тома посмеялась сама с собою, не веря, что люди всерьез станут обсуждать подобные бредни, но тут же ей сделалось страшно – а коли станут, что тогда? Не из дома же бежать. Пожалуй, не зря новые ворота стоят. Ой, не зря…

Избавившись кое-как от дурных мыслей, Тамара купила несколько свиных голяшек, треть головки сыра и несколько готовых каш из смеси протертой крупы, щадящей зубы и желудок – это для мамы. К матери она и направилась, минуя дом – Петр все равно пропадал на месторождении.

Инна Колотова почти всю зиму просидела в четырех стенах, поскольку еду ей приносили либо дочь, либо зять, с которым у старухи установился наконец шаткий мир. Она поблекла и ссохлась пуще прежнего, но все еще держалась молодцом и даже рассуждала на удивление здраво. Вероятно, происшествие с Ирой как-то отрезвило ее, вернуло чувство реальности.

С Томой сидели за столом, обедали да общались.

– Все-таки хорошо, что ты за Луку не вышла, – выдала вдруг Инна. – Он, вишь, больной оказался, а мы и не знали. Радлов-то мужик хозяйственный, – тут старуха улыбнулась, криво раскрыв свой беззубый рот, и весело добавила: – Хоть и боров, а с ним не пропадешь.

– Ой, мама, – недовольно протянула Тамара. – Ты бы как-то определилась окончательно. У меня-то с памятью все хорошо. Раньше ты все говорила, мол, за Луку выходи, он работящий, а что до судорог на лице – так с лица воды не пить. Это я слово в слово помню. Потом убеждала к Пете присмотреться, он и Луки побогаче, и выгоду умеет извлекать. Еще позже внезапно оказалось, что Петя всем плох! А теперь он снова всем хорош! Нет, я, конечно, рада, что ты наконец-то снова моего мужа за человека признаешь! Но со стороны выглядит смешно, честное слово.

– Поучи мать еще! Я, поди, дольше твоего живу, жизнь-то повидала! Чай, не животные мы, чтоб все время одно и то же говорить.

– В смысле?

– А в том смысле, что у коровы что ни спроси, а она все одно – «му» и только. У ней и сытость «му», и голод тоже. Человеку-то разум дан, чтоб думать, оттого мнение и меняется. Ежели раньше казалось мне, что вы меня выселить хотите – ну что с того, ну мать у тебя дура старая, чего теперь, злиться? А нонче-то я вижу, что мужик хороший, – Инна выдержала небольшую паузу. – Шалого-то он как разукрасил! Я ж поначалу перепугалась, а потом думаю – вообще-то правильно! И сразу как-то Радлова твоего зауважала опять. А Лука… хороший человек, да болезный.

Она взмахом руки подозвала дочь ближе, чуть перегнулась через стол и шепотом сказала:

– Лука ночами-то воет. Прямо как собака дворовая воет. А еще по стенам стучит. Точь-в-точь как тот старик, который в прошлую зиму от гриппа помер да неделю провалялся.

– Сочиняют, может. Местные сочинять горазды.

– Нееееет! – растянула Инна, откинулась назад и продолжила громче: – Я ж с ним сама говорила! Добежала в оттепель. Чего, спрашиваю, в стены долбишься? А он мне: муравьи у меня. По стенам, говорит, ползают, так я их давлю. Представляешь?

– Странно. К нему Петя часто забегает, ну ненадолго, так – проверить, все ли хорошо. Вроде муравьишку только один раз видел, и то осенью. Расплодились, наверное.

– Да не могли расплодиться-то! Аль букашки всякие, по-твоему, на холоде живут? У него же дом промерз насквозь, топит раз в неделю только. Я ж грешным делом подумала, как бы он там не закоченел.

– Ой, надо тогда Петю предупредить, чтоб в следующий раз получше все осмотрел.

– А сама чего?

– Боюсь, – призналась Тома и потупилась. – Боюсь в глаза ему смотреть. Не знаю я, как после смерти Ильи с ним себя вести, как разговаривать. Не знаю и все.

– А он-то знал, – туманно ответила старуха.

– Чего знал?

– Лизонька когда наша… в общем… приходил же. И к тебе, и ко мне.

Тамара помолчала немного, потом с силой выдавила из себя:

– Да стыдно мне перед ним!

– Чего это?

– У него сын умер год назад примерно. И он от этого с ума сошел. И помнит до сих пор, как в первый день. Значит, очень любил сына, понимаешь! А Лиза… в апреле два года будет, как ее нет с нами. И я живу, занимаюсь хозяйством, ем, сплю… грусть накатывает, но теперь уже редко. Выходит, я свою дочь любила меньше?

– Глупости-то зачем говорить? Я внучку очень любила, души в ней не чаяла! И Лизонька мне всегда: чего, мол, бабушка? Любила тоже. Я по осени-то к ней часто в гости приходила! И по весне буду! Жаль, сейчас не могу, на морозе задыхаюсь, – старуха немного сбилась, но взяла себя в руки и подытожила: – Только я тоже с ума не сошла. Так что к дочери своей ты прекрасно относилась, уж я-то знаю! И не в любви дело. Просто Лука разумом слаб. А ты, почитай, в меня! Баба сильная, всё на себе вынесешь.

– Сильная-то сильная, а как мне сегодня на рынке пакостей наговорили – чуть не разревелась.

– Кто?

– Да Ленку встретила.

– Ну? И чему дивиться? У вас же с юности вражда. А нонче она вообще от зависти пухнет! Муж-то у нее – алкаш, даже с Бориской Шалым пару раз пил, а это последнее дело! Под старую жопу-то вообще все мозги пропил! Давеча тут всей деревне рассказывал, будто покойники к нему приходили. С завода, мол, вышли старик, который по стенам стучал как раз, и тот паразит-утопленник, который позапрошлой осенью пшеницу сжег, и на него, значит, идут. Вообще из ума выжил, дурень.

– Мама, и откуда тебе все известно! Дома же сидишь.

– Так соседи-то навещают меня. Иной раз как языками зацепимся, ой! Полдня пролетит.

– Общение – это хорошо, – задумчиво протянула Тома. – С Ленкой и мне самой понятно. А остальные-то нас за что вдруг возненавидели?

– Да с голодухи верят люди во всякое! Я ж и сама раньше думала, что Радлов на заводе воду мутит. Матвей-покойничек переубедил меня. Ты не переживай, тяжелые времена кончатся – и ненависти конец придет.

– Хорошо, кабы так.

Тамара посидела еще немного и отправилась к себе. Подкрался вечер, неся на хвосте сумерки, так что Петр был уже дома – чертил что-то на втором этаже.

Тома долгое время стояла в дверном проеме залы, незаметно наблюдая за вязкими движениями мужа, похожего на оплывшую скалу, потом вошла и рассказала о ссоре в Вешненском.

– Плюнь, – коротко отрезал Радлов, не отрываясь от чертежей.

– Обидно просто, что все думают, будто ты на заводе сам все делаешь. За тебя же и обидно, – она тяжело вздохнула и поинтересовалась: – Петь, а почему там никого нет? Может, просто автоматически всё работает?

– Едва ли, – Петр пожал плечами. – Для автоматики тоже ведь люди нужны. На карьере у нас этой автоматики полно, а рабочих около сотни трудится! Ее же необходимо включать, выключать, чинить, обслуживать – как минимум, на каждый станок по машинисту требуется. А там никого.

– Странно это, что никого…

Радлов весь сжался и промолчал. Тома продолжила о другом:

– Представляешь, Иркина мать всем говорит, будто собственными глазами видела, как ты на заводе станками орудуешь.

– Кто б ее еще туда пустил, двери ни перед кем больше не открываются. А Ира, кстати, звонила, пока тебя не было. Замуж выходит скоро.

– Лишь бы на сей раз по-настоящему, – съязвила Тамара, но без особой злости.

– Нет-нет, все организовали уже. Ни за что не догадаешься, за кого!

– И за кого же? Кто счастливчик?

– Андрей.

– Наш Андрей? Тот, который первым участок продал?

– Именно он! Я вообще не в курсе, как они там встретились. При условии, что он вроде как очень недобро отзывался о ее прошлом.., – Петр смутился и долго подбирал подходящее слово, – …занятии.

– Да парень он практичный, расчетливый, а ты же Ирке деньги вернул. Может, это помогло ему изменить мнение.

– Их дела. Андрей хотя бы точно не обидит. Меня, кстати, на свадьбу пригласили.

– Поедешь?

– Если ты мне плешь за это не проешь, то поеду, – Радлов расплылся в широкой ухмылке, радуясь собственной шуточке.

– Да кто тебе ее когда ел! – игриво возмутилась Тома. – Поезжай, конечно.

4.

Через неделю была у Ирины свадьба, в Городе в каком-то скромном ресторанчике. Невеста сияла от счастья, а движения ее были медлительными и плавными. Петр при встрече как-то пристально на нее поглядел, широко заулыбался и спросил так, чтобы никто больше не слышал:

– Ир, а ты часом не беременная ли?

Женщина смутилась, полушепотом ответила:

– Третий месяц только, – затем неосознанно потянула руки к своему животу и добавила: – Вообще-то никто не замечает, мы и не говорили.

– У меня глаз наметан. Но я ни гу-гу, – Радлов приложил палец к губам и хитро подмигнул.

Веселой вышла свадьба. Гости поздравляли, вручали подарки да конверты, гудели и шумели. Жених глядел на конверты жадно, но к Ире явно относился хорошо – то по спине рукой проведет, то поцелует, то слово ласковое скажет. Сама Ира не пила, но никто особого внимания на это не обратил, поскольку и жених осилил лишь половину стопки – Андрей вообще алкоголь никогда не уважал.

А вот Радлов пил. Пил много и размашисто. И отплясывал так резво, и был весел и доволен, словно Лизу замуж выдавал.

К концу застолья его разморило от опьянения, жуткой стенокардии и усталости – у любого ноги загудят, коли столько танцевать, тем паче у грузного человека в возрасте.

Домой его довез Андрей, поскольку приговоренные им полстопки успели за день выветриться. Радлов распластался мертвым грузом поперек задних сидений и заплетающимся языком лепетал:

– Андрюша… ты пра… прости за дом… уж как завод цену поставил… ох… а себе-то я чуточку только. Чуточку только! А они же мне так и написали… а я себе… а они пишут, премия, мать их, включена. Слыхал такое? Премия включена…

– Да ладно, Петр Александрович, – спокойно отозвался водитель, с трудом угадав смысл этого набора слов. – Кто старое помянет, как говорится. И потом, о других думай, а себя не обидь. Так что не переживайте.

Добрались ближе к ночи, затемно.

Радлов выкарабкался из машины у западной расщелины – хотел проветриться, чтобы сильно не напугать жену. Ветер обдувал его со всех сторон и немного отрезвил – в голове, конечно, была сплошная муть, но хотя бы чувство равновесия более-менее вернулось. В рабочем поселке дома стояли от ночи темные, ни единого огонька в окнах не замечалось. Между домов натянуты были веревки, и вывешенное на них белье хлопало от порывов ветра. Других звуков не доносилось, так что кругом царила относительная тишина.

Подходя к своему дому, Петр увидел, как двое местных жителей что-то малюют на отремонтированном заборе, а третий ржавой стамеской ковыряет облицовочный кирпич. Рассвирепел Петр, бросился на них да всех распугал.

Первым делом он осмотрел повреждения от стамески – обнаружил несколько неглубоких царапин и небольшую дыру с крошащимися краями, проделанную вплоть до старого забора, который служил основанием для стены. Затем уставился на две надписи, жирно выведенные углем, но из-за темноты и опьянения поначалу ничего не разобрал. Буквы плясали, путались, и получалось что-то вроде: «дезсь ивжет». Несколько раз проговорил Радлов про себя это загадочное «дезсь ивжет» и наконец сумел прочитать. Первая надпись гласила: «Здесь живет жадная тварь». Ниже было приписано: «Убирай заво». В уставшем мозгу Радлова мельком пронеслась мысль, что, вероятно, возомнившие себя народными мстителями жители разбежались, не успев поставить букву «д».

Он попытался стереть угольные черточки, но не сумел – руку только запачкал. Понурый и обессилевший, вошел он во двор, дополз до входной двери и уселся на полу прихожей. Его встретила перепуганная Тамара и сорванным голосом произнесла:

– На улице шуршал кто-то. Я не пошла. Страшно стало.

– Там… написали, – Петр не смог закончить фразу и махнул рукой.

– Ты чего? – невпопад спросила женщина, не зная, как подступиться к нетрезвому мужу.

– Никому я не свой, вот чего!

Он долго сидел на одном месте, тупо разглядывая кусок противоположной стены да ноги снующей перед ним Тамары, потом издал какой-то нечленораздельный, но крайне агрессивный звук, медленно поднялся, пошатался немного на месте, как бы нащупывая баланс, чтобы не упасть, и рывком открыл дверь.

– Петь, да ты пьян совсем! Не ходи никуда.

А у Петра нервы сдали, так что он молча вывалился наружу, взял в гараже канистру с бензином, доковылял до амбара, вытащил из него два мешка крупы – все, что на тот момент оставалось от четырех центнеров, – облил их и поджег. Пламя вспыхнуло сразу. Радлов слушал, как под горящим джутом трещит и лопается ядрица, жутко и злорадно смеялся да приговаривал с угрозой:

– Никому я не свой! Ах, так! А никому я не свой!

Когда костер потух, он вернулся к себе, развалился на втором этаже на диване, прикрыл веки и куда-то поплыл. Уснуть не смог, но из-за алкоголя, бурлящего в крови, настолько сильно увяз в пелене образов, обычно являвшихся ему по ночам, что это почти походило на сон – почти, ибо обстановка комнаты сквозь полуприкрытые веки все же виделась отчетливо.

А кроме комнаты, виделась Лизавета – сидела поодаль, смотрела пристально да говорила:

– Не убивай нас.

– Даже не собирался, – безразлично ответил Петр призраку и повернулся на другой бок, чтобы ничего, кроме однотонных обоев, не видеть.

Утром про сожжение крупы прознали местные и еще больше обозлились на Радлова. Даже ругаться приходили, однако ворота им никто не открыл.

Впрочем, некоторые жители неожиданно сказали: «Ну, доконали мужика. А он, может, и с заводом не при делах, много мы в производстве-то понимаем». Но таких было мало.

По странному стечению обстоятельств, еще через день в селение вернулись Шалый и его рябой собутыльник – истощенные, облезлые и трезвые. С собой они притащили мешок с льняными семенами и половину говяжьей туши, перемороженную, лежалую, но не испорченную – явно где-то украли. Не очень-то их жаловали в деревне, но на сей раз приняли с распростертыми объятиями – выбор голодных всегда очевиден.

5.

Мясо Бориска снес в общий амбар, льняные семена припрятал где-то в укромном месте да отправился к матери. Рябой следовал за ним, но в некотором отдалении, чтоб ненароком не навредить всему делу своим несуразным видом. Хотя у Шалого видок тоже был не очень – нос, перемолотый Радловым чуть ли не в кашу, сросся неправильно и теперь смотрел куда-то вбок, а переносица была вся расплющенная и неровная. Кроме того, при малейшем касании из него всякий раз начинала течь кровь, но это особых хлопот не доставляло, если в драки не ввязываться.

Пока они отсутствовали, земля под их избой перешла заводу как незаселенная, а саму избу разломали бульдозером, как на всех прочих опустевших участках, и жить им стало негде.

Мать Бориса не пустила, бросив ему через дверь:

– У меня нет сына!

– Мама, ты чего? – Шалый пытался обратиться к ней ласковым тоном, но получалось развязно. – Я ж не пил четыре месяца! – подождал чуть-чуть и добавил: – Я еды в селение принес. Вон, мы с товарищем приволокли тушу говяжью. Да в щель-то хоть глянь, трезвый я!

Дверь скрипнула, пожилая женщина пристально осмотрела сына через щелочку, затем отворила дверь нараспашку и недоверчиво спросила:

– Тушу приволокли? Украли, небось?

– Че сразу украли? Нам, может, за работу дали, были же мы где-то все это время!

– Вам за работу? – женщина ухмыльнулась. – Ладно, хоть поселку отдали. Не совсем, значит, ты облик-то человеческий потерял! За Ирку уж не буду отчитывать, опозорила она нас. Ну, коли ты вернулся помочь, так дело похвальное.

– Только хер пойми…

– Не выражайся! – перебила его мать.

– Да, прости. Непривычно же. В общем.., – Шалый заговорил крайне сбивчиво, как любой человек, привыкший использовать нецензурную брань и лишенный такой возможности. – В общем… ну… жить негде. Избу-то нашу этот… Радлов присвоил и снес. Он же заводом управляет, да? Вот, значит, и снес он.

– Конечно, он, кому ж еще, – лицо женщины смялось в морщинистую гримасу ненависти. – Приходил по осени. Деньги у нас с Машей отобрал.

– Не беда. Я его хорошенько проучу в скором времени! – Бориска оскалился, предвкушая расправу над давним врагом, но тут же выдохнул и спросил: – Пусти нас, а? Обмыться хоть. Некуда же идти.

Пожилая женщина подумала с минуту, потом отошла в сторону, пропуская гостей. Внутри Бориска вручил ей несколько кусков мяса, загодя отрезанных от большой туши, и мать оттаяла еще больше, даже заулыбалась.

Плотно пообедав и счистив с себя вековую грязь, Шалый решил пройтись по селению да поглядеть, как к нему теперь люди относятся. И в этот раз рябой следовал немного позади.

Через два дома им встретилась Маша, возвращавшаяся от соседей – убегала за маслом, поскольку у самих не нашлось.

– Иди-ка сюда, сестрица, – подозвал ее Борис.

Маша испуганно ахнула, но подошла послушно, как всякое забитое и безвольное существо.

– Чего тебе? – спросила она полушепотом.

– Порадуйся, я теперь с вами жить буду!

Глаза у женщины округлились от ужаса, а Шалый между тем продолжал:

– Не боись, я теперь добрый. Денег Иркиных не осталось у вас?

Маша отрицательно помотала головой, но взгляд потупила – врать не умела нисколько. Бориска схватил ее за горло, потряс и хрипло проговорил:

– Ты давай не п…. мне тут! Знаешь, что я с Иркой проделал? Тоже, что ли, хочешь?

– Н-не хочу, – отозвалась Маша, заикаясь. – Перед-дала она мне т-тайком от матери. Т-только мало осталось.

– Мало, не мало, тащи все, что есть.

Женщина ринулась в сторону дома, но Шалый больно схватил ее за руку, развернул легко, как щепку, и пригрозил:

– Матери что ляпнешь – задушу и в болоте спрячу, поняла?

Маша хмыкнула что-то в ответ.

– Ловко ты с ними! – с восхищением прокомментировал рябой, когда жертва скрылась из виду.