Красные озера

– Не хочешь гряду взрывать? – догадался инженер. – Поэтому тянешь?

– Может, и поэтому. В любом случае, карьер надо полностью отработать.

Работы свернули примерно через два часа. Машины отогнали на безопасное расстояние, подготовили поверхность и проложили шнур.

Поджигал Палыч – суетливый человечек в возрасте, которого трезвым на месторождении никто особо и не видел. Спустившись в котлован, он расправил отрезок шнура, зажмурился, чиркнул спичкой, поводил ею в воздухе за пару сантиметров до цели и, громко выругавшись, бросился бежать. Рабочие, наблюдавшие за процессом со смотровой площадки, покатились со смеху.

– Палыч! – крикнул ему инженер сквозь хохот. – Возвращайся, не достал!

Суетливый человечек бегал еще и еще и только с четвертой попытки умудрился поджечь шнур, после чего заорал, как резаный, и вприпрыжку поскакал к укрытию.

Раздался гром, прокатился раскатами по горной гряде, но дальше не пошел, так что в селении никто ничего не слышал. Часть дальнего борта карьера обрушилась, испустив облако гари и пыли.

Палычу одобрительно похлопали, а Радлов подытожил:

– Через недельку со второй стороны подойдем. А остальное уж ближе к лету.

– Тебе виднее, – согласился инженер. – У меня, кстати, уведомление для тебя. Отвлекли эти оголтелые, забыл сразу вручить.

– Как прислали? – рассеянно уточнил Петр.

Инженер уставился на него удивленно и пояснил:

– Слушай, Петр Александрович, у тебя от бессонницы ум за разум заходит. Таблетки бы попил какие. Ты ведь знаешь, на завод только тебя пускают. А если ты сам уведомление не забрал – его в почтовый ящик скидывают, который на заводских воротах висит.

– Нет-нет, – Радлов отрицательно помотал головой. – Я имел ввиду, так и не видели, кто скидывает?

– Да какое там! Хоть карауль, а все одно – не поймаешь.

2.

Вернувшись домой после смены, Петр поужинал вместе с Тамарой, поднялся на второй этаж и сел читать газету. Просмотрел скучные заголовки, выцепил затуманенным взглядом пару предложений, затем наткнулся на статью о строительстве поселка на севере, резко оживился и позвал Тому.

– Что стряслось? – обеспокоенно спросила женщина, войдя в залу.

– Ты вот послушай, что пишут, – он расправил газетный разворот для удобства и зачитал вслух: – «В сорока километрах от живописного горного озера…». Это, кстати, про нас. Ну, красный цвет – живописный, ничего не скажешь! – Петр улыбнулся, как всегда, радуясь своей остроте, и продолжил: – «… горного озера на средства ШМЗ был построен комфортабельный жилой комплекс. В ближайшие месяцы туда планируется переселить всех жителей Шонкарского поселка. На заводе уверены: люди будут счастливы переехать в новые дома». Каково, а?

– Нас выгоняют? Оно, может, и неплохо, здесь ведь не жизнь, а мука сплошная.

– Не знаю. Я помню, как в прошлом году писали, будто у нас здесь все прекрасно, высотки строят, люди приезжают. Ага, как же! Тогда уже гниль была сплошная, а сейчас только гаже стало. Газетам веры нет, так что надо еще посмотреть, чего они там такое выстроили.

Тут Петр вспомнил про уведомление, забытое в кармане куртки, и спустился в прихожую. В конверте была бумага следующего содержания:

«Начальнику участка открытых горных работ;

Управляющему производственного цеха;

И. о. заместителя директора ШМЗ им. Мелехина

Радлову П. А.

Уведомление: 33/19.5.6.13.1.13/14.16.4.10.13.29

В связи с расширением производства принято решение переселить жителей вашего поселка. В 46 км от вас по северному направлению (карта прилагается) выделена территория для застройки. Застройка осуществляется жителями самостоятельно. Выделение дополнительных денежных средств для возведения жилых строений не запланировано.

Вам необходимо донести указанную информацию до населения и обеспечить освобождение территории вокруг озера до 1 июля текущего года.

В случае неисполнения вами служебных обязанностей вы будете уволены».

Прочитав текст до конца, Петр вдруг схватился за сердце и начал задыхаться. Бумага вылетела у него из рук.

– Петь! – с ужасом воскликнула Тамара и бросилась к мужу, сползающему по стене на пол. – Петенька! Плохо? Скорую? Я вызову сейчас. Или давай лучше в больницу, а? Так быстрее, я поведу.

Радлов сел, подогнув под себя ноги, прохрипел что-то невнятно в ответ и принялся часто-часто дышать. Тома дрожащими пальцами расстегнула ему ворот и побежала на кухню – за лекарством.

Когда она вернулась, мужу полегчало. Он сидел с закрытыми глазами, рукой отирал пот со лба и верхней губы, но дышал ровно.

– На, выпей, – женщина протянула стакан и таблетку.

– Не хочу, – отказался Петр, тяжело выдохнув. – Отпустило ведь.

– Выпей, я сказала, – повторила Тома командирским тоном.

Радлов послушно проглотил таблетку, запил ее водой, делая большие жадные глотки, и поднялся на ноги.

– Ну… ты как? В больницу едем?

– Нет. Мне уже хорошо. Я на неделе ко врачу съезжу, не переживай. Занервничал просто. В уведомлении пишут, на новых участках дома строить надо самим. А у наших денег-то нет для стройки. Передо́хнем там все.

– У нас с тобой деньги есть. И тебя скорей всего из-за должности никто не погонит. Маму только заберем к себе жить, – тут лицо Тамары перекосилось от гнева, и она выдавила из себя: – А на остальных плевать. Пусть дохнут. Ты им всю зиму помогал – и что в ответ? Оскорбления да вредительство. Нет, они заслужили.

Петр неуверенно кивнул, зашел в спальню и, не раздеваясь, развалился на койке. Тома недовольно поморщилась и чуть не попросила его раздеться прежде, чем лезть в постель, но в последний момент передумала – болеет все-таки, может, у него и сил нет раздеться.

Она осторожно легла рядом, свернулась калачиком, наказала будить, если снова поплохеет, и почти сразу забылась глубоким сном.

3.

На следующий день, тридцатого апреля, Радлов поднялся с кровати на рассвете, измотанный трехминутными урывками дремы и сновидениями, приходившими наяву. Ощупал свое необъятное рыхлое тело, наткнулся на новые бугры в складках жира. Эти бугры напоминали твердые комья свалявшегося от времени пуха в подкладке, так что в голове пронеслась мимолетная мысль: «Да я как старый пуховик». Нелепое сравнение рассмешило Петра, он улыбнулся, перелез через спящую жену и пошел в ванную – надо было одежду сменить, которая за ночь пропотела насквозь, и вообще в порядок себя привезти.

Чугунная ванна скрипела под его весом – терлась о стену, постепенно выцарапывая в ней выемку. В этой выемке селилась плесень, до которой никому особо не было дела – есть и есть, пусть живет. Радлов включил душ, громко охнул, потому что вода не успела нагреться, и выскочил наружу. Край ванны в очередной раз со страшным скрежетом вгрызся в стену.

– Ах, ты ж… холодно, – произнес Радлов вслух, покрутил краны, дождался, когда комнатка наполнится паром, и влез обратно.

Вода била его в необъятные плечи и сальную спину, похожую на застывший студень, и стекала вниз до невозможности грязной – в ней перемешивались разводы розового цвета, какие-то крошечные темно-зеленые вкрапления и клочья намокшей пыли. Очень много клочьев намокшей пыли.

Тщательно отмывшись, Петр нашел чистую рубашку и штаны, похожие на два сшитых воедино корабельных паруса, влез в них да отправился в гараж.

– Ты куда? – осведомилась Тома сквозь сон, когда он проходил мимо спальни.

– Так, – неопределенно ответил Радлов. – Надо.

– Плашечку не забудь. Возьми там, на горе, – пробурчала женщина, перевернулась на другой бок и умолкла.

«Какую плашечку? – подумал Петр. – Видать, приснилось чего».

В гараже он завел внедорожник, подождал, пока двигатель хорошенько распалится, и выехал со двора. На ближайшей кочке его сильно тряхануло, выхлопная труба закашлялась и сплюнула облако вонючего дыма, но движок не заглох. Петр сбавил скорость.

После западной расщелины он добрался до трассы и повернул на север. Было раннее утро, туманное да холодное, и машины на дороге почти не встречались. По правую сторону тянулась лохматая стена хвойного леса, по левую – поле, изъеденное мелкими оврагами. За ним ввысь уходил склон неровного холма, и на его верхушке опять начинался лес.

Солнце било в машину с востока. Спасаясь от него, Петр вытащил из-под козырька помятую кепку, натянул ее на голову и развернул козырек набок. В кепке он выглядел смешно, но никто его сейчас не видел, так что не страшно.

Минут через двадцать пейзаж сменился. Вместо лесного массива из земли торчали потемневшие, обглоданные пенечки – здесь валили деревья заключенные из северной колонии. Еще дальше стояла и сама колония, по левую сторону от трассы в некотором отдалении. Унылое серое здание с облупившейся штукатуркой, сквозь которую проглядывал воспаленный кирпич мышечного цвета, было обнесено двойным забором с намотанной сверху колючей проволокой. Рядом топорщились сторожевые вышки – будки на металлических сваях с площадкой для караула и сетчатым ограждением. На одной из них расхаживал уставший караульный с автоматом наперевес. Прочие пустовали – может, пересменка.

После колонии вновь шло поле, утыканное огрызками срубленных деревьев. И опять лес.

Потом Петр заметил кладбище – оно растянулось прямо у обочины, как бы вытолканное соснами поближе к дороге. Поломанные кресты торчали беспорядочно, рыжие и серые холмики под ними были неухоженные, поросли травой. Посреди могил стоял единственный дом, покосившийся, давно заброшенный. И Петр с грустью подумал, что и здесь ведь жили люди, и, быть может, жили только в одном этом доме. Поколения сменялись, семья росла, рождались детишки. И взрослели детишки, и старели, и оказывались вот под этими скорбными крестиками. А последним остался, поди, одинокий старик, потому что семейство истощило землю, на которой обитало, и само тоже истощилось, и череда рождений и смертей пришла к своему логическому итогу. Помер старик, и вот стоит несчастный дом посреди кладбища, и снести его некому. И усопших навестить некому – вся родня тут, в одном месте собрана.

Радлов остановился у обочины, вытащил из кармана карту, приложенную ко вчерашнему уведомлению, и сверился по ней – до территории застройки оставалось километров пять-шесть, не больше.

Петр вышел наружу, продышался, унял сердце, которое колотилось чуть больше обычного. Затем подошел поближе к заброшенному кладбищу и приметил на одном из крестов истлевший веночек. Почти все искусственные цветы с него слезли, так что он напоминал скрученные вместе терновые ветви. Ленточка сохранилась, но от дождей и времени пожелтела, и разобрать удалось только: «…устела без тебя зем…».

«Опустела без тебя земля», – догадался Радлов, потрогал зачем-то иссохшую ленточку и вернулся в машину.

Довольно быстро он добрался до территории застройки, которая резко выделялась на общем фоне. Это была огромная пустошь с перемолотой и сровненной землицей, со всех сторон окруженная соснами. По периметру торчали колышки. На них болталась веревка, разделявшая отдельные участки. На каждом участке был вырыт котлован под будущий фундамент – яма четыре на шесть метров. Всего тридцать четыре ямы. Больше ничего, никаких построек, никаких коммуникаций.

Сразу за пустошью земля дыбилась, потому деревья росли вразнобой, криво и косо. Начиналась череда холмов, а за ними стоял огромный белоснежный ледник – вершина какой-то северной горы.

Так Радлов удостоверился, что если жители переедут сюда, то действительно все один за другим умрут – дома возводить не на что, река осталась далеко, земля гораздо более промерзлая, чем у озера. Территория будущей застройки оказалась пригодна только для захоронений.

На обратном пути Петр завернул в Город, посетил больницу, чтобы обследовать свое неспокойное сердце, и вернулся домой.

– Ты где был-то? – накинулась на него Тома с порога. – Просыпаюсь, никого нет. Думаю, на завод или карьер не мог так рано пойти. Извелась вся.

– Да ко врачу ездил, раз уж вчера поплохело.

– И? Что врач? Что сказали-то?

– Сказали, что все хорошо, – ответил Радлов и заулыбался. А в голове у него пронеслась мысль, обращенная к самому себе: «Ну и врунишка же ты, оказывается».

4.

За последующую неделю газетную статью, попавшуюся на глаза Радлову, успели прочитать почти все жители селения. А те, которые не прикасались к газетам, узнали о возможности переселения из слухов. Несколько человек отчего-то вдруг поверили, что им действительно уготовано жилье в современном благоустроенном комплексе, да жутко обрадовались. Но остальные знали, что никакой веры прессе нет, и если уж журналисты усиленно что-то восхваляют – именно оттуда жди беды.

Впрочем, мечтатели, понадеявшиеся перебраться в новые дома, тоже радовались недолго. Так им не терпелось поскорей обжить новое место, что буквально через пару дней они поймали на трассе машину и послали на север одного старичка – проверить, действительно ли в тех краях лучше все обустроено.

А старичок-то как вернулся, так на нем лица не было.

– Там ничегошеньки нет, – говорил он. – Нас на смерть ссылают.

И над поселком нависла атмосфера всеобщего уныния, перемешанная с сырыми облаками да едким дымом. Одни искренне верили, будто выселить их хочет Радлов за прошлые обиды, наведывались к нему в гости и откровенно лебезили, говоря, мол, Петр Александрович, ты прости нас, ты не выгоняй нас, не со зла мы то, не со зла мы это; другие вели себя смелее и заявлялись с требованием денег на строительство жилья, и как ни пытался им Радлов втолковать, что двух его окладов даже близко не хватит на возведение самой плохонькой времянки – не верили; третьи прибегали по ночам, выцарапывали на новом заборе гадливые надписи да от бессильной злобы бросали камни в окна – ничего, правда, так и не разбили, спасало большое расстояние от наружного забора до особняка.

Однажды местные ходили и на завод, чтобы там отыскать справедливость, но наткнулись на неприступные автоматические двери, которые не удалось выломать никаким напором: ни десять человек, ни трактор с поля не справились.

И жители замерли в немом ожидании, как приговоренные к казни, отказавшиеся от всяческих попыток изменить свою участь. Шалый только пытался что-то выдумать, обратить ситуацию в свою пользу. Но Шалый от хмеля был тугодум, и пока ничего не предпринимал.

Пятого мая, под вечер, Петр решил проведать Луку. В поселке было до невозможности тихо, и на фоне тишины еще отчетливей слышался мерный заводской гул. Недавно прошел дождь, грунт размыло, так что Петр при каждом шаге проваливался в грязь, вязнул в ней и вытягивал ногу с силой – оттого идти приходилось медленно.

У самого дома Луки где-то громко завыла собака, и Радлов вздрогнул от неожиданности. А собака никак не умолкала – выла и пела, как полоумная, вторила ветру и порождала ощущение тревоги.

Дверь была нараспашку. В прихожую намело черного песка и сажи, затем на них попали дождевые капли, так что по полу растеклись темные разводы. Радлов шагнул в эти разводы, поскользнулся, но устоял. Сердце колотилось так сильно, как будто в грудину изнутри били небольшим молоточком.

– Лука! – позвал гость. Никто не отозвался.

Петр прошел вглубь коридора, постучался в мастерскую, попытался открыть ее, но не сумел – дверь была заперта. Тогда он повернул в комнату, где раньше обитал покойный Илья, опрокинулся в кромешный мрак и долгое время не мог ничего перед собой разглядеть.

– Лука!

– Да, я здесь, – донеслось из глубины тьмы охрипшим голосом.

Радлов двинулся в сторону звука, тут же обо что-то запнулся и встал, как вкопанный, не смея пошевелиться.

– Господи, да ты чего впотьмах-то? – воскликнул он.

– Так никто не приходит, – ответил Лука и одернул шторы.

Стали видны очертания предметов. Старая простыня на койке была свернута тугим узлом, на полу стоял небольшой гробик – именно на него натолкнулся гость. На дне гробика валялись грачиные перья. А хозяин темницы сидел в самом дальнем углу с лицом, сведенным судорогой – пытался бороться с болезненной улыбкой.

– Кто приходит? – переспросил Радлов, потом догадался и добавил: – Таблетки кончились?

– Потерялись. Давно.

– Как же… давно? Я ведь к тебе приходил, ты ни о чем таком не рассказывал.

– Не рассказывал. Потому что видел. А теперь нет.

Петр не знал, что говорить и что делать, и только корил себя за невнимательность. По крошечному гробику скользнула бледно-розовая полоса – отсвет угасающего заката.

– Что же ты… видел? – поинтересовался Радлов, чтобы прервать повисшее между ними молчание. Молчание казалось невыносимым.

– Илюшу видел. Вон, в колыбельке, у которой ты стоишь. Он маленький совсем был, только родившийся. И сразу на меня похож, представляешь? Подбородочек точь-в-точь как у меня! А радужка глаз стальная. Только в зрачках медь, – Лука выдержал тягучую паузу. – Он исчез потом. Красной водой обратился.

Петр ощутил ноющую боль в сердце, слабенькую, но назойливую, и присел на краешек койки, а Лука продолжал:

– А еще птица была. Вообще-то было много птиц, но эта гнездилась в моих глазах. А глаза – зеркало души. Верно ли я говорю?

Ответа не последовало, но обувщик все равно рассказывал дальше:

– Однажды эта птица из меня выпорхнула. Прямо из зрачка. И в оконце сквозь стекло улетела. Витает теперь где-то. Но, знаешь, хотя бы целехонькая. А мне говорили: где горе, там гарь. Да я в тот раз не понял ничего!

«Совсем он плох, – подумал про себя Радлов. – Ко врачу бы надо, срочно».

– Я знаю, знаю, – как-то обреченно произнес Лука. – Знаю, что ты решил. Петь, мы же друзья с тобой…

– Конечно, друзья!

– Так вот я тебя как друга прошу – не нужно никаких врачей. Тебе кажется, я ересь несу. Но это не ересь. У меня когда младенец в руках растворился, я сразу понял – не Илюша то был, оттого и медь в глазах. Или тебе кажется, не было никакой птицы? Да ведь у человека от горя вся душа чернеет, именно как грач. Гарью покрывается. Поэтому где горе – там гарь и есть. А если пытаешься воскресить кого-то, кто давно умер, да ни во что вокруг не веришь – душа устает и улетает, – он закашлялся, тяжело вздохнул и закончил: – Из меня душа улетела, Петя. Устала от горя.

Радлов обхватил голову руками и каким-то плаксивым, сорвавшимся голосом сказал:

– А говорил, души нет.

– Говорил. Да ее, может, и на самом деле нет. Просто дети умирают. И, значит, будущего нет. Твоя же Тома говорила, раз дети умирают, будущего нет! Знаешь, так отчаянно хотелось создать его, это будущее. Да только в зрачках у него медь и никакой жизни.

За окном снова завыла собака. Пока она надрывалась, двое искалеченных мужчин в комнате глядели в пустоту и не смели ничего сказать.

Закат умер. Пришла синева ночи. Собака тявкнула, издала протяжный стон и куда-то пропала.

– Послушай, – начал Лука. – Нас же умертвят с этим заводом, да?

– Не знаю. Но я в этом участвовать не буду, – Радлов оторвал руки от головы и тусклым взглядом поглядел на собеседника.

– Память у тебя короткая стала, Петр. Поспал бы хоть, – Лука обессилел и перестал сдерживать свою улыбку. И улыбка жуткой, злорадной кляксой расползлась по всему лицу, отчего лицо стало похожим на маску ужаса. Лука хмыкнул и произнес с какой-то странной интонацией: – Бригадир ведь также говорил. Не буду, мол, участвовать. И где теперь бригадир?

Глава сорок вторая. О необходимости гробов

Когда Радлов ушел, Лука не шелохнулся. Он напряженно думал, пытаясь предугадать, что же их всех ждет. Что станется с селением. А главное, куда денут дорогие ему могилы. Ничего ведь у Луки не было в жизни, кроме могил.

После исчезновения младенца время незаметно вернулось, дни пошли бесцельные, безутешные, но отличимые один от другого. И если шел дождь, то обувщик точно знал, что это – вчера. А если за окном витала скучная удушливая серость, но дождем не разрешалась – то это, очевидно, позавчера. А Петр приходил сегодня и оставил после себя ощущение надлома, как будто принес пташку с переломанными крыльями, и пташка беззвучно кричала теперь где-то около детского гробика, и от ее беззвучного крика воздух едва заметно звенел.

Лука сидел в самом темном углу, спасаясь от внешнего мира, а мир шел на Луку войной. Утратами и надгробиями нападал мир, выставляя перед собой фотографии покойных близких, и шептал ветром: «гляди, какое счастье мы для тебя приготовили!».

Лука обхватывал себя руками, тряс головой и истошно выл. Он хотел бы умереть, если б пребывал в здравом рассудке. Но сознание его некогда поломалось да рассыпалось на части, а теперь собралось воедино, только вот собралось как-то криво и косо, так что до сих пор не могло уловить разницу между сном и явью, между жизнью и смертью. А если нет никакой разницы между жизнью и смертью – не хочется ни жить, ни умирать.

По лицу обувщика, искореженному вымученной улыбкой, проскальзывает лунный свет, пробивающийся сквозь дым, смрад и оконное стекло. Лунный свет лезет в глаза, а глаза пустые – две стекляшки, облизанные тусклым мерцанием, спускающимся на землю с ночного неба.

Незаметно для себя Лука засыпает, не меняя положения тела, и видит собственный дом, каким он был двадцать с лишним лет назад. Та же комната. Стены только рябью подернуты, будто и не стены, а простыни. Полугодовалый Илюша надрывается криком в люльке – что-то опять не по его, а что именно, поди разбери. Анечка бегает вокруг, причитает, руками размахивает, отвлекая ребенка. А белье-то у нее неглаженое, рядышком лежит. И на кухне закипает что-то. Сплошные заботы.

Лука подходит к семье поближе, чтобы его заметили. Но жена продолжает суетиться по дому, и ребенок все еще чего-то требует истошным воплем.

– Анюта! – зовет обувщик.

– Ой, Лука! – она вскидывает руки, бросается его обнимать. – Что ж ты так давно к нам не приходил? Мы ведь ждем.

– Замотался совсем, ты уж прости, – Лука от счастья чуть не плачет.

– У нас тут столько произошло! Илюша вон лепечет что-то. Я, ты знаешь, раньше думала, дети говорят «агу». А наш себе какой-то «глам» выдумал и целый день его говорит. Может быть, это «мама», не знаю, – жена смеется нервозно, но радостно. – А теперь вот плачет что-то. А я уж не понимаю, что не так делаю. И кормила, и игрушку давала… язык даже показывала, представляешь? Нет. Плачет и плачет, – она беспомощно пожимает плечами и вдруг спрашивает: – Все же хорошо будет?

– Конечно, все будет хорошо, – отвечает Лука и крепче прижимает жену к себе.

Но она отстраняется, глядит настороженно, даже с испугом, и выдавливает из себя неожиданно хрипло:

– Зачем же ты врешь, Лука?

– Я не вру, хорошая моя, не вру, – клянется обувщик. Внутри у него все холодеет.

– Врешь. Ты ведь уже знаешь, что не уберег нас. Ни меня, ни сына. Почему же ты говоришь, что все будет хорошо?

Лука с силой втягивает в себя воздух, ноздри его расширяются, губы кривятся, а уголки глаз жжет. Наплывают сверху веки, и текут слезы.

– Анюта, – говорит он жалобным, упавшим голосом. – Я же тебя любил. И Илюшу любил, слышишь. Только поднимать его без тебя тяжело было. Плохой из меня отец получился.

– Отчего же мы умерли, если ты нас любил?

– Ну… зачем ты так? – Лука рыдает навзрыд и говорит, заикаясь. – Ну зачем, а?

– Вот видишь, – жена улыбается. – Плачешь. Значит, на месте твоя душа, никуда не улетала. Я всегда чувствовала, что ты нас любил. Ты только сам не забывай об этом.

Ребенок в люльке успокаивается и выдает свое «глам». А Лука слышит совсем другое. Лука слышит «мгла». Вздрагивает от страха и просыпается.

Перед ним стоит бригадир. Пытливо смотрит немигающим взглядом да молчит.

– Тебя нет. Ты в болоте утонул, я знаю.

– Меня-то, может, и нет, – отзывается бригадир. – Но задание от завода есть. Помнишь, я предупреждал?

– Мне все равно, – отвечает Лука и добавляет с безразличием: – Тебя нет.

Бригадир наклоняется к нему ближе и шепчет в самое ухо, испуская изо рта могильный холод, от которого кожа покрывается инеем:

– Так уж и все равно? Даже не взглянешь, что у завода внутри?

Обувщик закрывает глаза, пытаясь скрыться от назойливого гостя, ибо если ты видишь то, чего нет – значит, оно живо одним лишь твоим зрением. Но гость не исчезает. Лука все еще чувствует иней на своей щеке и слышит голос:

– Неужели ты хочешь, чтобы тебя тащили силком?

Голова начинает болеть. Тупая, ноющая боль стопорит мысли, в очередной раз обращая их стройное течение в неразборчивый хаос, и вновь опрокидывается время, и если когда-то шел дождь, то это – сейчас, и если когда-то не было дождя – то это сейчас, и удушливая пелена дыма обволакивает туловище, подхватывает его, заставляет подняться и сделать шаг.