Красные озера

– Я… я согласен. Н… на девяносто.

У него зуб на зуб не попадал.

Но Петр как-то не особо проникся сочувствием. Поглядел на чиновника пренебрежительно и, пародируя его прежнюю интонацию, сказал:

– Нет, дружочек. Теперь цена шестьдесят.

– Да, – безо всяких колебаний согласился тот, еще раз пять судорожно повторил это «да», клацая зубами, и попросил: – Давайте подпишем быстрее. П… пожалуйста.

Завершать сделку отправились в радловский дом. Когда выходили за ворота, Петр обернулся и обнаружил, что вода больше не течет – либо напор уменьшился, либо кровоточащая рана заросла сама по себе.

Трясущийся чиновник подписал договор, даже не читая. Сразу после этого съездили в Город и подали документы о передаче права собственности на земельный участок в пользу завода. Сделку обещали зарегистрировать в течение семи дней, так что, вернувшись в поселок, Радлов первым делом отправился к Ире, успокоил ее и сообщил, что у нее есть неделя на решение своих проблем.

– Спасибо вам, – поблагодарила женщина, вытирая слезы.

– Мне-то за что? Я по чужой указке действовал, – Петр вздохнул. – Разберись с матерью. Иначе тебе придется идти к брату. Хотя Лука просил передать, что можно у него пожить, в комнате Ильи. Согласишься?

– Нет. Не соглашусь. Это тяжело очень.

4.

Всю последующую неделю Ирина ежедневно наведывалась к матери, но тщетно. Ей удалось вытребовать лишь пятьсот рублей, и то от сестры, которая оказалась чуть более добросердечной, чем родительница.

– Маша, зачем вы так? – обреченным тоном спросила Ира, принимая помятую купюру.

– Мама говорит, ты ей не дочь больше. Я честно не знала, что мы на твои живем. А теперь мне не особо много дают.

«Не знала она. Ну да, ты у нас всегда была туповата», – подумала Ирина, но вслух сказала другое:

– Хорошо, не дочь. Пусть не пускает. Деньги не возвращает – как-то можно объяснить, например, желанием тебе ни в чем не отказывать. А показания в суде зачем давали? Что Матвей не в себе был?

– Да я… я просто.., – Маша сбилась, долгое время не знала, что ответить, потом начала уверенней: – Мама говорит, ты дом не заслужила. Пришла на все готовенькое, своим трудом не зарабатываешь, а только… только… ну, ты сама понимаешь. То ли наказать тебя хотела, то ли обозлилась сильно. А я против матери не пойду, ты ведь знаешь. Не могу.

Ира махнула рукой и ушла. Напрямую с матерью побеседовать так и не удалось.

Полученные деньги почти все потратила на еду, поскольку запасы, старательно собранные Матвеем, таяли на глазах.

По вечерам женщина запиралась в своей комнате, хотя прекрасно знала, что фактически все комнаты в доме временно ее, и что запираться не от кого, но привычки упрямы. Она садилась на бежевую тахту, доставшуюся от Андрея, и пыталась придумать выход из сложившегося положения, обхватив голову руками – так почему-то проще было размышлять. К Шалому возвращаться не очень хотелось. Однако и к Луке боязно – неизвестно, что ему придет на ум во время очередного помутнения рассудка, да и тошно там, где Илья жил. Забыла она Илью, забыла свои к нему чувства, а вспоминать нисколько не хотелось, ибо всякий раз становилось от самой себя тошно. Среди прочих мелькнула мысль занять денег на билет и вернуться к прошлому ремеслу, но образ Ильи мысль эту тут же отбил.

Так и провела шесть вечеров, в запертой комнате, в запертой плотно скрещенными руками голове.

А на седьмой вечер, еще засветло, появился Радлов. Долго мялся, кружил вокруг да около, выпытывая дальнейшие планы, но в итоге выдавил из себя сквозь хрип:

– Письмо пришло. Участок на завод переписали. Через два часа бульдозер пригонят, чтобы дом снести, ты уж… ты постарайся уйти к тому времени, ладно?

– Я поняла, – женщина вроде и знала, что это вскоре произойдет, а все равно была отчего-то шокирована. Ей все чудилось, будто ее выгонят когда-нибудь завтра, а как завтра превращается в сегодня, а сегодня в сейчас – она и не приметила.

– Прости, – промямлил Петр, не зная, куда глаза спрятать. – Я бы к нам пригласил, но Тома на тебя обижается до сих пор.

– Не простила, выходит?

– Выходит, так.

– А вы?

– Я зла не держу, дело прошлое. И Матвею, упокой Господь его душу, ты очень хорошо помогала. Ты, главное, знаешь, – осекся на мгновение, – тоже зла не держи.

– Петр Александрович, да вы же ни при чем!

И Радлов выскочил наружу, как ошпаренный. Приносить дурные вести – занятие неблагодарное, а он что-то уж больно часто стал этим заниматься. То жена бригадира, то вот теперь…

Домой шел, продираясь сквозь постепенно сгущающиеся сумерки. Горные хребты были резко очерчены красной линией, а все, что ниже и выше их – зернистая серость.

Проходя мимо завода, услышал обычный мерный гул и еще какие-то лязгающие звуки. Трубы протыкали и сжигали небо, а рыжие будки выглядели кусочками вздыбившейся из-под земли раковой опухоли, покрытой засохшей до ржавого цвета кровью. Металлический лязг, доносившийся с территории, встревожил Радлова, но источник странного звука он решил не искать и только ускорил шаг.

В прихожей его ждало уведомление, полчаса назад принесенное каким-то рабочим. Тома сказала, что рабочий сильно ее напугал, хотя ни вид его, ни повадки страшными не были – напугал и все, без явных причин.

Петр разорвал конверт, развернул бумагу и прочитал:

«Управляющему производственного цеха;

И. о. заместителя директора ШМЗ им. Мелехина

Радлову П. А.

Уведомление: 33/5.6.13.1.32/14.16.4.10.13.29

Сообщаем вам, что земельные участки больше не будут выкупаться на возмездной основе. Мы рассматриваем альтернативные программы. Вы будете извещены о дальнейшем порядке действий.

В случае неисполнения вами служебных обязанностей вас полностью лишат денежных выплат».

Тем временем Ирина собрала свои вещи в чемодан, остатки еды завернула в небольшой пакет, деньги (рублей сто пятьдесят монетками, сдача с продуктов) припрятала в карман. Впрочем, они так громко бряцали, что выдавали место своего нахождения при малейшем движении.

«Тахту бы забрать, – подумала женщина, запирая за собой дверь. – Хотя полтора часа еще есть, попрошу Бориску. Ох, водки опять потребует».

Было прохладно, и она пожалела, что упаковала куртку на самое дно чемодана. С другой стороны, идти не так уж и долго – можно стерпеть. А силы ее иссякали с каждым шагом, будто на смертную казнь шла, так что на подходе к избе Шалого даже ноги начали подкашиваться.

Впрочем, Ирина себя переборола и уверенно вошла в душное помещение, пропитанное запахом спирта и окутанное табачной поволокой. Сам Шалый сидел на кушетке, рябой примостился сбоку от стола и курил, сплевывая на пол.

– Ну что, без дома я осталась, – сообщила женщина, перешагнув порог комнатушки. – Назад примешь хоть?

Шалый уставился на нее тупым, ничего не понимающим взглядом, сияющим беспредметной злобой из-под череды слипшихся волос, потом осклабился и глухо произнес:

– Назад, говоришь? Думаешь, можно так вот, да? Приходить, уходить, и тебе ни хера не будет за это? Вы все с матерью стервы. Вы все, поняла!

Он поднялся, страшно раскачиваясь из стороны в сторону, доковылял до сестры и вдруг одним резким движением отбросил ее к стене, крича при этом:

– Вот так вас отец, вот так! И правильно делал!

Ира гулко стукнулась затылком и опрокинулась навзничь. Взгляд ее затуманился, по щекам хлынули давно сдерживаемые слезы. По полу разлетелись монеты. А Шалый широко заулыбался и принялся избивать несчастную ногами, целясь в живот и грудь. Рябой весело загоготал где-то позади.

Пытка не прекращалась несколько минут. Когда Бориска закончил, его жертва хрипела на полу, свернувшись калачиком.

– Б…ь, Шалый! – восторженно воскликнул рябой и подскочил со своего места. – Я те скажу, отличное шоу ты устроил! Мужик!

Шатаясь, он подошел ближе и продолжил восхвалять своего кумира развязным, отвратительно пьяным и оттого невнятным голосом:

– Так их! Дай я те руку пожму! Ну, одно слово – мужик! Слышь, – рябой склонился над Ириной и тронул ее за плечо. – Ты х… развалилась? Еще я тебе поддам сейчас!

– Уймись! – пригрозил ему Бориска. – Это ж сестра моя, не абы кто, – тут он погрузился в странную задумчивость, будто наконец осознал чудовищное противоречие между избиением женщины и теперешним за нее заступничеством. Нахмурился, пытаясь ухватить эту мысль за хвост, но мысль юрко продиралась сквозь алкогольный туман и вскоре исчезла, так и не понятая своим обладателем до конца.

– Бить нельзя? – уточнил рябой и часто и нелепо заморгал, словно до него не доходил смысл запрета. – А е…ь хоть можно? А че? Давай, как в тот раз, на трассе? Мне она не сестра, а так баба привыкшая. Слова против не скажет! А поди, вообще в восторге останется! Ну? А ты подержишь, как тогда, – усмехнулся. – Хотя так ее укатал, что и держать не надо.

Ирина вдруг выгнулась, как от судороги, изрыгнула изо рта струйку темно-алой крови, сжалась и захрипела сильней.

– Сука, она кровью харкает! – рябой затрясся от страха и мгновенно протрезвел. – Б.., че делать-то? Че делать-то, а? Слышь, че делать будем?

Он еще раза три или четыре повторял это, от испуга захлебываясь собственными словами и чередуя мат с вопросительным «а?» – неизменно на высоких, каких-то визгливо-бабских тонах. Шалый стоял на месте, как вкопанный, ровным счетом ничего не соображая.

– Это сестра моя, да, – выдал он с какой-то неуместной, противоестественной гордостью в голосе, затем очнулся, осмотрелся по сторонам и предложил шепотом: – Мы ее на улицу выбросим. Вроде как это не мы сделали.

Рябой похвалил дельную, по его мнению, мысль и схватил корчащуюся от боли женщину за ноги. Бориска взял ее за плечи. Ира дернулась, изо рта у нее вновь фонтаном брызнула кровь и залила Шалому лицо – тот сплюнул, приподнял сопротивляющееся тело над полом и приказал рябому идти к двери, крепче держа при этом ноги.

Они выволокли несчастную на улицу, бросили у соседнего дома да с чувством облегчения отправились пить дальше – ибо в чем еще может заключаться радость жизни?

Ирину вскоре нашла вездесущая Инна – она часто выбиралась из дома по вечерам, от возрастной бессонницы и приступов ностальгии, которые в четырех стенах было невозможно вынести.

Увидев бедняжку на дороге, старуха со всех ног ринулась к дому своего зятя, рассудив, что тут уж не до личной неприязни, машина ведь только у него имеется.

Радлов мгновенно всполошился, завел внедорожник, усадил старуху на пассажирское сиденье и в какие-нибудь две минуты примчался на место – мотор при этом ревел и завывал, как бешеный, а машина подскакивала на каждом камушке, но вроде особо не повредилась.

Ира все еще харкала кровью, и Петр попросил тещу найти где-нибудь лед, пока сам осторожно укладывал пострадавшую поперек задних сидений.

– Это зачем? – не поняла Инна.

– Разрыв желудка у нее, по всему. Я такое давно видел, на другом месторождении – парня камнем накрыло слету. Тащи быстрей.

– Ишь ты, тащи, начальник тут наше…

– Инна! – прикрикнул на нее Петр. – Потом все выскажешь, давай быстрее!

Лед нашелся у соседа через два дома. Один кусочек Радлов вложил Ирине в рот, ласково приговаривая:

– Надо проглотить, милая, легче станет.

Остальное закинул в пакет и приложил женщине к животу, после чего вскочил в автомобиль и, не дожидаясь замешкавшейся Колотовой, рванул в Город, к ближайшей больнице.

В больнице несчастную тут же отправили на операцию.

На обратном пути Петр не поехал домой – он завернул в сторону основной части селения, преодолел прибрежную зону и остановился на том же месте, где подобрал Ирину. Вышел из машины, осмотрелся, желая остаться незамеченным, никого поблизости не увидел (благо, в поселке все давно спали), и ворвался в шаловскую избу, белый от гнева.

Рябой сразу все понял, заорал благим матом:

– Это не мы! Это ее другой кто-то порешил!

Радлов, не говоря ни слова, вцепился ему в горло и повалил, однако долго возиться не стал – нет, рубить надо с головы, уничтожая вожака стаи, а не жалких прихвостней. Рябой, освободившись, трусливо заполз под стол.

Шалый поначалу расхрабрился, встал во весь рост посреди комнаты, но почти сразу как-то сник, обмяк и от страха побежал куда-то в угол.

– А ну стой, п…р, – страшным, совершенно нечеловеческим рыком крикнул ему Петр, нагнал в два прыжка и сбил с ног.

Затем, несмотря на вязкую борьбу, ухватил его крепко-накрепко за виски и принялся бить затылком об пол.

– Ай! – завизжал Бориска. – Голову раздавишь!

– Раздавлю, – прохрипел Радлов тем же кровожадным рыком, разбрызгивая слюну. – Я для того и пришел, падаль.

От злости его буквально колошматило, будто в теле завелся какой-то неимоверно мощный двигатель внутреннего сгорания и с каждой секундой только набирал обороты. Он сел поверх извивающегося Шалого и стал обрушивать на него удары – слева, справа, слева, справа, – так что у того лицо вминалось куда-то внутрь головы и постепенно обращалось красным месивом.

И тут позади раздался грозный и вместе с тем смешной возглас:

– А ну, цыц!

Сжатый кулак Радлова безвольно повис в воздухе. Он посидел немного без движения, медленно обернулся и увидел Инну Колотову.

– Ты чего это удумал? – продолжала старуха. – Мою единственную дочь женой зэка сделать? Мало ей от тебя бед? Остынь-ка. Тоже мне, верующий! Разве ж можно людей убивать?

– Это не люди, – отозвался Петр. Лицо его застилал жирный слой пота, а глаза были бешеные да ничего перед собой не различали. – Не люди, – повторил он, но послушно встал, поскольку ощутил неприятное покалывание в области сердца.

– Мы их участковому завтра сдадим, – пообещала Инна. – Посадят их, не боись. Как пить дать посадят. Пойдем, пойдем отсюда. Чайку попьем, оклемаешься, – и она даже миролюбиво похлопала зятя по спине, то ли от сочувствия, то ли опасаясь того жестокого зверя, который в нем пробудился и пока еще окончательно не затих.

Радлов поплелся вслед за старухой со сгорбленной спиной, безумно уставший, с пальцами, перемазанными чужой кровью.

Когда он скрылся, рябой выполз из-под стола и бросился приводить в чувства собутыльника. Тот лежал безвольной куклой, с размазанными по сторонам чертами лица, вывороченным носом, но, кажется, дышал.

– Очнись, – тряс его рябой. – Валить надо.

Шалый открыл один глаз, залитый алой пеленой, перевернулся на бок, сплюнул и едва слышно прогнусавил:

– Я его убьгу. Гне плевать га его силу. Убьгу, тварь такую.

– Ты его потом, потом убьешь, хорошо? Сейчас уходить надо. Не зима, в лесу протянем как-нибудь.

– Мы здесь остагемся. Мы подкараулим…

– Кого ты караулить собрался? Бабка грозилась местного мусора натравить! Ты на руку глянь свою! Забыл про партак-то? Тебе нельзя на зону. Встать можешь?

Бориска приподнялся на локтях, но не удержался и вновь упал на вдавленный вглубь лица нос. Заскулил от боли и несколько минут лежал без движения. Потом собрался с силами и сумел-таки сесть, опираясь на стену.

– Мы вергнемся, – убежденно проговорил он. – Вернемся и спалим здесь всех.

– Уж это обязательно! – подтвердил рябой, бегая по комнате и сбрасывая шмотки в дорожный рюкзак. – Ты не переживай, Бориска! Настанет еще наше время.

Часть четвертая. Их время

Глава тридцать пятая. Лука по эту сторону

– Сбежали! Ты представляешь, сбежали, твари такие! – разорялся Радлов в мастерской у Луки. – Вчера же сидели пьяные вусмерть, а среди ночи ушли.

Он метался из угла в угол, несмотря на тесноту помещения, руки у него слегка тряслись от нервного напряжения, а глотку рвало от невыразимого гнева – невыразимого, поскольку ни резкость его слов, ни громкость голоса не могли передать всю силу разыгравшейся внутри бури. А хозяин мастерской тихо сидел у оконца, в беспамятстве размазывал по стеклу черные песчинки, налипшие по углам рамы, и о чем-то размышлял, не смея перебивать обозленного гиганта.

– Мы утром с Инной дернули участкового, приезжаем – нет их! – продолжал Радлов чуть тише, но все еще на повышенных тонах. – Просто моральные уроды, девку беззащитную, которой приткнуться некуда, они избивать могут, а как вчера до дела дошло, один под столом спрятался, второй в угол забился. Гадливые мрази, да ссыкливые. А потом вовсе в лес ломанулись.

– Ты, говорят, им сильно лица попортил, – осторожно заметил Лука.

– Знаешь, такое бешенство на меня нашло, – Петр наконец израсходовал весь запал и заговорил спокойней. – Ну родную сестру при смерти на улицу выкинуть! Это вообще как? Нет, они люди пропащие. И не люди даже – так, оболочка человеческая, а под ней сплошь гниль. Убил бы я его вчера, – он выдержал небольшую паузу, пытаясь осознать собственные слова, пугающие, но одновременно порождающие в душе первобытное ликование, что-то вроде смеси злорадства и утоления давнего голода. – Точно убил бы. Задушил нахрен или забил до смерти. Благо, Инна подоспела, не дала согрешить.

– Неужто с тещей помирился?

– Помиришься с ней, как же! Скорее уж обстоятельства вместе свели. А вот когда вся эта история себя изживет – она снова станет про меня слухи распускать, будь уверен. И потом, она так странно из ума выжила – вроде соображает, но помнит только плохое. А коли плохого ей никто ничего не сделал – сочинит да поверит, – Петр перестал расхаживать по комнатушке, встал в углу и добавил: – В общем, участковый этих двоих в розыск объявил, причем с таким видом, словно одолжение нам сделал. А их ведь не найдут! Разве тут найдешь? Местность-то никто шерстить не будет.

– По округе болот много, может, сами как-нибудь сгинут.

– Да простит меня Бог, но хорошо, кабы сгинули! Хотя им проще в шахтерский городок податься. Там после эпидемии заброшенных домов много, и соваться никто не станет – оно, хоть болезнь и миновала, люди до сих пор боятся. Немудрено, конечно, у них весной несколько десятков человек умерло – цифра по нынешним меркам жуткая. В газетах, правда, меньше писали, но газеты… ой, что они про завод наш нагородить успели! Нет им никакой веры теперь.

– А про Иру известно что-нибудь? – спросил Лука, оторвавшись от оконца и пытливо уставившись на собеседника.

– Ночью прооперировали, все вроде хорошо с ней.

Лука с облегчением выдохнул, а Радлов между тем продолжал:

– Лишь бы залатали на совесть. Иной раз так вылечат, что и жизни не рад потом.

– Тут уж врачам виднее, как лечить.

– Да виднее, конечно, но ведь по-разному случается. Вон в рабочем поселке мужичонка один есть, ему лет двадцать назад руку в плече вырвало, поставили какой-то штырь, но так хорошо поставили, что он этой рукой и вертеть может, как угодно, и тяжести подымать. По молодости я тоже знал человека с похожей травмой – так у него плечо не двигалось. И вроде вылечили и там, и там, а итог разный. А у Ирки ведь желудок, дело серьезное! Так дай Бог, чтоб она после операции-то смогла есть, двигаться, дышать полноценно. Она ж деревенская баба, ей эти увещевания, знаешь, тяжестей не подымать, много не ходить и прочее – ей не подойдет, от тоски скиснет.

– Так не на всю жизнь! Полгода побережется да заживет, как раньше, – обнадежил Лука.

Радлов огляделся в поисках стула, приметил у дальней стены какой-то ящик, окутанный тенью, и несколько толстых досок. Стул стоял как раз рядом с этой грудой. Петр пересек комнату и сел – ножки под ним скрипнули, чуть треснули, но не поломались.

– У матери ее был, буквально полчаса назад, – произнес он и тяжело выдохнул. – Мать-то даже теперь ничего знать не желает. Заладила, не моя, мол, дочь, не моя. Не помню, чтоб она раньше такой стервой была. Вроде наоборот, все ее жалели в поселке, с мужем не повезло, и сын бедовый, в отца пошел, и троих девок на ноги поднять надо…

– Оттого и стерва, – коротко пояснил обувщик. – Зачерствела под старость лет.

– Экий ты, Лука, понимающий! Все равно нельзя, нельзя так со своими детьми!

– Никто и не говорит, что можно. Я лишь к тому, что все закономерно.

Радлов часто-часто закивал, потом обхватил шею руками, будто голову не мог держать, и выдавил с горечью:

– Эх, жаль, Ирка к тебе не пошла…

– Я ее ждал. Не пойму, чего она так, – Лука в недоумении пожал плечами и притих, не зная, что еще можно сказать.

И Петр молчал, и душную тишину в комнате нарушало лишь легкое позвякивание стекла в неплотной раме, от ветра, да едва уловимый скрежет черного песка снаружи дома. Потом где-то истошно завыла собака, Радлов вздрогнул, отчего все складки на его мешковидном туловище затряслись, слепо заозирался по сторонам и вновь зацепился взглядом за непонятный ящичек и доски. Досок было восемь – все полутораметровые, широкие и довольно сносно обструганные. Ящик днищем своим опирался о стену и тоже имел длину полтора метра. В верхней его части мельтешила какая-то рыжая точка, совсем крохотная. Петр прищурился, рассмотрел произрастающие из точки лапы и усики, понял, что это муравей, и устало произнес:

– Муравей вон. Разведутся, ты гляди. Тебе, кстати, на кой ляд столько досок?

– Я же тебе дней десять назад рассказывал, что в Вешненском гробовщик требуется. Долго я, конечно, собирался, все мыслью маялся, что не получится. Но позавчера-таки сходил. Еще цветов купил на могилки, у нас-то нет. По две гвоздики Лизоньке, Илюше да Анечке, – Лука тяжело сглотнул, осознавая, сколько близких людей потерял за свою жизнь, но слезы сумел удержать. – Конторка маленькая, работают гробовщик да подмастерье. И вроде как второй подмастерье нужен.

– Взяли? – уточнил Радлов, а лицо его расплылось от радости.

– Нет пока. Дали материал, попросили пробный заказ собрать. Саму основу, без обивки.

– А чего ж полтора метра только? Не маловато?

– Гроб-то небольшой нужен, – объяснил Лука севшим голосом, сквозь хрип. – Там мальчик умер. Подросток. Кажется, в реке захлебнулся. И чего он в конце сентября в реку полез…

– Опять ребенок, – у Радлова перед глазами поплыло, а в области сердца разлилась глухая, ноющая боль. – Нет, дети не должны умирать. Тома говорит, если дети умирают – значит, будущего нет. А это нехорошо. Хотя… и так ясно, что у нас будущего никакого. Пшеница – сплошь пустоцвет, скота почти не осталось с прошлой зимы, а в эту и оставшийся прикончим. На картошке придется сидеть, наверное, – он помолчал с минуту, о чем-то размышляя. – Я, кстати, на сделке с этим хмырем, с племянником Матвея-то, пусть земля старику будет пухом, тридцать тысяч заработал. Случайно вышло. Он все дирекцию завода требовал – и дотребовался. Уж не знаю, что он там увидел, но испугался так, что мог и бесплатно участок отписать.

– А что там могло быть? – Лука оживился. – Что его так напугало?

– Не знаю, честно. Да и не про то речь. Помнишь, бригадир у нас в болоте утоп? Так вот я хотел семье его этими деньгами помочь, больно девочку жалко. Несколько дней думал, но не стал. Это все равно чужие люди.

– Для своих, выходит, решил сохранить?

– Для своих, – Радлов кивнул. – Для поселка, не для себя же. На тридцатку можно крупой закупиться в общий амбар, всем хватит. С мясом, конечно, напряженка выйдет, оно сейчас очень дорогое. Но и без мяса протянем как-нибудь. Жаль, Матвея будущей зимой у нас не будет. Умел он общее хозяйство распределять.

Вскоре Петр ушел. По дороге домой он заглянул на кладбище, к Лизавете, и заодно решил поглядеть, как Лука обустроил могилы жены и сына. Все было прибрано и чисто, вот только никаких гвоздик не нашлось. Вместо них у каждого надгробия лежало по странному черному цветку. Один такой цветок Радлов поднял и с удивлением обнаружил, что он скручен из жестких грачиных перьев, которые до сих пор бесполезным прахом валялись в районе старого грачевника.

«Это что же… гвоздики?» – подумал Радлов и содрогнулся.

Глава тридцать шестая. Лука по эту сторону?

Вечером того же дня Лука мастерил гроб. Каркас в виде сужающегося ящика был готов еще накануне, оставалось нарастить борта до высоты полуметра, соорудить красивой формы крышку и пропитать всю конструкцию морилкой от влаги – все же земля сыровата, не хотелось, чтобы чье-то последнее пристанище сразу начало гнить.

Когда Лука принялся разбирать сваленные у стены доски, то обнаружил, что под них действительно переселилась небольшая колония рыжих муравьев. Вероятно, повылазили из под пола на запах свежей древесины. Бархатистой россыпью расползались они во все стороны, забирались на доски, прятались обратно в щели между половиц, один даже залез обувщику на руку. Прикосновение крошечных лапок вызвало неприятный озноб, по всему телу у Луки распространился навязчивый зуд. Лука невольно втянул голову в плечи, отчего неприятные ощущения только усилились, и стало казаться, словно под шею ему воткнули тоненькую, тоньше волоска даже, иголочку, и холодок от нее волнами забегал под ребрами.