Красные озера

Когда Радлов вернулся в коридор, Матвей все еще лежал на каталке, а Ира растерянно озиралась, не зная, куда приткнуться.

Чуть дальше поставили еще одну каталку. На ней был полуголый старик – трясся и орал, не переставая: «Помру! Помру! Помру ведь!». Молодой парень в светло-синем халате измерял ему давление.

– Вы чего здесь до сих пор? – обратился Радлов к Ирине. – Врач где?

– А… никто не подошел…

Лицо у Петра задергалось от злости, он побагровел и ринулся в смотровой кабинет. Там за столом друг напротив друга сидели молоденькая медсестра в ворохе бумаг и врач – пожилая женщина с тоненькими, недобро поджатыми губами.

– Вы чего, .б вашу мать?! – закричал Петр во все горло. – Мы двадцать минут ждем, дед отходит уже!

– У нас три скорые, – ледяным тоном произнесла женщина. Губы-ниточки на ее лице при этом шевелились, как какое-то красное насекомое – медленно и вязко. – Дверь закройте с той стороны, к вам подойдут.

– У вас эти три скорые орут на всю больницу – живые, значит. Зад-то поднимите свой!

В ответ тот же ледяной тон, с нотками раздражения:

– Я сказала, дверь закройте.

Радлов раскрыл рот, чтобы продолжить ругань, но вдруг резко успокоился, напустил на себя добродушный вид и подошел ко врачу ближе, почти вплотную.

– Вы себе что позволяете? Вас выведут сейчас отсюда!

– Боюсь, вы меня не так поняли, – елейным голосом сказал Петр. Потом расплылся в широкой улыбке и осторожным, плавным движением вложил что-то женщине в боковой карман. – Вы подходите, когда удобно. Я же все понимаю.

Он вышел обратно в коридор, ломящийся от почти осязаемой массы человеческих звуков – стонов, криков, приглушенных бесед на заднем фоне и механических команд из висящего под потолком громкоговорителя.

Молоденькая медсестра выскочила буквально через минуту и, обойдя каталку с орущим дедом, прямиком направилась к Матвею.

– Ой, – воскликнула она, посмотрев в его закатившиеся зрачки. – Так его в реанимацию надо, – и, в сторону кабинета: – Аня! Санитаров вызови мне!

По громкоговорителю с неприятным шумом прозвучал какой-то призыв, и Радлов спросил у медсестры:

– Без санитаров никак, да? Быстрее ведь.

– Третий этаж без лифта, – девушка пожала плечами и робко добавила: – Извините…

Вскоре Матвея увезли, а Петр и Ирина остались ждать напротив регистратуры. Сидели молча. Окружающий хаос проносился мимо них, не затрагивая сознания, а несчастный пациент на каталке до сих пор кричал, срываясь на хрипы: «Помру! Помру!».

Петр закрыл глаза, огнем горящие от перенапряжения, и сквозь шум в голове услышал голос Иры:

– Старику-то как плохо. Вон, на каталке. Позвать бы кого…

У Радлова внутри срабатывает маркер «свой/не свой», и он равнодушно замечает:

– Это чужой старик. О нем пусть его близкие заботятся.

Ирина говорит что-то еще, но ее совсем не слышно. Больничного гула не слышно тоже. А самой больницы уж не существует – вместо нее вокруг простирается красная пелена, из которой повсеместно торчат булыжники цвета сажи. И сажа-то в воздухе кружит, кружит невесомой крошкой, залепляет тяжелые веки, и голова камнем тянется книзу, голова падает, голова катится по земле отдельно от туловища, уставшая, переполненная невнятными размышлениями, а в голове той – две дырки чуть выше переносицы, затянутые лоскутами полопавшихся сосудов…

Радлов открыл глаза. Он провалился в сон на столь малый промежуток времени, что снаружи ничего не успело измениться – никто даже шагу сделать не успел, разве что ногу закинул да замер безвольной картинкой, ожидая его пробуждения.

– Что? – переспросил Петр, повернувшись к Ире.

– Говорю, в другую больницу надо было.

– Нет-нет, нам просто не повезло. В прошлый раз тут хорошая тетка сидела.

– А вы разве были здесь?

– Конечно! Ир, я год не сплю толком. Такая нагрузка на сердце!

– Здоровы хоть? – поинтересовалась женщина.

– Не совсем, – мрачно ответил Радлов, но вдаваться в подробности не стал.

Через час их пригласили на третий этаж. На площадке у закрытых дверей отделения стоял хмурый мужчина лет сорока в старом белом халате – обшлага на его рукавах расходились рваной бахромой.

– У деда вашего ишемический инсульт слева, – сообщил он.

– И чего… дальше будет? – осведомился Петр, борясь с одышкой.

– Дальше стабилизируем, переведем в палату и посмотрим. Очаг не очень большой, но, сами понимаете, в таком преклонном возрасте… хотя, конечно, бывает по-разному.

Обратно ехали в тягостном молчании. Когда вдалеке показалось израненное тело старой горы, Ирина испуганно спросила:

– А что имелось ввиду под преклонным возрастом? Он что, умрет?

– Нет, – ответил Радлов уверенно. – Не тот у него характер, чтоб вот так умирать.

3.

Дед Матвей в самом деле не умер – крепкое у него оказалось здоровье, несмотря даже на старость и жизненные тяготы. После суток в реанимации его перевели в обычную палату, на трех человек. Ходить он не мог, правой рукой тоже почти не двигал, только указательный палец сгибал еле-еле; зато говорить начал, хотя и невнятно. К словам его, застревающим в горле, постоянно примешивались булькающие звуки, так что не всегда удавалось разобрать смысл. Но главное, что сам Матвей смысл этот понимал, а значит, не потерял разум.

Медсестры и врачи за спокойный нрав старика полюбили, потому относились с особым вниманием – он, впрочем, во внимании не нуждался и ничего сверх меры не просил. Глядел в потолок, вспоминал свою жизнь, особенно детство, да изнывал от скуки в промежутках между обходами и процедурами.

Через три дня его навестил Радлов. Привез целый пакет яблок, немного творога и шоколад. Шоколад отобрали на входе – нельзя.

– Ну ты как, дед Матвей? – спросил Петр, оказавшись в палате.

Две другие койки стояли пустые – один пациент успел благополучно выписаться, второго увели куда-то на обследование.

Старик пошевелил пальцем правой руки, медленно повернул голову в сторону посетителя и выдавил из себя, едва ворочая занемевшим языком:

– Я хоб…рошо. Неб… не хожу вот.

– Заходишь, какие твои годы, – Радлов усмехнулся, как всегда, радуясь собственной шутке в одиночестве. – Вообще-то ты молодец. Говорить вон начал.

– А…га, – Матвей судорожно задвигал губами, будто следующее слово застряло у него внутри и никак не хотело рождаться, но наконец сумел произнести: – Тоб… только тяжко. Язык не слу… б… слушает…ся.

– Не беда! Восстановишься, еще и бегать будешь.

Старик глухо расхохотался. Он хотел возразить, что бегать не станет даже после полного выздоровления, ведь и раньше сильно хромал, но не придумал, как выстроить предложение покороче, и решил не мучить собеседника. Вместо этого поинтересовался, как дела дома.

– Дома хорошо, Ира к твоему возвращению прибирается. Ты ей так помог с жильем, она теперь очень рада, что ты выкарабкался, – Радлов помолчал немного и смущенно добавил: – Вообще мы все рады. Отдыхай, я позже еще приеду.

Когда Петр ушел, в палату вошла медсестра и предупредила:

– Скоро уколы делать будем. Рука у вас получше?

– Ага. Мне яб… ябб…локи пр.., – Матвей вдруг запнулся на звуке «р», поперхнулся им и закашлялся. Поняв, что слово «привезли» ему пока никак не выговорить, он жестом указал на пакет с гостинцами и пояснил: – Угощайся.

Радлов навещал старика еще два раза, вместе с Ириной. В первый приезд Петр отказался ее брать, возможно, вспомнив старые обиды, но потом обиды поблекли, отошли на второй план под гнетом расползающейся по швам действительности, и оказалось, что вдвоем ездить все же не настолько скучно, как одному.

А апрель проплывал мимо всех них, мимо селения и суетливой жизни. Серой природой и вонючим дымом проплывал апрель, уничтожая последние остатки снега, запрятавшиеся в тенечке, и заставляя деревья покрываться бледно-зелеными почками. Но почки, как и прежде, вяли и сохли, и деревья торчали голые, как крючковатые ветвистые пальцы. Этими пальцами земля жадно впивалась в утренний туман, тусклый дневной свет и ночную мглу, отрывала от них мелкие, невидимые глазу клочья и постепенно обрастала слоем вещества цвета угольной крошки и осенней травы. Да и весь апрель походил на какую-то неправильную осень – настолько мало было в нем солнца.

В конце месяца Матвея привезли домой. Говорил он уже хорошо, разве что сильно растягивал первые звуки в каждом слове. Радлов купил ему ходунки, тренажер для восстановления работы пальцев и ножной эспандер. Но ничем из этого старик пока не мог пользоваться, поскольку правую руку ему удавалось только чуть-чуть сгибать в локте, из пальцев по-прежнему шевелился один указательный, а вот нога совсем не двигалась – только дергалась сама собою, как будто мозг постоянно отправлял в нее сигналы и проверял, существует ли она вообще.

Врач при выписке неутешительно покачал головой и предупредил, что ходить старик, скорей всего, так и не начнет, но разработать руку вполне возможно. И Ира, ухаживающая за Матвеем, каждый день напоминала ему про тренажер для пальцев, но тот лишь упрямо отнекивался, смотрел в окошко да просил, чтобы ему почитали газеты.

Ирина послушно садилась перед койкой и вслух читала одну или две заметки – почти все, что было там написано, Матвей к вечеру уже забывал. И когда почта долго не приходила, женщина жульничала и перечитывала старый материал на второй раз. Старик не замечал, а если и замечал – ничего не говорил.

Иногда наведывались Радлов или Инна Колотова. Еще приходил Лука, но из-за своего душевного состояния сидел молча, и Матвею рядом с ним становилось тоскливо.

Многим казалось, что старик так и пролежит остаток своей жизни на кровати, рассматривая мутное оконное стекло да утопая в вязкой путанице из газетных статей. Только на самом деле по ночам он вставал и ползал по комнате, даже без ходунков. Его правая нога безвольно волочилась, а левая и до того хромала, так что старик не хотел показаться смешным и скрывал ото всех свои неловкие упражнения. Ира спала крепко, и он не опасался быть пойманным.

Поначалу приходилось опираться о стену здоровой рукой и осторожно прыгать на одной левой, преодолевая расстояние от угла до угла, но позже стало получаться вставать и на правую ногу и даже переносить на нее вес тела, хотя колено до сих пор не сгибалось.

Недели через две Ирина все-таки проснулась среди ночи от шума, в панике прибежала в комнату Матвея и увидела, как тот ходит – раскачиваясь, как при шторме, вышагивая медленно и неуверенно, держась за стенку, но ходит. От счастья она расплакалась и кинулась обнимать деда, чуть его не уронив.

– Н-ну-ну, – недовольно сказал Матвей. – Ты т-только не говори н-никому.

– Почему? – спросила женщина, улыбаясь и всхлипывая. – Все бы так обрадовались!

– Ага. А к-как они обрад-дуются, к-когда я совсем хорошо п-пойду, – старик хитро подмигнул и улыбнулся в ответ.

На следующий день к ним в гости пришел Петр. Ира долго мялась, но в итоге решила ничего ему не рассказывать. Принесенные с собой фрукты Петр оставил на кухне и прошел в комнату.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он, усаживаясь у изголовья койки.

– Г-гораздо лучше, – ответил Матвей, потом приподнял правую руку и даже сумел пошевелить двумя пальцами. – Видишь?

– Ты молодец, – Радлов похлопал его по плечу. – От скуки хоть не изнываешь тут?

– М-мне Ириша читает. И ты почитай, коли не т-торопишься. А т-то устает она со мной…

Ирина услышала разговор, вошла в комнату, протянула Радлову хлипкую газетенку, раскрыла ее на середине и, ткнув в определенную заметку, вполголоса произнесла:

– Вот это еще не читала.

На тонкой бумаге серенькими, разбегающимися друг от друга буковками было напечатано следующее:

ТАК ЕЙ И НАДО!

Нешуточные страсти разгорелись вокруг дела Анны Галичевой.

Напомним, 10 апреля двое мужчин напали на женщину на Объездной трассе, обокрали и совершили в отношении нее сексуальные действия насильственного характера.

Однако общественность не спешит вставать на сторону потерпевшей.

Член общественной палаты Петр Худяков убежден: женщина виновата сама.

– Давайте рассуждать здраво, – призывает эксперт. – Вечером на трассе она могла только заниматься древнейшим ремеслом, скажем так. Разве тут может идти речь об изнасиловании? Ей банально не заплатили за услуги! Ведь когда, например, врачу не платят за операцию, заводят дело о мошенничестве, правильно? А есть ли здесь мошенничество?

Худяков считает, что нет, поскольку деятельность по оказанию таких услуг является незаконной.

– Вот когда человеку не платят за паленую водку – дела не заводят, потому что платить никто и не обязан. Нет состава преступления, – пояснил он.

В полиции также неоднократно указывали на невозможность завести дело, поскольку такие приметы, как рябое лицо одного из нападавших, встречаются сплошь и рядом.

Но не все разделяют эту точку зрения.

– Эти аргументы глупы, – утверждает директор центра помощи жертвам насилия. – Прозвучал нелепый пример про врача. Как будто там врача насильно заставили делать операцию. А если бы заставили – имело бы место насилие, будь то побои или угрозы. Мы же насилие осуждаем, а не в виктимологии копаемся. Виктимология – предмет научных поисков, а не повод закрывать дела.

Давайте тогда уж несколько десятков дел о мошенничестве закроем! Ведь жертвы сами доверились преступникам, сами и виноваты. А что касается полиции – не хотят расследовать. Там же куча поселков, на севере колония, лес – где их теперь отыщешь, этих мерзавцев!

Однако, несмотря на мнения отдельных маргиналов, большинство экспертов сходятся во мнении: преступления не было. В наш век возрождения высоких моральных ценностей проституция недопустима. В этой связи насилие – вполне адекватная мера против тех, кому эти ценности чужды.

Материал подготовлен при поддержке СК в пос. Вешненское

Всю эту галиматью Радлов прочитал на одном дыхании и сплюнул, будто наглотался чего-то горького.

– Какую н-нынче чушь пишут, – сказал Матвей и пожевал губы, выражая явное неудовольствие. – Хорошо разве, что н-на деваху напали? Нет, от хорошей жизни на трассу не идут, – он помолчал немного, то ли переваривая услышанное, то ли пытаясь забыть, и спросил: – Чего еще пишут?

– Ой, что наш завод выработку увеличил, что на пустыре за горой хотят поселок какой-то строить…

– Поселок? К чему бы это?

– Дед Матвей, об этом можно даже не думать. Они пока от хотелок до дела дойдут – мы с тобой со свету сгинем.

– Ага. А у нас что происходит? А то Лука давеча заходил, т-только он же не рассказывает н-ничего.

– Все по-старому, – Петр отложил газету в сторону и вздохнул. – Пшеницу высеяли.

– Взойдет ли?

– Не знаю. Думаю, что не взойдет. На деревьях вон почки опадают, не успев раскрыться, какой уж тут урожай! Да только не послушал меня никто. Тебя бы послушали. Да, видно, не судьба.

– Н-ничего, – старик заулыбался, а прищуренные глаза его лукаво засияли. – Не вечно мне тут лежать.

Радлов пожелал ему скорейшего выздоровления и ушел, а Матвей продолжил упражняться – благо, от своей постоялицы он мог больше не прятаться.

– Ходунки-то возьми, легче будет, – подсказала Ира.

– Да н-ну их, ходунки ваши. Сам я должен. Сам.

Перечить женщина не стала и спряталась у себя, стараясь не смущать старика – она вполне догадывалась, насколько неприятны ему соглядатаи.

4.

Двенадцатого мая был холодный день. Солнце пробивалось сквозь дымовую завесу, даже слепило своей яркостью, но не грело, а ледяной ветер, продувающий старую гору насквозь, делал погоду невыносимой. В воздухе танцевали пыль и пепел, голые ветви трепыхались и трещали по швам. Кое-где на них все же распустилась листва – крохотными листиками салатового цвета, совсем немного. Но даже им не суждено было дотянуть до лета – ветер рвал их в клочья, отдирал от основы и запускал к небу хлипким, мимолетным фейерверком зелени.

К полудню стало поспокойней, и дед Матвей впервые после больницы вышел на улицу. Левая нога у него подвертывалась, как и прежде, а правая так и не начала гнуться в коленном суставе. Из-за этого походка старика сделалась очень шаткой и дерганой. На правую ногу он опирался, как на ходулю, при этом разворачивая стопу вовнутрь, потом подавался всем телом вперед и старался выбросить другую ногу прежде, чем опрокинется. А эта другая, хромая, конечность тут же начинала подгибаться, и старику приходилось делать очередной рывок и вдалбливать свою ходулю в землю для равновесия. На ней можно было немного постоять неподвижно да отдышаться, а затем начинать круг заново. Так что Матвей все время косолапил, при каждом правом шаге чуть разворачивался вбок и страшно горбился, опасаясь падения.

Лицо его кривилось на сторону и темнело от напряжения – старый он был, так что пегая кожа, на которой землистый оттенок перемешивался с печеночными пятнами, давно уже не краснела, а именно что темнела при приливах крови. А глаза светились задорно и радостно. В глазах плясала жизнь.

Местные глядели на этот победоносный поход с восхищением, соседи выбегали из дому, чтоб поздороваться. Кто-то бросался помогать, но Матвей всех отгонял и шел сам.

Поприветствовала его и Инна, возвращавшаяся из общего амбара, но заговорила каким-то своим, так ей свойственным, тоном, в котором причудливо смешивались язвительность, недовольство и одновременно веселость:

– И куда ж тебя черти несут? Идешь вон враскоряку, а коли рухнешь?

– Не боись, – хрипло отозвался старик. – Не упаду.

– Да хоть бы трость взял аль палочку какую!

– Не надо мне, – он сделал очередной шаг, встал на негнущейся ноге и отдышался. По лицу его стекал пот.

Матвей вытерся здоровой рукой, набрал воздуху в грудь и продолжил:

– У меня юбилей в этом году, ага. И чего я, буду на празднике с тросточкой бегать? Не дело это, я, знаешь, красиво хотел… с размахом, что ли, отметить, все-таки событие!

– Во дурак старый, – сказала Инна по-доброму. – Негоже так себя изводить, еще, чего доброго, удар опять хватит.

– Не хватит, – возразил старик и начал потихоньку заваливаться вперед для очередного шага. – Один же был, куда еще-то!

Инна покачала головой и направилась к своему жилищу, а Матвей продолжил свое шествие. Всякому встречному он говорил о предстоящем юбилее, как бы заранее приглашая, а в ответ ему улыбались, подбадривали, обещали долгих лет жизни.

Впрочем, не все разделяли эту общую благожелательность. Шалый, издали приметив старика, подбежал и попытался его уронить ради смеха. Однако местные мужички быстро это увидели, успели подхватить Матвея, а Бориску прогнали прочь. Тот был сильно пьян и поплелся обратно к своей покосившейся избе, на ходу ругаясь матом, но в драку стараясь не влезать.

У себя он выпил еще и рассказал о происшествии рябому.

– И че ты этих упырей не раскидал? – спросил рябой с недоумением.

– Много их там. Накинулись, суки, чуть ли не вдесятером. За гипертоника своего любому пасть порвут. Но ты бы видел, как этот старый хер теперь ходит!

Шалый принялся подскакивать на одной ноге и подгибать вторую, нелепо пародируя походку Матвея. Рябой громко загоготал, разбрызгивая слюну, и выдавил из себя:

– Дед-то в клоуны записался, – после чего от натуженного веселья ударил кулаком по столу и сложился пополам.

Хохотал и Шалый, и пьяное лицо его складывалось в омерзительные гримасы. Потом он вдруг сделался серьезным, залил в себя еще рюмку и сел на замызганную кушетку у стены.

– Я че думаю… ты про тот случай помнишь? – спросил он, намекая на что-то, известное лишь ему да собутыльнику.

– Помню, как такое забудешь! – рябой осклабился, а в глазах его появился похотливый блеск.

– Так вот, может, мы тут ржем, а нас сейчас ищут?

– На хату, что ль, опять загреметь боишься? Никто нас не ищет, никому мы на х.. не нужны! Повеселились и только, – рябой противно захихикал.

Шалый медленно переполз к столу, налил себе водки, но пить не стал. Взгляд его огнем пробивался сквозь засаленные волосы, упавшие на лоб, и в огне том сияла беспричинная, ненасытная ненависть. Рябой вздрогнул от страха и рванулся в сторону, но, рассудив, что ненависть эта живет сама по себе и не ищет предмета, остался на месте.

Дед Матвей тем временем доковылял до озера, оглядел его мутную, запорошенную черной пылью поверхность, а затем окинул взором противоположный берег, рукой защищая глаза от солнца.

Там из пепельной земли произрастал завод. Завод окружил свое туловище бетонным забором, боясь непрошеных гостей, пустил побеги в виде рыжих строений, покрытых гофрированной кожей, и уставился на селение узкими, недобрыми глазами, которые вентиляционными окошками располагались под самой крышей.

Матвей смотрел долго, но в конечном счете проиграл эту игру в гляделки и отвернулся. «Ну что, идти еще столько же, – подумал он и спросил сам у себя: – Сможешь?». Улыбнулся с прежним задором и зашагал назад.

Обратный путь оказался труднее, поскольку одна нога налилась усталостью и страшно ныла, а вторая сильно онемела.

Старик справился, хотя под конец уже чуть не падал. По крыльцу он поднялся с помощью Ирины, до своей комнаты добрался уже без помощи (хотя женщина все время была рядом – мало ли что) и без сил рухнул на кровать.

– Ох, как тяжко, – застонал он.

– Ты молодец, дед Матвей, правда, – подбодрила его Ира. – Ведь первый раз шел по улице-то.

– Дай бог, чтоб не последний, – отшутился старик. – А то праздник у меня скоро. Я к августу скакать должен, ага!

– Будешь и скакать, коли надо. Характер-то у тебя стальной, оказывается!

– Жизнь закалила, – Матвей улыбнулся так, словно захотел вдруг эту жизнь повторить с самого начала да наделать тех же ошибок, только уже без отчаяния, а с любовью и трепетом, понимая их ценность. Взгляд его стал грустным и мечтательным, и он с теплотой в голосе произнес: – В детстве-то голодно было. Помню, мы с братом воровали на соседних участках… а родители даже и не били нас. Так, осудят словами и все. Рука не поднималась бить, мы ж недоедали. Бабушка только все время конфеты где-то находила и мне давала тайком. Я их любил! И бабушку любил. И даже когда она разум потеряла и не узнавала никого – любил. У нее кожа на лице такая пятнистая-пятнистая была, знаешь, как веснушки… но это от старости было, ага. Как у меня сейчас.

Ирина, стараясь не шуметь, придвинула к койке стул – старик явно хотел поговорить, а она была не прочь послушать.

– Я вот случай такой вспомнил недавно, из детства, – рассказывал Матвей. – Где я родился – там тоже река была, шире здешней, иногда разливалась даже. А на другом берегу посреди леса здание стояло разгромленное – какая-то база техническая. Под бомбежку, кажется, попала, а снести не успели ее. И вот мы, значит, туда с местной шпаной поплыли на лодке, человек пять, всем лет по десять-двенадцать. Возраст такой, на попе ровно не сидится, ага, – старик усмехнулся. – В здание влезть можно было только со стороны реки, через подвесной мостик сразу на второй этаж, главный-то вход завалило напрочь. А мостик этот по швам расходился и в середине проваливался.

Там мы чего придумали, чтоб не упасть: все, значит, стоят на одном краю, для веса, и пока кто-то до противоположного края не доберется – никто не двигался. В нас весу-то ни черта не было, времена голодные, мы бегали все один худее другого. Но испугались, что из-за нас конструкция развалится. Самое-то обидное, внутри оказалось очень скучно – перекрытия все рухнули, так что там гольные стены стояли да груда обломков внизу, а до обломков никак не добраться. Парень у нас был, отчаянный такой, Васька, так даже он не полез – ноги, говорит, переломаю, мне дома попадет, – Матвей зашелся хриплым смехом и добавил: – Представляешь, причина у него какая! Ноги, мол, ерунда, как будто они каждый год новые отрастают! А вот если родители накричат – это страшно, ага.

– Дети же, у детей все наоборот, – заметила Ирина.

– Да, у нас было такое, что хоть земля огнем гори, лишь бы дома не попало. В общем, поплыли мы обратно, и вдруг такой ливень пошел! Еще и с грозой! Молнии били чуть ли не каждые пять минут, и понятно, что где-то вдалеке, а чувство такое, будто прямо под ухом бьют. И холодно так, мы продрогли до костей! Я смотрю – берег-то далеко, а в лодке ужо воды до середины, она проседает вглубь реки, вот еще малеха, и за борта литься начнет. Я гребу, гребу, гребу, пальцы в кровь стер! Ребята тоже не отстают, а движемся все равно медленно, тонем. Кто-то воду начал вычерпывать, дрожим все, кричим чего-то! Ну, доплыли, как иначе. Еще так этим гордились! Считай, из передряги целехонькие выбрались! Но отец тогда меня сильно выпорол, конечно.