Траектория полета совы

– Итак, госпожа Стефанити, вы намерены писать диссертацию по византийскому роману?

Афинаида вздрогнула и, отведя взгляд от большого парадного портрета императорской четы, висевшего на стене напротив ректорского стола, посмотрела на великого ритора, тут же опустила глаза и торопливо достала из сумки папку с распечатками.

– Да, господин Киннам, я заинтересовалась романом Евмафия Макремволита…

– «Повесть об Исминии и Исмине»? Прекрасно, этот роман действительно всё еще ожидает своих исследователей. Чем же именно он заинтересовал вас?

Афинаида чуть покраснела.

– Во-первых, мне понравился сам роман… Точнее, сначала я прочла отрывок из него в «Памятниках византийской литературы» и увидела, что там много аллегорий. Мне стало интересно, как они толкуются, и я решила почитать исследования о «Повести». Но я увидела, что о ней почему-то отзываются очень пренебрежительно, пишут, что она холодная, плоская, неправдоподобная, «труд школяра и жалкого софиста…»

– «…который на всю жизнь по заслугам так и останется школяром», – да, я помню этот отзыв Аидипулоса! А известен ли вам отзыв Крумбахера?

– Да, он тоже ругает «Повесть» за «безвкусное подражание…»

– «…не отличающемуся вкусом роману Ахилла Татия»! А вы сами что думаете о «Левкиппе и Клитофонте»?

– Мне вовсе не показалось, что этот роман безвкусен. По-моему, в нем гораздо больше вкуса, чем во многих современных!

– Совершенно с вами согласен! Итак, вы решили опровергнуть суждения оных ученых мужей, упомянутых и многих других?

– Да, я бы хотела попробовать это сделать, – Афинаида снова покраснела, – конечно, с вашей помощью, если вы… если вас заинтересует такая работа…

– Считайте, что она меня уже заинтересовала. Вы позволите? – Киннам протянул руку, взял папку, которую Афинаида положила на край стола, вынул распечатки и принялся просматривать. – Так, это, как я понимаю, план диссертации? Хорошо… Значит, вы хотите сосредоточиться на теме аллегории?

– Да, мне думается, что, хотя эта «Повесть» – переработка романа Ахилла Татия, на самом деле Евмафий сознательно отодвинул ее от прототипа, по духу она другая…

– Я вижу, вы написали об этом статью? Очень интересно! Вы позволите мне оставить себе эти распечатки, чтобы изучить на досуге?

– Да, конечно, я для того и принесла их…

– Благодарю!

– Там наброски для первой главы и еще вторая статья… Эти статьи уже готовы, а сейчас я пишу еще… Но я пока не знаю, где можно опубликовать… Точнее, одну статью я опубликовала, подруга пристроила в один журнал весной…

– В какой?

– «Вопросы филологии», номер два за этот год.

– Хорошо, я обязательно посмотрю. – Киннам черкнул что-то в ежедневнике. – Насчет публикаций не волнуйтесь, с этим не будет проблем! Я смогу быстро пристроить ваши работы в подходящие сборники и журналы. – Он продолжал проглядывать распечатки. – Да, вы основательно подошли к делу… Замечательно! Итак, ваша тема – «„Повесть об Исминии и Исмине“ как аллегория любви»?

– Это всего лишь предварительное название…

– Но звучит! – Великий ритор улыбнулся. – Вы хорошо знаете древнегреческий, как я вижу?

– Да, я окончила филфак Академии, отделение классической филологии. Я писала диплом как раз по Ахиллу Татию, а потом собиралась защищать диссертацию по Илиодору, проучилась год в аспирантуре, но бросила…

– Почему? Ведь у вас очевидные способности к научной работе! Что-то случилось?

«Случился провал в православие, – подумала Афинаида. – Но как объяснить ему это? Стоит ли вообще об этом говорить? Не сочтет ли он меня дурой? И будет прав, конечно! Ладно, будь что будет, раз уж зашла речь, расскажу в двух словах… Не скрывать же теперь!»

– Так получилось, что я… В общем, всё началось с того, что мой отец ушел от мамы к другой женщине.

– Вот как… Сочувствую! Вы тяжело пережили это?

В голосе Киннама слышалось непритворное участие, и Афинаида вдруг почувствовала себя раскованно, словно они были давно знакомы, и принялась рассказывать:

– Я-то нет, я давно видела, что ему с мамой тяжело. У нее был… очень специфический характер… В общем, папу можно было понять. Но мама понимать его, конечно, не хотела. Были ужасные скандалы, она пыталась его вернуть… Папа с той женщиной даже уехал в другой город. Когда стало понятно, что он ушел навсегда, мама впала в депрессию. И тут… подвернулся отец Андрей… Отец Андрей Лежнев.

– Что вы говорите?! – воскликнул Киннам. – Неужели тот самый Лежнев, которого разоблачили два года назад?

– Да, тот самый. Мама с горя ударилась в религию, стала часто ходить в церковь, сначала ходила по разным храмам, а потом попала к Лежневу…

Афинаида умолкла. На нее нахлынули воспоминания обо всем этом хождении в православие, последствия которого она до сих пор не могла расхлебать. «Как я могла упасть в такую яму, так быстро, так надолго?» – в который раз подумала она. Но голос ректора вернул ее к реальности:

– Вероятно, оный отец стал пугать вашу мать адскими муками и прочими прелестями загробного жития?

Афинаида невольно улыбнулась.

– Да, именно так, и мама очень быстро доверилась ему. Уверяла меня, что он читает мысли, что он прозорливец, всё подбивала сходить к нему на исповедь… Я сначала даже и не думала… У нас семья была нецерковной, папа был поклонником всего античного, эллинских философов, древнегреческого искусства, а мама религией не интересовалась, и я была от всего этого далека. То есть меня в детстве крестили, и всё на этом… Правда, атеисткой я не была, но я никогда не ходила в церковь, не причащалась… в общем, ничего такого. Но потом… потом у меня… возникли некоторые сложности в личной жизни…

Сложности? Подумаешь, сложность – влюбленность в Алекса, по которому сохла почти половина девиц их курса! Как она страдала по нему, а недавно при встрече с ним в ней ничто не затрепетало, она даже не может теперь понять, что в нем тогда находила! И из-за этого, из-за этой романтической дури она умудрилась загреметь к Лежневу!..

Тень мучительного прошлого легла на ее лицо, и Киннам мягко сказал:

– Простите, я, кажется, невольно вынудил вас вспомнить не очень приятные вещи! Не стоит рассказывать мне подробности. Значит, у вас произошли личные неприятности, и вы решили пойти за советом к отцу Андрею, так?

– Да, и после этого… Честно говоря, мне самой непонятно, как это вышло так быстро и… радикально… Но это так: уже через год я решила всё бросить и только спасать душу.

– То есть вы пустились во все тяжкие?

Афинаида недоуменно взглянула на ректора.

– Насколько я помню, – пояснил Киннам, – в Евангелии сказано, что спасти душу можно, лишь погубив ее.

– Да, но… – растерянно проговорила девушка, – ведь это толкуется как жизнь…

– И вы, значит, решили загубить свою жизнь, чтобы спасти душу.

Афинаида чуть вздрогнула.

– Вы правы, именно так и вышло! – Она горько усмехнулась. – Наверное, над такой глупостью можно только посмеяться… Когда я теперь вспоминаю всё это, мне иногда хочется избить саму себя, такой я была дурой!.. Впрочем, – она смутилась и покраснела, – вам это вряд ли интересно… все эти подробности… Простите, что я так…

– Почему же, очень интересно! Я ведь не только ученый, но и писатель, а писателей всегда занимают разные истории из жизни. Поэтому, если вы сочтете возможным посвятить меня в вашу историю, я с интересом ее выслушаю. – Ректор внимательно посмотрел на девушку. – Тем более, что вам и самой, как мне кажется, будет полезно рассказать всё это. Вы с кем-то делились этой историей?

Афинаида покачала головой.

– Но у вас есть большая потребность рассказать обо всем кому-нибудь.

Она снова вздрогнула и, чуть поколебавшись, кивнула:

– Вы правы, господин Киннам. Но… не знаю, могу ли я… Это отнимет у вас время…

– Пустяки! Всё время, какое ни есть – наше, и мы вольны тратить его, как считаем нужным. А мне в данный момент представляется нужным выслушать вашу историю. Обещаю, что не буду смеяться, что бы вы ни рассказали!

Афинаида грустно улыбнулась.

– Даже если б вы стали смеяться, я это вполне заслужила… Но я думаю, что смогу отличить юмор от насмешки.

– Отлично! В таком случае… – Киннам нажал кнопку на столе. – Елена, будьте добры, приготовьте нам кофе. Мне как обычно, а для госпожи Стефанити… минуточку… – Он взглянул на девушку. – Что-то говорит мне, что вы предпочитаете покрепче и послаще, я угадал?

– Да, – смущенно ответила она.

Великий ритор засмеялся, снова нажал кнопку и сказал:

– Для госпожи Стефанити, пожалуйста, крепкий и самый сладкий!

***

– Так с чего же начать? – задумчиво проговорила Афинаида, когда голос Элен погас с тихим щелчком микрофона. Она сцепила пальцы и напряженно посмотрела перед собой.

– Наверное, с начала?

– Нет, с самого начала не надо, это слишком долго. – Девушка помотала головой. – Начну с того, что на пятом курсе со мной случилась дурацкая история. Это было осенью, мы с друзьями сбежали с лекции, и кто-то предложил пойти… Нет, это опять длинно, – досадливо оборвала она себя. – В общем, это была игра, шутка, но потом всё обернули так, будто я приняла участие в языческой церемонии.

– Вот как? – удивился ректор.

– На самом деле это была просто глупость, дурачество: какие-то песни, мы бросали ладан на угли, а потом прибежали Рипидоносцы, завязалась драка… И с того дня у меня в жизни всё пошло наперекосяк. Я заболела, чуть не провалила экзамены, и… То есть, разладилось-то оно, может, само по себе, я бы и не связала ничего с этим эпизодом, если бы не мама.

– А мама уже, что называется, воцерковилась?

– Да, еще за полгода до этого.

– О, я представляю себе!

– Совершенно верно представляете! Это была целая эпопея. Сначала мама ничего не сказала, побежала советоваться по телефону. Отец Андрей всегда говорил, чтобы в минуты гнева или недоумения все звонили ему, а он объяснит, как поступить… Ах, лучше бы она тогда на меня накричала, даже поколотила – всё равно бы потом пожалела, всё бы и забылось. Но мама замкнулась, отгородилась от меня, начала обдумывать какую-то стратегию… – Афинаида сжала губы и слегка задумалась. – В итоге она внушила мне, что надо поговорить с отцом Андреем – всего лишь поговорить, по-человечески. Мне нелегко было решиться на разговор с незнакомым священником, но… Мама вдруг стала ласковой и мягкой, терпеливо объясняла, что я нуждаюсь в помощи, что отец Андрей может многое разъяснить, и… А тут я прочла книжку о святом Григории Паламе, и мне самой стало любопытно. Да ведь я и не имела ничего против религии, а мое состояние болезненное… оно меня беспокоило. В общем, в конце концов я уступила. Мы пришли к отцу Андрею утром в будний день, и вокруг него уже была толпа народа. То есть сам он с кем-то беседовал в исповедальне, а люди стояли и сидели в ожидании. Отец Андрей оказался совсем не страшным. Когда дошла очередь до меня, я вкратце рассказала свою историю, а он сначала молчал, смотрел в сторону, только изредка взглядывал на меня так… изучающе. А потом сказал, что со мной всё непросто, что хотел бы поговорить на эту тему позже, когда народ разойдется.

– Однако!

– Нет-нет, ничего такого! Он лишь дал понять, что озабочен моей судьбой, и я… мне это было приятно. Я вышла из исповедальни и села в сторонке, стала ждать. Мама вскоре ушла, а я, можете представить, прождала его до самого вечера! Это был какой-то немыслимый день, странный круговорот лиц, явлений… Вы знаете Свято-Михайловский храм в Перистери, недалеко от книжного развала? Это древняя базилика, довольно большая. Отец Андрей появлялся то тут, то там, наверху, внизу, что-то объяснял, доказывал, распоряжался. Его голос был слышан везде, повсюду! Но сам он только мелькал перед глазами и тут же скрывался. Иногда махал рукой – мол, подожди еще, иногда подходил на секунду, извинялся и пропадал снова. Я сидела и читала, я всегда носила с собой какую-нибудь книжку… Несколько раз порывалась уйти, но… не получалось. То думалось, что это будет невежливо, а то меня кто-нибудь задерживал. Это был канун праздника Трех святителей, было много всяких приготовлений, меня тоже просили помогать. Подходили всякие люди, интересовались, кто я такая, что читаю и кого жду. И все хвалили отца Андрея, говорили, что он очень мудрый на советы, может понять любого… А Лежнев еще приговаривал, бегая по храму: «От каждого по способностям, каждому по духовной потребности», – смешно, правда?

– Да уж! – хмыкнул великий ритор.

– Вот. И постепенно возникло ощущение, что я стала кирпичиком в этом большом здании, что мне уже определено свое место. И мне самой стало интересно: чем же дело кончится? Прошло несколько часов, ко мне подошла старушка и сказала, что отец Андрей благословил пообедать, – и вот, я ела в полутемной каморке безвкусную похлебку, заедала черствым хлебом… Потом была вечерня, и я впервые отстояла церковную службу. Лежнев служил хорошо, проникновенно и очень сосредоточенно. Сзади иногда доносился шепот: «Ах, какой молитвенник!» После службы он вдруг подошел ко мне и спросил: «Ты ведь студентка? Умеешь читать церковные тексты?» Я ответила, что умею, но не вслух.

– Он сразу перешел на ты? – поинтересовался Киннам.

– Да, он иначе ни к кому не обращался.

В этот момент дверь кабинета распахнулась, и величественно вплыла Элен с небольшим подносом. Она грациозно опустила поднос на столик, стоявший перпендикулярно ректорскому столу, бережно сняла с него кофейную чашку и, почтительно изогнувшись, поставила ее перед Киннамом, не забыв подложить маленькую салфетку. Афинаиду секретарша не удостоила взглядом, повернулась на каблуках и мгновенно скрылась. Девушке пришлось самой тянуться за кофе. Она машинально пошевелила в нем ложечкой и продолжала:

– Ну вот, тогда он махнул рукой и сказал: «Не важно. Мне сейчас надо молебен отслужить, помоги, пожалуйста». И ткнул меня в служебник. Я прочитала, запинаясь, пятидесятый псалом, а отец Андрей потихоньку пел, бормотал молитвы. Потом похвалил меня, сказал, что хорошо читаю – это было неправдой, между прочим, читать я научилась позже, – и тут же спросил, приду ли я завтра. Мол, очень нужно завтра кое в чем помочь. Я растерялась, но он тут же забыл о вопросе, вернулся вдруг к моей исповеди, если можно ее так назвать. Объяснил, что мое прегрешение тяжелое, что жертвоприношение идолу – это ни к какие ворота не лезет, что я отлучила себя от церкви, от Бога… Но сразу принялся утешать, говорил, что я сложный человек, что меня можно понять и простить, но понять меня по-настоящему может только Господь… и духовный отец, если он у меня появится. Потом опять спросил, приду ли я завтра…

– И вы, так сказать, проглотили эту приманку, – подытожил Киннам слегка удивленным тоном.

– Нет, не совсем… Это не выглядело приманкой, вернее, приманкой был весь его тон, стиль, манера поведения. Он действительно располагал к себе! Я пришла к нему снова, да. Хотя не назавтра, а через неделю. Меня разбирало странное любопытство: хотелось понять, что это за церковная жизнь такая, чем живут все эти люди, какой они смысл находят во всех этих занятиях… И сам Лежнев мне тоже стал интересен. И вот, я пришла, а в храме в тот день собирали одежду для бедных, и отец Андрей мне обрадовался. В тот момент было много бестолковщины, не хватало просто аккуратных людей. И… я как-то сразу почувствовала, что я здесь нужна, что мне рады. Это было не то, что в Академии, где все мы были на равных и никто, по большому счету, друг другом не интересовался. Лежнев бегал вокруг, пытался руководить и всем говорил: вот, посмотрите, какая к нам барышня пришла ученая! Теперь, мол, всё пойдет на лад…

– Но ведь это была настоящая секта? – перебил ее ректор.

– Да. Но такие вещи понимаешь только потом, если посмотришь со стороны. Секта это нечто отделенное от целого, но… Иногда ведь очень приятно чувствовать себя отделенным от профанов, посвященным в тайну… И тогда самому хочется во всё вникнуть, узнать побольше. Представьте: вы стоите в храме, слушаете проповедь, ощущаете, что в ней много намеков, аллюзий, но точно не можете сказать, каких. А рядом стоят люди, которые вздыхают, кивают головой и явно понимают больше, чем вы… Разве не у всякого человека проснется любопытство и жажда познания?

– Не у всякого, только у некоторых. Даже смею вас уверить, что большинство этих слушателей сами ничего не понимают.

– Здесь вы тоже правы. Там было больше специалистов другого рода. Например, я однажды видела, как одна женщина подошла к другой и спросила: «Помнишь, какой завтра день? Вот, отец Андрей просил передать тебе синодик». А та улыбнулась так самодовольно, кивнула: «Да, он знает, к кому обращаться!»

– Это они о чем? – Киннам вскинул брови.

– Есть такой обычай у духовных людей – накануне дня мученицы Клавдии молиться за всех обидевших и врагов. Якобы этим привлекается особая благодать. Суеверие, конечно, но раньше мне так не казалось. – Афинаида, наконец, глотнула кофе. – Раньше казалось, что там, в Свято-Михайловском, витает особая мудрость. Ведь никто никогда не говорил, что мы отделяемся от Церкви – наоборот, подразумевалось, что именно мы-то и храним ее учение в первозданном виде! Если «они» могут есть рыбу по средам, носить одежду, несвойственную полу, и так далее, то мы так делать не будем, потому что знаем, что это запретили святые отцы…

– Всё же занятно, что иностранец приехал обучать нас истинам веры.

– Он же не просто так приехал, он приехал с таким ореолом… едва ли не мученика! Вот, мол, я вырвался из тюрьмы народов, где люди чуть не каждый день умирают за Христа, а вы здесь расслабились и живете так, словно у вас билеты в рай…

– А как ему удалось оттуда уехать?

– Это отдельная история, я ее немного знаю. Он не уехал, он переправился через границу некоей тайной тропой…

– Странно, что его так быстро приняли в общение и дали приход!

– Почему же? Он умел быть обаятельным, легко входил в доверие, показывал преданность Империи, архиерею. Это только со временем, в самом близком кругу, он начал говорить, что в нашей церкви почти всё неправильно, всё обмирщено, никакой духовной жизни…

– И в чем же она должна заключаться?

– О, много в чем! В одежде, в движениях, позах, мыслях… ну, и в молитвах, богослужениях, безусловно. Лежнев вывез из Московии много рукописей катакомбных старцев, понемногу издавал их здесь и распространял среди своих. Старцы, вы понимаете, были очень суровы. В условиях гонений, когда каждое движение может стать последним, возникает особый тип благочестия, его сложно в двух словах описать…

– А разве наши святые отцы не были суровы? Он давал их читать?

– Давал, конечно. Отцы-то меня и привлекли больше всего. Они открывали прекрасный мир, где Бог совсем близко… для тех, кто готов для Него от всего отказаться… Правда, я только сейчас понимаю, насколько причудливо этот мир преломлялся для меня толкованиями Лежнева. Да, это соответствует Евангелию – от всего отказаться ради Бога, и я попыталась это сделать. Но в реальности получается, что ты отказываешься от всего не ради Бога, а ради… священника, храма, ради каких-то дел, на которые расходуются не только деньги – это мелочь, – а силы, здоровье, лучшие душевные движения…

– Но я подозреваю, что это вы тоже поняли уже потом? – тихо спросил Киннам.

– Да, – просто согласилась Афинаида. – Вернее, что-то начало во мне шевелиться в связи с моим предполагавшимся постригом – сомнения, переживания… Арест Лежнева и всё, что с ним было связано, перевернул ту мою жизнь вверх ногами и поставил на ней жирную точку. Не знаю, как я не сошла с ума…

– А что было связано с арестом? – осторожно поинтересовался ректор.

– Знаете, мне не хотелось бы об этом говорить. – Афинаида нахмурилась и опустила голову. – Не хочется вспоминать, наверное, я еще не готова… Да, еще ведь выяснилось, что он эти деньги, которые собирал для «гонимых братьев» никуда не отправлял. Их потом астиномы нашли, они так и лежали в конвертах с надписями. И все эти махинации…

– Странная история! Но как вы думаете, для чего это всё ему понадобилось? Неужели такой экзотический способ заработать?

– Нет-нет, – уверенно ответила Афинаида, – он… в самом деле был аскетом. Не знаю, для чего он копил деньги. Может, существовала еще какая-то сверхзадача, о которой я не догадываюсь? Во всяком случае, у него были твердые религиозные убеждения, он искренне считал, что воспитывает людей в единственно правильном направлении. Ну, и наличие такой преданной паствы давало уверенность и вдохновляло, наверное. Он же был известный человек, учитель молитвы, благочестия… всего, что под этим можно понимать. При этом он был хорошим психологом, общаться с ним было приятно. Он всегда знал, как ободрить, поддержать. Без этого мы и не смогли бы столько трудиться, что называется, во славу Божию. Он пытался встать в положение всеобщего отца, но мог действовать и очень деликатно… Вот, например, – тут Афинаида чуть встрепенулась и машинально пригладила волосы, – мы однажды сидели на кухне, и он на все лады расхваливал одну прихожанку, Ирину. Она была такой подвижницей, дневала-ночевала в храме… да еще с детьми! И при этом была добрая, хорошая, я с ней потом подружилась. Вот, сидела она бедная, краснела, слушая похвалы. А когда все уходили, Лежнев нагнал меня в дверях и шепнул на ухо: «А ты приметила, как она одета?» Да, конечно: юбка до пола, штопанная кофта, пыльные башмаки… Мне сразу стало стыдно, я поняла, к чему был весь этот разговор… И с тех пор решила поменять гардероб, тем более, что давно замечала, как на меня порой косо смотрят – на мои юбки до колен, короткие рукава…

Киннам слушал, не шелохнувшись. Афинаида бросила на него быстрый взгляд и смутилась:

– Ой, ну что я о пустяках? Там и правда всё было очень непросто! Многие верили, что Лежнев наделен даром прозорливости. Он и сам на это намекал. Да и со мной бывали случаи… Например, однажды я потихоньку молилась вечером, после службы: мне была непонятна одна стихира, и я просила Богородицу вразумить меня. Отец Андрей исповедовал в своей кабинке с прозрачной стеной, я его ясно видела, он оттуда не выходил, слышать ничего не мог. А потом, уходя, когда я к нему подошла под благословение, он сурово так сказал: «Нечего Матерь Божию зря отвлекать, лучше бы ко мне обратилась». И объяснил стихиру в двух словах, представляете?

– Да, – кивнул Киннам, – они читают по губам.

– Кто? – опешила Афинаида.

– Русские катакомбники, это очень удобно для конспирации. И вообще довольно известный трюк.

Девушка смотрела на него круглыми глазами, в полном смятении.

– Ах, это многое объясняет, – проговорила она. – Очень многое!

– Не расстраивайтесь, госпожа Стефанити, вы просто многого не знали тогда… да и теперь еще не знаете, – участливо сказал Киннам. – Но это поправимо.

Потом она рассказала о тяжелой работе на Пелопоннесском подворье, о матери Еликониде, которая руководила сбором оливок, стрижкой овец, длинными монастырскими службами в полутемном сарае и всей жизнью восторженных неофиток… Рассказывала, как девушки таскали камни для постройки небольшого храма – отец Андрей вдохновенно объяснял, что здесь, вдали от столичной суеты и неправильной жизни, они смогут создать независимое ни от кого прибежище истинных христиан…

Кофе в ее чашке давно остыл – как и у великого ритора, который слушал ее очень внимательно, почти не отрывая глаз.

– Да, у вас уникальный опыт… хотя очень печальный, – подытожил Киннам, когда девушка умолкла.

– Опыт? Да, но из него можно сделать один вывод: нельзя быть такой доверчивой! Когда всё это кончилось, я почувствовала себя так, будто вселенная вокруг меня рухнула. То есть, понимаете, я как бы положила свою жизнь без остатка на алтарь православия, думала, что служу этим Богу, исполняю заповедь «оставь всё и следуй за Мной», а на самом деле… На самом деле Бог, может, и вовсе тут был ни при чем! Я думала: значит, я от всего отказалась, всё бросила, даже чуть не постриглась… Если б Лежнева взяли хотя бы на день позже, я бы осталась у разбитого корыта еще и монахиней!

– Да, перспектива устрашающая, особенно если учесть, что вы вовсе не созданы для монашеской жизни! – Афинаида взглянула на ректора, и он чуть заметно улыбнулся. – По крайней мере, мне так кажется. Хорошо, что вы избежали подобной участи! Я помню тот скандал с Лежневым… Но вот не думал, что встречусь с одной из его жертв в стенах Академии – тем более приятная неожиданность! Кстати, говорил ли вам сей любитель аскезы, с каким именем он собирался вас постричь?

– Да… Ему всегда страшно не нравилось мое имя, «языческое», и он норовил называть меня Афанасией… А постричь хотел Агафией. Мне это имя совсем не нравилось! Отчасти я потому и противилась его настояниям постригаться и оттягивала, – Афинаида усмехнулась. – Только уже накануне разгрома он решил дать мне имя Арсения…

– Какой глупый поп! Если б я постригал вас, я бы нарек вас, конечно, Евдокией.