Страна детей

– Но у нас каждый боец на учете, – заметил Козлов. – И так силы неравные: на одного нашего дракона приходится по четыре облезлые кошки.

– Да. Понимаю, – кивнул головой брат и вдруг предложил: – Так давайте оставим там на ночь моего старшего брата.

Все взоры обратились ко мне. Я не выдержал их пристальных глаз. Мне показалось, что десятки ружейных стволов направлены мне в лицо, и я часто-часто заморгал глазами. Мне совсем не хотелось на ночь оставаться в каком-то там сверхсекретном арсенале. Но в момент общего напряжения, охватившего всех, я не мог им так просто сказать: «Ребята, оставьте меня в покое».

– Но стоит ли посвящать постороннего в наши секреты? – возразил Козлов, продолжая сурово глядеть мне в глаза.

В душе от радости я закричал: «Не стоит! Не стоит!» Но мой брат вдруг обиделся:

– Какой он посторонний? Он – мой старший брат. Этими словами он оказывал мне не только доверие, но и взваливал мне на плечи тяжелый груз ответственности.

Козлов больше не стал спорить с братом. На том и порешили. Затем бойцы разработали план охраны Дома дружбы, где должна была в шесть часов вечера состояться встреча членов клуба «Кэнрокуэн» с членами общества «Ангара-кай», и все разошлись. Брат объяснил мне, как добраться до арсенала, расположенного в старом пакгаузе за городом, и вручил ключ.

– Ты уж меня не подведи, – были его последние напутственные слова.

И мы на некоторое время расстались.

8. Час птицы (с 17 до 19 часов вечера)

В агентстве я застал Карима, который уже успел съездить на японское кладбище и отснять все четыреста шесть могильных плит. В его лаборатории кипела работа, рулоны проявленной пленки сушились на веревке, как выстиранное белье, но уже сейчас было понятно, что ни на одном из кадров больше не проявлялось фото-аномалий. Даже прежние могилы вышли четко, без теней. И я подумал, что, вероятно, мои ночные посетители отправились в город, и вспомнил, что в девять часов вечера назначил им встречу у кафе «Снежинка». Однако Карим не унывал, так как был по натуре исследователем. На следующее утро он опять собирался отправиться на кладбище для поиска теней.

Я заехал домой, наскоро перекусил, сгрузил тарелки и чашки в мойку, которая и так уже была завалена грязной посудой, и отправился на встречу с членами общества «Ангара-кай».

Вокруг Дома дружбы расставленные нашим славным кондотьером часовые спрашивали у всех незнакомых, прибывающих на встречу, пригласительные билеты, как при наступлении комендантского часа в старые добрые времена. В атмосфере приготовлений к дружескому вечеру чувствовалась некоторая напряженность, свойственная осажденным крепостям. Все были начеку. Но эти предосторожности нисколько не отразились на активности членов клуба, развернувших бурную деятельность. В библиотеке Дома дружбы хор репетировал только что полученные слова и ноты гимна членов общества «Ангара-кай» и любимой песни иркутских военнопленных «Андзу-но хана» («Абрикосовые цветы»). Когда я вошел в фойе Дома дружбы, то мелодичная песня разносилась по всему первому и второму этажам:

Андзу-но Ки-ни, Андзу-но саку ёо-ни,

Коно Куни-ни, акаруку Хана-о сакасэтай,

Гогацу-но Тайёо-га, Тайти-о аттакамэру ёо-ни

Минна-но Атама-кара, Аси-но Саки-мадэ

Аттакай Хикари-о абисэтай.

Хотим, чтоб нас всех с головы до пят

Согрело солнце живительным теплом,

Когда земля меняет свой наряд,

И абрикосы расцветают под окном.

Хотим, чтоб в этой дальней и чуждой строне

Снег растопил быстрей горячий майский луч,

Чтоб абрикосов цвет не только был во сне,

Чтоб солнце чаще выходило из-за туч.

Эта песнь о цветах абрикосового дерева звучала несколько странно, тем более что японские военнопленные, по словам песни, желали, чтобы они цвели в Сибири. Девушки, никогда раньше не видевшие абрикосовых цветов, все же вырезали их из цветной бумаги и украшали приветственное обращение, написанное по-японски и вывешенное в фойе. Песня создавала светлое, воодушевляющее настроение веселья, заставившее на некоторое время забыть всех об объявленной войне. Здесь же, в фойе, были устроены выставки оригами и икебана. В углу стояли в горшочках два-три деревца бонсай, выращенные членами клуба. На видном месте красовались афиши одного из приглашенных – ответственно¬го секретаря общества «Ангара-кай» художника Оцука Исаму, написанные им к постановке режиссером Сэнда Корэя на сцене токийского театра «Дзэнсиндза» пьесы иркутского драматурга Александра Вампилова «Прощание в июне».

Все это фиксировал мой цепкий наметанный глаз журналиста, чтобы потом изложить в репортаже. Я поднялся по лестнице на второй этаж и заглянул в кинозал. Кинозал был набит народом, люди ждали прибытия гостей, весело переговаривались. Среди приглашенных я увидел Светлану, которая посмотрела на меня как-то странно. Рядом с ней все места были заняты, я кивнул ей, соображая, как бы ее выманить из зала для объяснения, но в это время мой брат привел бывших военнопленных, и весь зал захлопал в ладоши, приветствуя гостей. Я примостился на стул, принесенный мной из приемной, и стал слушать приветственные речи. После официальной части члены клуба устроили тут же перед зрителями самодеятельный концерт, составленный из номеров классической японской музыки Гагаку с игрой на флейте и сямисэн, а также небольших сцен театра «Но». Признаюсь, эта музыка и театр «Но» наводили всегда на меня скуку. Один раз я даже уснул на одном представлении театра «Но» в Японии. Поэтому, чтобы не подвергаться вторично эксперименту после бессонной ночи, я потихоньку вместе со стулом удалился из кинозала. В приемной никого не оказалось, но за это время был накрыт шикарный стол с тортами и конфетами, фруктами и печеньем. Я не удержался, чтобы не налить из серебряного самовара чашку душистого чая и не стащить самый лакомый кусок торта. Как только я набил рот сладостями, в дверях появился мой брат. Он недовольным взглядом посмотрел на мою трапезу, так как я несколько нарушил торжественную чинность стола, и сказал:

– Не забудь, пожалуйста, в одиннадцать часов вечера заступить на пост. Не подведи меня.

Прожевав кусок торта, я пообещал ему, что буду по указанному адресу в назначенное время, и посмотрел на часы. Оставалось пять минут до условленной встречи с моими ночными посетителями у кафе «Снежинка». Я вскочил и засуетился, вытирая губы салфеткой.

– У меня встреча, – объявил я брату, – опаздываю.

– Будь осторожен, – предупредил он меня, – нам стало известно, что они собираются сорвать вечер, поэтому подтянули своих боевиков к Дому дружбы.

Я кивнул ему на прощание, поспешно спустился по лестнице в фойе и вышел на улицу.

9. Час собаки (с 19 до 21 часа вечера)

То, что я увидел на улице, поразило меня настолько, что я некоторое время стоял, словно парализованный, как мокрая курица с опущенными крыльями. Вокруг Дома дружбы шел настоящий кулачный бой. В то время, как там, в кинозале, торжественно произносили речи о мире и дружбе, здесь, на улице, трещали скулы, ломались ребра, ноги и руки в жаркой рукопашной схватке. «Тигры» Баранова, словно кошки, прыгали в воздух с криками «Мяу», выставив вперед руки и ноги, и, словно мячики, отлетали от железных кулаков стойких бойцов школы «Кекусинкай». Милиция попыталась было навести порядок, разнять бойцов клуба и боевиков школы «Вадарю», но это было все равно, что сунуться в огонь с голыми руками. Бедным милиционерам не оставалось ничего другого, как, имитируя бой, помахивать своими дубинками и держаться подальше от общей свары, дожидаясь конца сражения. Тут же стояло несколько машин скорой помощи, подбирающих павших с поля битвы. В этот вечер в больницу было доставлено около четырехсот боевиков школы Баранова с переломанными носами и костями и семь членов клуба с легкими вывихами и ушибами. Слава Богу, что никого не убили в драке.

Я старался бочком протиснуться между дерущимися, но внезапно получил такой сильный удар от облезлой кошки, что из глаз у меня посыпались искры. Двое бойцов из школы Козлова заметили меня и, предложив свои услуги, пробили брешь и вывели меня из окружения «тигров». Как только мы оказались за фронтом военных действий, я, забыв поблагодарить моих провожатых, пустился во всю прыть подальше от опасного места, массируя по дороге ушибленную скулу.

Когда я, немного успокоившись, вышел на центральную улицу и оглянулся, то увидел четверых незнакомых мне молодых парней, следующих за мною по пятам. Недремлющее око Баранова, наверняка, засекло мой прорыв из Дома Дружбы и направило вслед карателей. Я беспомощно огляделся по сторонам. Подмоги мне было ждать не от кого. Парни, заметив, что я смотрю в их сторону, остановились и стали рассматривать афишу. Тоже мне, сыщики-шерлок-холмсы. Костоломы проклятые! Я решил: «А, будь, что будет». И делая вид, что их не замечаю, отправился в кафе «Снежинка». Туда я шел так просто, для очистки совести. Во встречу с моими ночными посетителями я мало верил. Более того их странный визит я уже относил к области моего психического расстройства после тяжелого переутомления и почти был уверен, что все мне или приснилось, или галлюцинировалось в моем воображении. Если бы не фотография Карима с могильными плитами, то я даже бы и не вспомнил об этом. А так все же где-то в глубине моего сознания еще теплилась маленькая надежда: «А вдруг они придут».

Ушибленный глаз болел, я достал из кармана медный пятак и приложил его к веку. За закрытым веком часто пульсировала кровь, сходились и расходились разноцветные круги. Я подумал, что стоит вот так закрыть глаза и можно сразу попасть в другой мир. Так, вероятно, и делает страус, пряча свою голову в песок во время опасности. Ни четырех мальчиков с пудовыми кулаками, никакого страха. Я опять оглянулся, парни не отставали.

Возле кафе «Снежинка» я сразу же увидел своих ночных знакомых и почему-то нисколько не удивился. Возможно, в моменты опасности человек перестает чему-либо удивляться. Я сразу же затащил их в кафе, усадил за столик и заказал четыре порции мороженого. Они были все в той же полевой форме императорской Квантунской армии.

– Спасибо за цветы, – сказал унтер-офицер.

Я вначале не понял, но затем вспомнил, что положил полевые цветы на их могилы, махнул рукой:

– А-а, не стоит благодарности. Угощайтесь, – и я кивнул им на мороженое, поставленное официантом перед ними.

– Извините, – замялся унтер-офицер, – мы не любим мороженое.

– А-а, понимаю, тогда я закажу вам кофе.

– Ничего не нужно, – жестом остановил меня унтер-офицер.

Я не стал ни возражать, ни уговаривать, потому что не знал правил, существующих в их мире. К тому же лишней назойливостью я мог поставить их только в неловкое положение. Мороженое в стаканчиках так и осталось стоять перед ними и таять.

В это время в кафе заглянул один из парней. Он пристально посмотрел на меня и стаканчики с мороженым на столе, потоптался на месте в нерешительности и вышел.

т досады я закусил губу, подумав, что они так просто не оставят меня в покое. Заметив мое расстройство, унтер-офицер спросил:

– У вас неприятности?

– Еще какие! – словно накипевшая боль, вырвались у меня из груди слова отчаяния. – Видели, сейчас в кафе входил детина? Так вот их еще трое поджидают меня на улице, от самого Дома дружбы преследуют. Фингал под глаз поставили. Боюсь, что все ребра мне пересчитают, когда я выйду отсюда.

Унтер-офицер повернул голову к коренастому, с короткой стрижкой солдату и сказал:

– Синдзи, иди, разведай обстановку.

Солдат бесшумно вскочил и вышел из кафе. Через несколько минут он вернулся и доложил что-то унтер-офицеру по-японски. От его сообщения оба, унтер-офицер и фельдфебель, сделали удивленные лица и произнесли японское восклицание с поднимающейся интонацией в конце:

– Э-э-э!!

– Что такое? – всполошился я.

– Он сказал, что их на улице уже не четверо, а двенадцать человек. Могут подойти еще и другие.

У меня сердце ушло в пятки.

– Вы хорошо бегаете? – спросил меня унтер-офицер. Я обалдело молчал. Ему пришлось повторить вопрос.

– Бегаю по утрам, – наконец, придя в себя, ответил я срывающимся голосом. – Но какое это имеет значение?

– Нужно отсюда убираться, а то их станет больше, – заметил фельдфебель.

– Но как?

– Можно попробовать, – спокойно продолжал унтер-офицер. – Мы их задержим, а вы бегите как можно быстрее.

– Но как вы их задержите? – воскликнул я взволнованным голосом. – Их двенадцать, а вас всего трое. Нет, все пропало!

– Не паникуйте, – улыбнувшись, сказал фельдфебель и, кивнув на унтер-офицера, заметил: – Господин Мацуяма был чемпионом джиу-джитсу в полку. Я тоже занимался кэндо и каратэ, а Синдзи – он просто зверь в драке. Как-нибудь выпутаемся.

Я их поблагодарил, слабо веря в успех предприятия.

– Жаль, что не удалось поговорить, – с сожалением вздохнул я.– Я вижу, вы очень интересные люди.

Я расплатился с официанткой, мы встали и направились к выходу.

Как только мы вышли из кафе, меня тут же обступила плотным кольцом дюжина крепких парней, оттеснив к стенке японцев. Я с отчаянием посмотрел в сторону военнопленных, потеряв всякую надежду на их помощь. Да и что они могли сделать в этой ситуации, единственно разумное для них было тихо-мирно унести самим ноги.

– А-а, попался, голубчик, – злорадно произнес здоровенный детина, который заглядывал в кафе. – Не дождался помощи от гаденышей своего брата.

И он занес кулак перед моим лицом. Я зажмурился, ожидая удара. Но в это мгновение все же одна мысль пронеслась в моей голове: «Неужели он не заметил японцев, сидящих рядом со мной? Странно, что никто не обратил на них внимания, когда мы вышли из кафе». И в это время я услышал истошный вопль парня. Я открыл глаза и увидел его лежащим в двух шагах от меня, как подкошенная трава, на тротуаре. Двое других, зажав животы, словно рыбы, хватали ртами воздух, как будто неожиданно кто-то нанес им удары в солнечные сплетения. Вся когорта «тигров» пришла в смятение, они размахивали в разные стороны кулаками, как будто не видели противника, а трое моих японцев спокойно и точно наносили им удары в самые болезненные места. Это походило на игру «Я тебя в упор не вижу» и еще на тренировку, когда тренер на ринге бьет боксера с завязанными глазами, приучая его к ориентированию в пространстве.

– Бегите же, – крикнул в мою сторону унтер-офицер Мацуяма, делая подсечку стоящему в растерянности напротив меня парню.

Тот, как подкошенный, рухнул на асфальт. Я рванулся с места в освободившееся пространство и успел сделать шагов десять, пока очухались «тигры» и бросились за мной в погоню. Неизвестно откуда взявшийся белобрысый, длинный, как жердь, детина бросился мне наперерез со стороны перекрестка. Я замедлил бег, но сзади раздался крик Мацуяма:

– Не останавливайтесь!

В следующее мгновение я увидел, как Синдзи, этот крепыш с прической бобриком, перепрыгнул через меня, плюхнулся в десяти шагах передо мной на землю и шариком покатился под ноги белобрысому детине. Тот со всего маха растянулся на дороге, ударившись лицом об асфальт. Я перепрыгнул через лежащего ничком детину и продолжал свой бег. Но тут опять выскочил впереди меня здоровенный лоб и, крикнув «Мя-я-а-у-у!», словно кошка, прыгнул в мою сторону, выставив вперед обе ноги. Синдзи поймал его за одну ногу и сделал ему такой сальто-мортале, что тот раз двадцать перекувыркнулся в воздухе, прежде чем повиснуть на дереве. Путь для меня был расчищен, и я во все лопатки несся по улицам и аллеям города, перекрывая все свои утренние рекорды пробежек. Преследователи отстали, японцев я тоже не видел. Добежав до подъезда своего дома, я перевел дух. Сердце бешено колотилось, пот застилал глаза. И тут я увидел Светлану. Она улыбнулась и сказала:

– Я вижу, что вы и по вечерам делаете пробежки.

Я пригласил ее в дом.

10. Час кабана (с 21 до 23 часов вечера)

Когда мы поднимались по лестнице ко мне в квартиру, мной вдруг овладело одновременно возбуждение и предчувствие того, что этим вечером между нами что-то обязательно произойдет. Я отпер ключом дверь квартиры и пропустил ее в темную прихожую. Притворив за собой дверь, я некоторое время не включал свет, темнота меня возбуждала еще больше. Светлана замерла и стояла, не шелохнувшись, я не слышал ее дыхания. Наконец, она произнесла в темноте:

– Может быть, все же мы включим свет или хотя бы зажжем свечи.

Пожалев, что в доме нет свечей, я щелкнул выключателем, и моя квартира сразу же озарилась каким-то необыкновенным светом, который, быть может, исходил не от электрической лампочки, а от нее. Она посмотрела на свое отражение в зеркале, поправила волосы и спросила, может ли она пройти в комнату.

Я распахнул перед ней двери. Она прошла и села в то самое кресло, где прошлой ночью сидел один из моих странных гостей. И я вспомнил, что ночной гость предупреждал меня остерегаться женщины именно сегодня. Но именно сегодня, именно сейчас я вдруг решил, что добьюсь ее любой ценой, если даже мне придется взять ее силой. Я предложил ей кофе, она кивнула головой, и я отправился на кухню и загремел посудой, которой была наполнена мойка, потому что не осталось ни одной чистой чашки. Светлана, услышав мою возню, спросила из комнаты:

– Вам помочь?

– Не нужно, – крикнул я, – справлюсь.

Но она все-таки появилась на кухне и, увидев гору грязной посуды, спросила:

– Вам никто не помогает убирать квартиру?

Я пожал плечами и ответил:

– Да я как-то привык сам справляться.

– Это и видно – улыбнулась она, – давайте, я вам помогу.

Я не стал возражать, и она, сняв с гвоздика фартук и нацепив его на шею, подошла к мойке. Я включил конфорку и поставил чайник. Некоторое время мы оба молчали. Глядя, как она моет посуду, я думал, что отдал бы полжизни, чтобы иметь такую хозяйку. Красивое платье с короткими рукавами плотно облегало ее стройную талию. Оно было не длинное и не короткое. Я старался не смотреть на ее стройные ноги. Ее длинная коса опускалась почти до пояса, я разглядел нежный пушок на шее ниже затылка возле самого уха, и мне вдруг страстно захотелось обнять ее. Я не удержался и поцеловал ее в шею. Она вздрогнула и отстранилась, выронив чашку, но не повернулась ко мне лицом. Она молчала, я – тоже. Но наше молчание не было гнетущим. Я чувствовал, что она может быть податливой, если я поведу себя с ней, как надо. Я снял с плиты закипевший чайник и стал заваривать кофе.

– Вы кому-нибудь сказали обо мне? – вдруг спросила она, не поворачивая головы.

– Нет, – поспешил я ответить, сделав удивленное лицо, хотя она не смотрела в мою сторону.

– Вы ничего не говорили Козлову? – спросила она и повернулась ко мне.

Сейчас я уже попал в поле ее пристального взгляда.

– Нет. Но с чего вы взяли, что я должен кому-то что-то говорить о вас? – воскликнул я, стараясь как можно естественней выразить свое удивление.

Светлана опустила глаза и сказала:

– Но почему тогда сегодня он принялся меня избивать? Я пожал плечами.

– То, что я увидел в зале, для меня было полной неожиданностью, – ответил я откровенно, – не ожидал я, что он окажется такой скотиной. И как можно вообще ударить женщину, не понимаю. Вы сами во всем виноваты. Не место девушке в таких секциях. Не женский это вид спорта.

Не поднимая глаз, Светлана тихо промолвила:

– Спасибо, что заступились сегодня за меня.

– Пустяки. Это мой долг. Разве мог я спокойно смотреть на это безобразие. Но меня поразило другое: почему никто из парней в секции за вас не заступился? Неужели все у Козлова так привыкли к жестокости, или, может быть, они боятся его авторитета, обожествляя его, как это делают «тигры» Баранова?

При упоминании имени Баранова Светлана покраснела, но я, как ни в чем не бывало, продолжал:

– Непонятно мне также и то, почему вы позволили Козлову бить вас в живот ногой. Что это? Рабское сознание дисциплины или страх перед ним?

Светлана молчала, опустив глаза. Мне показалось, что она сама не могла найти ответа на этот вопрос.

– Вы могли бы сразу покинуть зал, и никто бы не посмел вас задержать, – продолжал я.

При этих словах она опять на меня как-то странно посмотрела.

Я составил на поднос чистые чашки, кофейник, сахарницу и предложил ей пройти в комнату. Она вновь села в кресло. Я поставил перед ней журнальный столик, разместил на нем поднос и стал разливать кофе по чашкам. Светлана сидела задумчивая.

– Никогда никому не позволяйте себя унижать, – сказал я и заметил, что она побледнела.

Некоторое время мы молча пили кофе. Я специально выдерживал паузу, потому что видел, какое впечатление на нее произвела моя последняя фраза. И тут мне пришла в голову идея. Я сходил на кухню, взял из холодильника бутылку шампанского и с двумя бокалами вернулся в комнату. Не говоря ни слова, я поставил один бокал перед ней, открыл бутылку и наполнил бокалы вином. Она не возражала. Я подкатил от письменного стола вертящийся стул и устроился на нем со своим бокалом.

– Давай выпьем за нашу дружбу, – я неожиданно для самого себя перешел с ней на «ты».

Она чокнулась со мной и пригубила свой бокал. Я интуитивно почувствовал, что она отмякает, и ее отношение ко мне меняется. Я стал говорить ей о своей работе, о материалах, которые сегодня сделал и которые собираюсь написать. Рассказал два-три смешных случая из своей практики. Незаметно передвигая свой стул, я оказался рядом с ней и положил свою руку ей на плечо, она не отстранилась, как раньше, а, посмотрев на меня, вдруг рассмеялась и сказала:

– А у вас синяк под глазом.

Я потрогал щеку и почувствовал припухлость.

– Хотите, я вам сделаю примочку.

Разумеется, я этого очень хотел. Она спросила, есть ли у меня бадан и еще какие-то травы. Я, естественно, никогда таких трав не держал дома. Но все же она сделала мне компресс, и мне было очень приятно, но не от холодного компресса, а от прикосновения ее пальчиков к моей коже. И опять подумал, что должен ею овладеть сегодня, во что бы то ни стало, если не хочу ее потерять совсем. Сегодня единственный такой вечер, единственная ночь, мой последний шанс. Если даже придется прибегнуть к силе. И когда она стояла передо мной, я обнял ее, но она отвернула голову, пряча свои губы и упираясь своими руками мне в грудь.

– Но почему? – спросил я.

– Я не могу, – ответила она.

– Почему? – настаивал я.

– Между нами может быть дружба, но я не хочу с тобой как с мужчиной.

Но я подумал: «Поздно, девочка, ты у меня в доме, и я сделаю все возможное, чтобы ты стала моей».

Я повалил ее на ковер, но она сопротивлялась из последних сил.

– Прошу, не надо, я не могу сегодня.

И тут меня словно осенило. Какой я идиот! Я выпустил ее из своих объятий и ударил себя по голове.

– Болван, извини меня, я совсем забыл, что у тебя месячные.

У меня вырвалась эта фраза совсем непроизвольно. Она вскочила на ноги, поправила платье и с испугом и удивлением посмотрела на меня.

– Что ты сказал?

«Дурак! Кретин недоразвитый, – ругал я себя в душе, – высыпаться нужно перед такими свиданиями». Ее большие глаза смотрели на меня так же странно, как она это всегда делала, когда начинала подозревать меня в чем-то.

– Извини, я сказал что-то не то, – смущенно пробормотал я.

– Но у меня нет месячных, – решительно заявила она. Ее глаза продолжали смотреть на меня так удивленно и испуганно. По ее виду чувствовалось, что она только что испытала глубокое потрясение. Я представил, как в ее голове сейчас клубится целый рой мыслей и подозрений. Черт меня дернул за язык ляпнуть ей такую неосторожность. Вот, что значит, потерять бдительность.

– И все же, почему вы такое сказали? – настаивала она.

Я в отчаянии схватился за голову.

– Извини меня, сказал, не подумав, просто случайно у меня вырвалась эта фраза.

– Но вы произнесли слова: «Я совсем забыл, что..», значит, вы что-то знали или кто-то вам сказал?

– Никто мне ничего не говорил, и ничего я не знал, – прокричал я, стараясь показать, что начинаю сердиться.

Она как-то вся собралась в комочек, замкнулась в себе, села на краешек кресла и о чем-то сосредоточенно думала.

Я налил себе полный бокал вина и залпом выпил. Ее бокал оставался почти нетронутым. Вероятно, в эту минуту я был очень возбужден. Я ходил по комнате взад-вперед и говорил, говорил, говорил. Я говорил о том, что все в этом мире глупо, что глупее нашего общества не придумаешь, что вся эта война, затеянная двумя самодурами, в которую втянуто столько хороших людей, не что иное, как верх кретинизма. Я говорил ей о том, что в этой безумной системе утеряны все ценности простых человеческих отношений, попрано достоинство каждого человека, что все наши отношения неестественны. Чем дольше я говорил, тем больше на меня находило вдохновение. Я сам удивлялся своему красноречию. Я говорил о брате, который ошибается, защищая этого мужлана с мозгами носорога, о их глупости скрывать от всех несчастный свиток, из-за которого разгорелся весь этот сыр-бор. О том, что на месте брата я бы просто этот свиток уничтожил, не только потому, что он является яблоком раздора, а из-за опасности, которую он может принести всему обществу. И наконец, я стал говорить о своем отношении и чувствах к Светлане.