Пусть аисты вернутся!

– Мама русская по национальности? – спросила я.

Он кивнул.

Я какое-то время молчала; перед глазами проплывали картинки из детства: как я бегала у реки, зарывалась в белый песок, чтобы отогреться, собирала ягоды, грибы…

– Дед, – осторожно спросила я, – а можно я буду украинкой?

Он не разозлился, а мягко улыбнулся.

– Снегурка, а то как же? Ты ж она и есть. Когда ты в настроении, то даже сносно разговариваешь по-украински.

– Деда, – я хитро сощурилась, – вот как ты можешь судить? Ты ж по-украински, прости, ни бе, ни ме.

– Да не так со мной все потеряно, – он ухмыльнулся. – Мирного ж осилил. А не рано тебе еще такое читать?

– Мальчишки мне разные книжки читать дают: от «а-ба-бы-га-ла-ма-ги»[3] до «Лесной песни» Леси Украинки, – гордо сообщила я.

– Ну, хорошо, – он похлопал меня по коленке. – А они тебя не обижают?

– Книжки? – я засмеялась.

– Парни, – объяснил он.

– Дед, мои друзья меня всегда защищают, – сухо ответила. – Не в отпетых хулиганах порой вселенское зло. Иногда нужно за ангельским нимбом искать спрятанные рога.

– Философский бред, Снежа? – он засмеялся.

– Что, знаешь, как я именую твои состояния души, окуренные трубкой? – задорно сверкнула глазами.

– Ты даже не представляешь, сколько всего я знаю, – он ухмыльнулся.

– Дед, так я в Киеве родилась? – Если он рассчитывал, что я так легко сдамся, то он глубоко ошибся. Настроение его снова превратилось в минорное.

– Угу, – буркнул он.

– А мы же живем тут?

– А ты против?

– Нет, скажу честно: я счастлива, что живу именно здесь. Тут самое настоящее детство.

Правда, я бы на «Голубой Десне» жила, – мечтательно подумала о кирпичном роскошном доме на территории базы, рядом с которым цвели катальпы.

– Тю, странная ты, – заключил дед. – Тут твой дом, а тебе базу какую-то подавай.

– Деда, там моя душа, – серьезно сказала я.

– Ну, ладно, ладно… – он снова замолчал.

– Расскажи мне о маме. Я даже не знала, что она русская. А ты тоже?

Он снова тяжело вздохнул и взял трубку.

– Не против? – спохватился он.

Я разрешающе махнула рукой и закашлялась, потому что горло все еще немного першило – пока еще голос вернется. Дедушка посмотрел на это и, не поджигая, просто сунул трубку в рот.

– Я в Сибири родился, – начал ростислав Андреевич. – Там красиво: ягоды, грибы, медведи, но и зимы суровые. Потом поехал поступать в военное училище, после окончания которого с молодой женой – твоей бабушкой, приехал обратно. – Грустно-грустно дед посмотрел на меня. – Ты чем-то очень отдаленно похожа на нее. Хотя ты явно в породу своего отца: и глаза его – ни то, ни се, волосы цыганские, хоть он и не цыган, – дед фыркнул.

– Деда, – прервала я, – ты можешь как-нибудь не так предвзято, а то я и так знаю, что ты меня не любишь, а когда смотришь и сравниваешь с отцом, появляется чувство, что ты меня ненавидишь.

– Да с чего ты взяла? – он недоуменно посмотрел на мою физиономию и потрепал по голове.

– Потому что, дед, – почему-то сильно обиделась, провела рукой по волосам, отбросив их на спину, – у мамы тоже волосы так вились, как у меня, – волночками.

– А на краях барашком… – он улыбнулся так задумчиво: маму вспомнил наверняка. – От каждого родителя понемногу. А будешь дуться – не буду рассказывать.

Я спохватилась и уставилась на деда любопытными глазами:

– Рассказывай!

– Так вот климат в Сибири очень суровый. Твоя бабушка с юга России, поэтому ей было очень тяжело адаптироваться к вечным холодам, огромным комарам и деревянным хатам. Она была совершенно городским человеком, потому, думаю, начала чахнуть. Через несколько месяцев после того, как родилась твоя мама, не стало твоей бабушки. Она заболела воспалением легких. Хотя, считаю, болезнь усугубилась ее подавленным настроением и недоспанными ночами.

Твоя мама в раннем детстве очень болезненной была. Меня на службу вызвали в воинскую часть. Так как я остался один с ребенком на руках, то нам выделили в столице бывшей УССР временное жилье, и я растил Аню сам.

– Аня в целом меня радовала: умничка, отличница, что не олимпиада – первое место, стихи писала, сочинения потрясающие. Потом мы переехали в другой город под Киевом, где был… – дед посмотрел куда-то сквозь меня. – Где был, скажем так, военный объект. Там мама также блистала своими успехами. Со службы встречала меня горячим обедом и светящимися серыми глазами. Помню, заколет волосы «мальвинкой», и они на солнце отливают ярким светом. Ты же помнишь, какие у мамы были волосы?

– Спутанные лохмы? – жестко спросила я.

Дедушка осуждающе на меня посмотрел.

– Она тебя родила…

– И толку?! – вскинулась.

Он сжал кулак, а затем отвесил мне пощечину. Я расплакалась и убежала в свою комнату.

Лежала, уткнувшись в подушку, и продолжала реветь от несправедливости жизни. Понимаю, что мать меня родила, и я должна быть ей благодарна. Но животные тоже рожают. Кукушка своих птенцов подбрасывает в чужие гнезда, где, не факт, что ее дети выживут. «Да Найда более заботливая мать. Как она переживала из-за своих щенков!» – Эти мысли заставили меня еще больше разреветься.

Дед где-то через час сам зашел ко мне, я почувствовала, как пригнулась кровать под его весом и демонстративно отодвинулась на самый край. Он неловко погладил меня по голове.

– Снегурка, ты не плачь, ты еще сильнее заболеешь.

Подняла на деда заплаканное лицо, слезы-горошины катились по щекам, а обида так сердце давила, что оно начинало болеть.

– Я пыталась любить маму, а она готова была меня убить. Я ходила, как по минному полю, боясь сказать лишнее слово. У вас всегда с ней были какие-то тайны от меня. И меня она воспринимала, как злейшего врага. Да меня никто так не ненавидел, как она. А ты, дед!

Ты ведь бил меня по поводу и без повода.

– Это неправда, – тихо сказал он.

– Это правда! – зло захрипела я (могла бы – заорала). – Ты помнишь, мне пять лет было, я спросила, почему меня заразной называют, в какую-то зону, говорят, чтобы ехала. А я что, зечка?! – я расплакалась еще сильнее. – А ты меня тогда лозиной побил, вместо того, чтобы с людьми разобраться. Ты кричал, чтобы я не вспоминала никаких зон. А я вот вспомнила, – едко уколола я, – тоже бить будешь?

– Снегурка, ты прости, я так много ошибок совершил. Я потом тебе расскажу, обещал ведь, просто с этой болью жить тяжело, – он совсем понурился.

– Да с какой болью? – не выдержала я. – Ты найди во мне какое-то утешение, я что, зло вселенское? Я внучка твоя, вроде бы.

– Да не «вроде», – он улыбнулся, – ты внучка моя. Упрямая, как вся наша семья.

– Ладно, – смислостивилась, потерла кулачками, как детки маленькие, глаза и уставилась на деда. – Рассказывай дальше. Только без нравоучений. Я сама решу, с чем согласна.

– Развитая, как мама, но с таким сложным характером… – промурлыкал дед.

– Дед! – прикрикнула на него и, похоже, голос, прорвавшийся на секунду, теперь покинет меня дня на два вовсе.

– Твоя мама в 14-ть лет встретила парня. Он был старше, поэтому ты поосторожнее со своими дружками…

Я хотела что-то возразить, но голос таки пропал, поэтому демонстративно вручила деду подушку и сделала очень злое выражение лица. Хотя моя «злобная мина» его скорее рассмешила. Он поднял руки в жесте: «Сдаюсь, сдаюсь».

– Дмитрия, отца твоего, призвали в армию. Ане было всего пятнадцать лет, когда ты родилась. Она написала своему любимому письмо, где сообщила, что родился… лась девочка, а ответа по сей день не получила.

– Это я виновата, что девочкой родилась?

Если считаете, что разговаривать без голоса нельзя – вы ошибаетесь. Какие-то звуки или шевеление губами при красноречивом выражении лица творят чудеса.

– Она писала ему раньше, что мальчика ждет. Он отвечал, что хочет уже, чтобы его служба поскорее закончилась, чтобы обнять жену и сына. – Дед посмотрел на меня, в мои глаза, снова наполняющиеся соленой водой. – Аня очень любила Дмитрия, а по молодости, по глупости и из-за тяжелых испытаний, выпавших на ее судьбу, она почему-то считала, что ты виновна во всех ее несчастьях. – Он спешно добавил. – А мне было все равно, кто родится. Твоя мать в сердцах кричала, что все в семье хотели, чтобы мальчик родился потому, что я над ней, беременной, подшучивал. Не раз говорил: «Пусть мальчишка рождается, а то одни бестолковые девчонки».

– Анечка слабой оказалась не только по здоровью, но и по характеру. Так лелеяла своего любимого, который ее бросил, и абсолютно наплевала на себя, на меня, на тебя. Школу так и не окончила, стала пропадать где-то, возвращалась домой пьяная. Я второй раз стал растить грудное дитя. Смеси тебе варил, купал… Да как же я тебя не люблю, внучка?

Я посмотрела на дедушку и слезы снова покатились по моим щекам. Во многом потому, что и глаза деда были на мокром месте.

– Прости, дедушка, – прошевелила я губами.

Для лучшего понимания моих немых слов показала жестами, что я его люблю и прошу меня простить. Он погладил меня по волосам и сказал, чтобы ложилась в постель, а он пока подогреет мне молока.

Глава 8

Потерявши – плачем

с. Пуховка Киевской обл. Ноябрь, 1995 г.

Анастасия Ивановна вернулась домой через два дня, как и обещала, и сразу прибежала к нам. Говорит, что мама ей передала, что «ее зоречка» заболела.

– Зоречка, ты что, в Десне купалась в ноябре, что вот так тяжело заболела? – спросила она, присаживаясь на стул рядом с кроватью и приподнимая мою пижамную кофту, чтобы послушать легкие.

– То я всегда так просту…живаюсь. – просипела я.

– Эээ, нет, дорогая, каждый год так простужаться нельзя, – весело сказала Анастасия Ивановна, вешая стетоскоп на шею. – Кроме того, ты уже стала моей вечной пациенткой, что меня совсем не радует.

– Я не убьюсь, любимая моя Анастасия Ивановна, – пообещала я и улыбнулась.

– И на том спасибо. – Она улыбнулась в ответ. – Горлышко еще красное, сердечко расшалилось, но легкие себя чувствуют нормально. Я буду тебе уколы делать два раза в день в течение недели, так что, думаю, ты меня разлюбишь быстро.

Я помотала головой и серьезно сказала:

– Нет, я хороших людей всю жизнь буду помнить.

– Ты умничка, но не напрягай связки, иначе голос совсем потеряешь.

Анастасия Ивановна сделала мне какой-то болючий укол, укрыла одеялом и пожелала скорейшего выздоровления. Я высунулась из-под одеяла и посмотрела на улицу. Погода, как ни странно, в эти дни была довольно неплохой. Правда, морозно было уже и днем, зато солнце светило, а не дожди лили, превращая дороги в месиво и болото. Дедушка стоял с Анастасией Ивановной и долго о чем-то ей рассказывал. Слышно мне, конечно, не было, но я догадывалась, что речь обо мне, так как наша фельдшер иногда поглядывала на окно, у которого, прижавшись носом к стеклу, сидела я. После третьего красноречивого взгляда, который не помог мне улечься в постель, она показала мне кулак, и пришлось-таки убраться под одеяло: «Вдруг она прямо сейчас сделает второй укол, для симметрии – во второе полушарие «нижнего мозга».

Вымученно я подставляла «полушария» для очередной экзекуции и молилась о скорейшем окончании этих болючих процедур. Порой просила, чтобы Анастасия Ивановна хотя бы утром мучила одно полушарие, а вечером второе. В итоге она мне сделала йодистую «сеточку», что мне тоже показалось болезненным.

– Анастасия Ивановна, – запротестовала я, – вы там в крестики-нолики играете?

– Нет, Снеж, – в морской бой.

На поправку я пошла быстрее благодаря усилиям нашей Настеньки. И в конце ноября была абсолютно здорова.

Когда переступила порог школы, то одноклассники встретили меня индифферентно. Васька, правда, с озадаченным видом спросил, сделала ли я математику? Но одного взгляда хватило, чтобы он, промямлил: «Ну да, я понял, что не туда спросил, я по…піду я».

Трио Справедливости, шутя, поправили мой бант, вручили мне пирожок, а Олежка очередную странного вида книгу.

– «Граматика української мови у картинках» прочитала я в этом местном самиздате.

Эта «книга» представляла собой таблицы, нарисованные на твердом разноцветном картоне, украшенные смешными картинками, где многие правила были написаны так, чтобы их могла запомнить даже я. Например, странное предложение «Діти з’їли суниці» должно помочь запомнить, что мягкий знак пишется после мягких букв д, т, з, с, ц, л, н. Рядом еще были примеры, которые меня рассмешили: «Женько, Русланько, Сніжанько».

Я засмеялась:

– Если я подпишу тетрадь: «Сніжаньки», то меня, к радости учителей, таки выгонят из школы.

Руслан посмотрел куда-то поверх моей головы и зло нахмурился.

– Ну, видишь, как тебя ждали. Воспевают по стенам твое творчество, – иронично заметил он.

Я обернулась на доску, где для нас размещалась полезная информация. Как правило, я ее не читала. Потому что меня прямо тошнило от созерцания лиц наших отличников – сына или дочки главы сельского совета, племянника заместителя директора и прочих «шишек».

А вот сегодня тут красовалась моя «рожа», иначе мою прелесть, украшенную синяком, не назовешь. Рядом висело мое сочинение «Как я провела лето?» с оценкой «нуль» и замечанием о моей безграмотности и тупости. Сверху написано: «Ганьба нашої школи».

– Прямо не знаю, как с этим жить! – картинно закатила глаза и схватилась за сердце. – О, как жить с этим, как мне жить? – сардонически приговаривала я.

И тут случилось то, что заставило меня второй раз поперхнуться своим мнением о нашей учительнице рисования точных геометрических фигур Марье Никитичне. Она, пребывая в вечно задумчивом и подавленном настроении, невозмутимо прикрепила поверх «ганьби» мой рисунок, где изображены птицы, оцененный «пятеркой». Но, что меня удивило вовсе, она достала мой рисунок Десны, буйно разливавшейся весной, где бликами отсвечивал чуть подтаявший снег, а на черных деревьях появлялись первые почки, и повесила рядом. Никитична тогда поставила мне за это творчество «тройку», а сейчас вывесила, и я смогла прочитать в углу приписку: «Талант, который стоит развивать и не вводить в стереотипные рамки. Анна Трофимова».

– Круто, – я заулыбалась. – А что такое «стереотипные»?

– Это устоявшееся мнение о чем-то, – пояснила Марья Никитична.

– А это хорошо или плохо? – снова спросила я.

– В значении характеристики твоего рисунка: стереотип – это плохо. Это означает, что я ввела тебя в рамки своего представления о живописи, коего, – она наклонилась прямо к моему уху, – совершенно не имею. А этого делать нельзя, потому что талант в рамки не вставишь.

– Марья Никитична, – так же тихо спросила я, – что с вами за лето случилось?

– Я пошла на курсы, и меня учила совсем молодая, но очень талантливая художница – Анна Трофимова.

Учительница меланхолично улыбнулась и «поплыла» по коридору.

– Мда, – протянул Олег, – а наша бледная моль-стрекоза, оказывается, еще самая нормальная. Не считает себя самой умной и «досконалой».

– Аби некоторые уже сконали, – сказала я, потому что в коридоре увидела дражайшую соседку Агафку.

Мы разбрелись с мальчишками после школы по домам, потому что снова зарядил дождь, холодный такой. Ко всему прочему, на улице была температура не более 1 градуса, потому к снегу примешивался дождь, было ужасно скользко. Я умудрилась упасть почти возле дома и удариться рукой.

– Деда, – простонала я, бросая на пол сумку, куртку, шарф и шапку. – Деда?

Дедушка не отзывался, поэтому я подумала, что он ушел куда-нибудь на почту или еще куда.

Когда вошла в нашу мини-гостиную, то увидела, что дед сидит за столом. Его голова лежит на столе, на альбоме с фотографиями, а левая рука висит вдоль тела. Мои волосы моментально встали дыбом. В животе очень нехорошо что-то сжалось.

– Дедушка, – тихо позвала я и потрогала его правую руку, на которой лежала голова.

Мое тело уже начинала сотрясать дрожь, сердце сильно колотилось. Рука дедушки была теплой, но я не могла его разбудить.

– Деда, дедушка, дедуля! – кричала я, в истерике тряся его за руку.

Потом выбежала во двор и помчалась к Анастасии Ивановне. Мне было абсолютно не холодно. Мне было жарко. Кровь кипела в мозгу, поэтому лицо просто горело. Я заливалась слезами или дождевыми потоками – было не ясно. Чуть не сбив с ног бабу Марфу, я наконец примчалась к дому Анастасии Ивановны. Как-то не подумала, что она может быть на работе, и бежать нужно к больнице. Затем долго стучала в дверь, но никто не открыл. Их Бим, собака с черной «шапкой» на голове, даже не залаял на меня.

От бессилия я опустилась прямо на крыльцо. Не знаю, может, быстро, может, через час, появилась Анастасия Ивановна. Я была в таком оцепенении, что счет времени потеряла давно, в тот момент, когда дотронулась до дедовой руки.

– Снежана, солнышко, что случилось? – Анастасия Ивановна бросила прямо на землю сумки и присела возле меня на корточки. Она взяла мое лицо в свои руки и заглянула в глаза.

– Да ты горишь вся. Почему раздета?

– Деда, – тихо сказала я.

Анастасия Ивановна открыла дверь и втолкнула меня в дом.

– Сиди, моя мама придет и покормит тебя. Я к вам домой!

В тепле мой примороженный мозг потихоньку оттаивал, поэтому через какое-то время я вышла из дома фельдшера и уже медленно поплелась к своему. Слез уже не было, никакой тоски, никакого ожидания какого-то благополучного исхода.

Обвела мутным взглядом окна нашей хаты. Во дворе толпились люди, стояла «скорая», Анастасия Ивановна общалась с медиками из машины. Ее лицо было смертельно бледным и каким-то в одночасье потемневшим.

– Оно она, – я взглянула на говорившую – баба Марфа. – Знов десь шлялась. Я бачила, вона од дому тікала. То вона діда убила. Вона ше та уголовниця.

К бабе Марфе резко подошла Анастасия Ивановна и нависла над ней.

– Подите вон отсюда, – твердо и тихо сказала она.

– Ти що, лікарко, ти шо? – баба Марфа пятилась от нее.

– Вон я сказала! – Анастасия Ивановна вышла из себя окончательно, поэтому баба Марфа поспешила ретироваться.

Настенька же быстро набросила на меня одеяло и обняла.

– Не слушай, детка, не слушай никого, – говорила она.

Помню, что не плакала, не падала в обморок, но и не соображала ничего. Участковый подошел было ко мне, но потом отошел:

– Подтверждаю смерть от сердечного приступа, – услышала я.

– У него ведь сердце не болело никогда, – тихо сказала я Анастасии Ивановне, самой себе и природе, оплакивающей мое горе.

– Малыш, так бывает, ты поплачь, если можешь, поплачь. – Анастасия Ивановна снова присела на корточки возле меня и посмотрела мне в глаза. – Тебе будет больно, но я с тобой, я тебя не брошу, звездочка, не брошу.

Глава 9

Крах детских иллюзий

с. Пуховка Киевской обл. – Киев. Декабрь,1995 г.

1 декабря состоялись похороны дедушки. Я стояла рядом с Анастасией Ивановной и ее мамой. Они обе держали меня за руки. Снова моя голова была покрыта черным платком. Если тогда, когда меня заставили повязать его после смерти мамы, он меня раздражал и как-будто выделял среди окружающих, не в хорошем смысле этого, то теперь эта отметина казалась мне чем-то таким, что защищает мою голову от тяжелых мыслей На кладбище я бывала, когда мы с дедом ходили на могилу матери на девять и сорок дней. На похоронах же была впервые. Недолго отец пережил свою дочь. Я знала, что он плакал иногда ночью, когда никто не мог слышать этого и видеть. Помню, сказала ему:

– Не плачь, дедушка, я буду хорошей внучкой Он тогда меня прижал к себе и долго не отпускал, но я чувствовала, что он просто рыдает.

Это так странно: видеть плачущего мужчину – военного плачущим Похороны организовали те, кто всегда с пониманием и участливо относился к нашей семье. Остальным же я просто запретила присутствовать на церемонии:

– Вы туда не пойдете! Вы не любили дедушку. Не надо лицемерить! – кричала я.

Расставив руки в стороны, загородила ворота входа в кладбище после того, как через них занесли гроб. Это были первые слова, которые я произнесла за два дня.

– Не можна, дитинко, – Наталья Петровна пыталась мягко отодвинуть меня в сторону. – Хай простяться.

– Они стервятники, не хочу, чтобы они тут были!

Наталья Петровна плакала и искала поддержки у Анастасии Ивановны, но та кивнула и покачала головой: мол, так нужно, пусть уходят.

– Навіжена! – бросила баба Марфа и развернулась на выход.

Когда я «расчистила» кладбище от «лживого и лицемерного отребья», как сказал Олег, тут осталось совсем немного людей. Анастасия Ивановна со мной за руку, ее мама, по другую руку – Олег, Руслан и Женя, отцы мальчиков и мама Жени, Марья Никитична да Наталья Петровна.

Когда гроб поставили и сказали, что нужно попрощаться, я не двинулась с места.

Все присутствующие наклонялись над «Ростиславом Андреевичем, земля ему пухом», а я не могла. Анастасия Ивановна крепче взяла меня за руку и подвела к гробу. Я увидела восковое лицо, абсолютно не похожее на лицо дедушки.

– Это не он, Настенька Ивановна, не он, – шептала я Впервые с момента, когда вернулась домой, отсидевшись в доме нашего фельдшера, слезы хлынули горячими ручьями, и в эту же секунду пошел снег. Тихий-тихий, ровный, он ложился на мое лицо, на восковую маску, которую я не узнавала, и мне вспомнилось: «Снегурка, не плачь, а то твои горячие слезы растопят тебя». Я бессильно рухнула на колени и взялась рукой за бортик гроба; подняться уже не смогла, поэтому папа Олега на руках вынес меня с кладбища.

В доме на поминках было слишком тихо. Иногда кто-то говорил о дедушке какие-то добрые слова:

– Ростислав Андреевич, царство ему небесное, молодец. Выстрадал уже, так выстрадал, на него всегда можно было положиться…

Папа Олега выпил рюмку водки, а я молча сидела за столом. Иногда от каких-то особенно болезненных для меня слов, начинала плакать, и мальчишки подходили ко мне поочередно, чтобы как-то поддержать, но как – они толком не знали. Анастасия Ивановна показала жестом, что лучше меня пока вовсе не трогать.

– Хорошою людиною був. Справжньою. – Наталья Петровна тоже не сдерживала слез.

– Возможно, Ростислав Андреевич в чем-то ошибался, но мы, смертные, все мы в чем-то не правы. Но он был добрым, справедливым человеком, любящим отцом и хорошим дедушкой. – Анастасия Ивановна пригубила водки.

– Ростислав Андреевич все-таки наш человек был. Пусть покоится с миром. Он великий философ, кто бы что ни говорил. – Мальчишки разом произнесли эту речь, дополняя друг друга.

– Спасибо, – тихо сказала я, – спасибо, что здесь сегодня те, кто любил дедушку. Любите своих родных, они так внезапно уходят.

Я закрыла лицо руками и тихо заплакала. Люди постепенно стали расходиться, слезы переставали литься, и меня одолел сон.

На следующий день Анастасия Ивановна попросила, чтобы я посидела в доме с ее мамой, а она на пару часов должна была сходить на работу. Я сидела на скамейке во дворе. Олег, Руслан и Женя подошли ко мне и сели с разных сторон.

– Малыш, ты как? – неловко спросил Женя.

– Нормально, Женя, – солгала я.

Он вздохнул, а остальные не знали, что еще мне можно сказать. Руслан потрогал мои руки.

– Снежинка, ты сама скоро в снеговика превратишься, может, в дом пойдем?

Я отрицательно помотала головой. На мне было черное платье, голова все еще была повязана черной косынкой, и куталась я в дедову телогрейку.

– Я такой дурой была, – вдруг сказала я. – Моя мать права, когда говорила, что я свинья неблагодарная, что лучше бы не рождалась.

– Так, – Олег вскочил на ноги, – прекрати сопли разводить. Не говори глупостей! У тебя есть мы, есть Анастасия Ивановна и многие другие, настоящие и искренние люди. Ты подумай. Как ты им нужна!

Подняла глаза на Олега, но посмотрела за его спину. Он тоже обернулся, как бы отгораживая меня от пришедших. Демонстративно отбросив калитку в сторону, пожаловали Гапа в сопровождении участкового и какой-то женщины – эдакая толстая тетка, выкрашенная в черный цвет, с густо намазанными яркой помадой губами, в очках с крупными стеклами.

– Горькая Снежана Дмитриевна? – спросила мартышка в очках.

– А что вам нужно? – вступился Руслан.

– Ти не заважай, Філіпов, – Агафка отодвинула его в сторону, – тут правоохоронні органи і опікунська рада. Вам тут робить нема чого.

– То вам тут «рабить нема чо» – перекривил ее Руслан. – Это в вашем любезном лице все инстанции? Пока вижу нашего перепуганного подхалимщика-участкового, великую учительшу, которую к школе за километр подпускать нельзя, и тетку в очках.

– Я попрошу, молодой человек, – встряла «тетка в очках», – попридержите язык.

– Значит так, – участковый переминался с ноги на ногу, – Ростислав Андреевич получил это жилье временно, так что теперь его нужно бы освободить.

– Да что вы делаете?! – мальчишки вместе закричали на участкового Трофима. – Куда ее?