Край

Тальберг попытался ненавязчиво разузнать, все ли в порядке, но Саня отвечал, что лучше не бывает и беспокоиться не о чем.

– Ты мою жену напоминаешь, – сказал Тальберг, отчаявшись выпытать причину внезапной хандры.

– Почему? – обиделся Саня.

– У нее тоже всегда все хорошо, а на самой лица нет.

Саня не придумал, как отреагировать, и просто промолчал, – чучело непостижимым образом улучшало настроение и на корню пресекало желание обижаться. Он долго бегал с ним по лаборатории, пытаясь подобрать такое место, где бы оно смотрелось наиболее выигрышно, но везде что-то мешало – то зайца видно не было, то он стоять не хотел, то ракурс оказывался неудачным.

– Что ты носишься с ним, как дурень со ступой, – не выдержал Тальберг. – Поставь на полку среди справочников, и пусть стоит, пыль собирает.

Саня поставил, но половину книг пришлось переставить в книжный шкаф.

– Ему отдельную подставку надо, – посетовал он. – Но и так смотрится неплохо.

– Угу, – подтвердил Тальберг. – Теперь у нас есть чучело зайца-суицидника, и мы будем им гордиться.

– Надо ему имя придумать. Такой зверь не может оставаться безымянным.

– Зайценит?

– Я серьезно, – отмахнулся Саня. – Пусть будет Олег.

– Почему Олег?

– Имя хорошее.

– Аргумент, – согласился Тальберг. – У нас в группе именно по этому принципу семь человек будет.

Он посмотрел на радостного Саню и посоветовал:

– Ты еще у своего таксидермиста табличку закажи, болтиками прикрутишь к подставке. А на ней надпись «Заяц Олег», дата смерти и приписка «погиб, пожертвовав жизнью ради науки».

Саня на шутку решил не реагировать, отметив, однако, что для визуальной завершенности таблички и впрямь не хватает.

Тальберг погрузился в недра новой установки, которую они начали собирать после торжественной демонстрации старой. Часть деталей осталась еще со сборки первого экземпляра, а остальные заказывали в институтской мастерской по чертежам.

Тальберг выбрался из металлического скелета установки, достал чертежные принадлежности и погрузился в расчеты, на ходу внося корректировки в старые размеры. Укололся циркулем и зашипел проклятия, засунув палец в рот.

– Спирт в аптечке, я на раскопки, – сообщил Саня, надевая куртку потеплее. За окном ветер гнул деревья.

«Раскопками» называли добычу краенита, продолжавшуюся, несмотря на официальное заявление Кольцова в местной газете о приостановке работ по Краю. Краепоклонники не поверили и продолжали стоять с плакатами, но уже не каждый день, а дважды в неделю по графику – во вторник и четверг.

Во избежание возможного инцидента занимались усиленной конспирацией – Безуглый для поездок выделял охранника, отвечающего за сопровождение «раскопок». Установку загружали в автобус тайком ото всех во внутреннем дворе, куда доступ осуществлялся по пропускам.

Микроавтобус сперва катался кругами по городу и лишь затем отправлялся к Краю, причем место добычи постоянно менялось. Иной раз ездили по часу окольными путями, чтобы остаться незамеченными. Помогала конспирации и мгновенная регенерация стены. На каменистом грунте не оставалось следов от протекторов, и доказать факт добычи становилось проблематично.

Охранник попался щуплый и неопытный и озирался по сторонам, воображая, должно быть, что краепоклонники – это толпа людей с обезумевшими лицами и вытянутыми перед собой растопыренными пятернями, которые бредут, волоча ноги, с целью растерзать на части любого, покусившегося на святое.

Саня выдал ему огнетушитель, чтобы занять дрожащие руки.

– Спокойно, у нас все продумано, – успокаивал он, но без особого успеха.

Он посмотрел в испуганные глаза охранника и осознал – тот боится не краепоклонников, а самого Края, что намного хуже. Оставалось надеяться, что добыча пройдет без эксцессов.

Доехали относительно быстро. Саня возился с установкой, вырезая куски и складывая их в специальный контейнер. Охранник бродил по территории, косился на темное стекло Края и не решался подойти поближе.

Саня честно выполнял норму. Руки сами вели луч, пока он думал об Ольге.

Он не понимал, почему ему постоянно не везет с противоположным полом, хотя с этим конкретным случаем дело обстояло гораздо хуже – это же не какая-то абстрактная девушка, до которой ему нет забот. С тоски он даже стал меньше есть, еда плохо лезла в горло и застревала где-то в пищеводе, не доходя до желудка.

Он решил отвлечься от горестных раздумий и сосредоточится на работе. Отрезал пять больших кусков, делая перерывы для снятия напряжения с кистей. Несмотря на попытки бросить курить, руки доставали из кармана пачку и вытягивали сигарету. «Дурацкая и затратная привычка!», подумал он, но продолжал дымить.

Охранник стоял возле микроавтобуса и с настороженностью наблюдал за действиями Сани издалека, видимо опасаясь подвергнуться пагубному влиянию Края.

Саня посмотрел в контейнер и решил ограничиться еще одним куском. Когда луч замкнул контур и очередная «двускатная крыша» упала на землю, он не выключил установку, а продолжил рез в надежде, что охранник ничего не заметит.

Несмотря на прохладу из-за сильного ветра, неожиданно вспотел, а рука затряслась. «Должно быть, от усталости», подумал он. Маленький кусочек вырезался вечность. Казалось, время идет медленно и проходят не минуты, а часы, и вот-вот охранник опомнится и, поборов нерешительность, подойдет и спросит, почему так долго.

Умом Саня понимал абсурдность страхов. Посторонний человек понятия не имел, сколько именно длятся работы, когда они заканчиваются и сколько кусков в результате получится.

Тонкая длинная призма упала на землю. Саня нагнулся и, поднимая краенит, незаметно сунул в карман куртки маленький кусок.

И тут же увидел идущего к нему охранника.

– Черт, – процедил сквозь зубы, чувствуя, как кровь прилила к щекам и нервно задергались пальцы правой руки.

Охранник приблизился и, потирая окоченевшие ладони, спросил:

– Это надолго? Ноги мерзнут.

Саня облегченно выдохнул, кровь отлила от лица.

– Мы закончили, загружаемся, – объявил он, пытаясь казаться беззаботным и понимая, что чем сильнее стараешься, тем подозрительнее выглядишь. Краенит слегка оттягивал карман, но Сане казалось, что слишком заметно, поэтому он, как бы невзначай, придерживал карман рукой.

Назад возвращались прежним путем, запутывая следы. Саня с тревогой ощущал камень, неприятно холодивший сквозь подкладку куртки.

18.

– Раздаю контрольные, чтобы вы полюбовались на ошибки, – объявил Тоцкий и начал зачитывать фамилии. – Капустин, Емельяненко, Ковалев, Сорокина…

Листочки передавались по рядам, и до Тоцкого с парт долетали звуки радости или огорчения, в зависимости от полученных оценок.

– Опять трояк, меня мать прибьет!

– У меня хуже – двойка. И прибивать будет батя.

– Барашкова, – объявил Тоцкий и передал листок Ольге, сидевшей на первой парте. – Косолапов, Онищенко, – продолжал он объявлять фамилии с листочков, – Марьянова, Кобылина…

Ольга раскрыла контрольную и уставилась на четверку с минусом. Радость от полученной оценки быстро сменилась смущением. Она заметила вложенный лист со стихотворением, в котором Тоцкий исправил ошибки и поставил четыре с плюсом. Краска бросилась ей в лицо. Она закрыла свою работу, пока никто не усмотрел, и положила на край парты, сунув для надежности под дневник.

Тоцкий испытал удовлетворение и, удерживая серьезный вид, раздал оставшиеся листочки.

– Посмотрели на оценки? Теперь отложите работы в сторону, переходим к новой теме.

На протяжении всего урока Барашкова молчала, чего еще ни разу не бывало. Она не таращилась на Тоцкого выпученными глазами в обычной манере, не перебивала сотней глупых вопросов, на которые он не успевал давать ответы. Остаток урока она, не отрываясь, смотрела в тетрадь.

Прозвенел звонок, и школьники разбежались, причем Барашкова была в первых рядах – она выбежала из класса, едва не сбив по пути Косолапова, сидевшего у самой двери и привыкшего сбегать впереди всех.

Закончились уроки. Тоцкий сел за учительский стол и замер, вытянув шею и высматривая в окно, как школьники сыплются из школы и разбегаются по домам – кто стремглав, кто медленно, прогулочным шагом, пиная ранец и общаясь с друзьями. Как выходила Барашкова, он не заметил, и неожиданно испытал разочарование, не увидев среди других школьников ее мелкую аккуратную фигурку на крыльце.

«Вот прицепилась, прямо наваждение какое-то», – подумал Тоцкий и потряс головой, чтобы прогнать ненужную рефлексию. Он попытался сосредоточиться на проверке контрольных одиннадцатого «А», но мысли не хотели концентрироваться на интегралах и производных, а вместо этого норовили ускакать куда-то вдаль, где тепло, солнечно и растут пальмы.

Он словил себя на том, что в шестой раз читает одну и ту же работу Светки Сердюковой и не может выловить ошибки и поставить оценку. В наличии ошибок у Сердюковой он ни секунды не сомневался, и никогда такого не бывало, чтобы она что-нибудь не перепутала: плюс – с минусом, деление – с умножением, а геометрию – с алгеброй.

«Да что ж такое-то?» – подумал он. Закрыл контрольные, сложил в аккуратную стопочку и сунул в пакет, чтобы проверить дома за чашкой кофе.

Тоцкий запер кабинет, поздоровался в коридоре с Зоей Павловной, преподававшей домоводство и рисование. Он знал, школьники между собой кличут ее по первым буквам имени-отчества – ЗоПа. Да что дети – он сам мысленно только так ее и называл, испытывая к ней ярко выраженную неприязнь. Зоя Павловна пренепременно считала своим долгом влезть в любую щель и высказать авторитетное мнение, с которым обязательно требовалось считаться.

– Здрасьте, – он ощущал желание стать невидимой крошечной букашкой, на которую Зоя Павловна не обратит внимания, и пытался вспомнить, не совершил ли чего предосудительного.

– Здравствуйте, – угрожающе ответила она на приветствие и взглянула так, словно припоминала, что бы такого нехорошего сказать.

Тоцкий опустил взор и ринулся на улицу, передвигаясь вдоль стены, пока Зоя Павловна не нашла повод прицепиться.

Он пробрался к выходу и вышел на крыльцо, держа в руках пакет с контрольными – раньше он ходил с большим коричневым портфелем, но как-то он увидел себя в зеркале и подумал, что так и до нашивок на локтях недалеко, и портфель забросил на антресоли. Он не оставлял попыток распрощаться с карьерой школьного учителя и продолжал рассылать резюме, хотя и безрезультатно.

– Сергей Сергеевич! – позвал голос.

У крыльца стояла Барашкова, держась за лямки декоративного рюкзачка, в который нельзя сложить больше трех тетрадок за раз.

– Что тебе? – вздохнул Тоцкий, оглядываясь по сторонам, нет ли кого поблизости.

– Сергей Сергеевич… – Ольга замялась.

– Ну, Барашкова, говори, не томи. Мне еще дома ваши контрольные проверять, а у вас такая ерунда написана.

– Я как раз по этому поводу. Расскажу по пути.

Они пошли к калитке. Тоцкий подумал, что со стороны они выглядят подозрительно. Ничего предосудительного в этом теоретически не было, но чувствовал он себя отвратительно.

Он шел рядом с Барашковой, раскачивая на ходу пакетом и постоянно оглядываясь, словно выслеживал, не подглядывает ли кто за ними. Он взглянул на здание школы, и взгляд зацепился за одно из окон, откуда на ними наблюдала Зоя Павловна. Ее прищуренные острые глазки буравили их спины. Тоцкий вздрогнул.

«Да что ж за день такой!» – подумал он, представляя, что Зоя Павловна успеет себе надумать. Вряд ли что-то хорошее. По отношению ко всем у нее действовала строгая презумпция виновности, в соответствии с которой единственным непогрешимым человеком на земле являлась только она сама. Остальное человечество погрязло в разврате и страдало от недостатков, в избавлении от которых и заключалось ее призвание. Она искренне верила, что делает чрезвычайно необходимое и важное дело, сообщая обо всем куда надо. Самые отвратительные, неприятные, грубые и невежественные люди из тех, что встречались Тоцкому, почему-то норовили учить всех нравственности, сами ничуть ею не обладая.

До калитки шли молча.

– Говори, Барашкова, что у тебя, – он смирился с грядущей лекцией от Зои Павловны.

– Я… У меня… – Ольга продолжала покусывать губу, и он распереживался, что еще немного, и прокусит насквозь. – У меня с математикой проблемы.

– Я заметил. Хотя домашние задания у тебя почему-то получаются неплохо.

– Это папа, – сказала Ольга. – Он в институте работает и эти интегралы одной левой…

– Пусть и позанимается с тобой, если так хорошо разбирается.

– Он работой занят, – пояснила Ольга. – Решить все может, а объяснить, почему и как, терпения не хватает – он сразу нервничает.

«Не удивительно», подумал Тоцкий, которого подобное ощущение не покидало на каждом уроке любого класса на любой теме. Правильно говорит Иван Иванович, тут нужно вырабатывать в себе терпение в огромных количествах, чтобы не сорваться и не заорать «Что же вы никак не поймете элементарных вещей!»

Они продолжали идти. Так как рабочий день еще не закончился, прохожие на улицах встречались редко, что не могло не радовать.

То тут, то там пробивалась зеленая травка, и в воздухе пахло настоящей весной, которую разносил прохладный, но уже не ледяной, весенний ветер.

– Не могли бы вы позаниматься со мной дополнительно? – тихо попросила Ольга, отводя глаза. Она почти шептала, и Тоцкий едва расслышал.

– Барашкова. Говоря начистоту, не уверен, что тебе помогут дополнительные занятия. Не твое оно. Тебе куда-нибудь на филфак надо, склонность наблюдается и способности имеются.

Ольга смутилась, вспомнив о стихотворении, вложенном в контрольную работу, но сдаваться не собиралась:

– Я в университет поступать хочу. Один из вступительных экзаменов – математика.

– Тогда тебе, Барашкова, поможет только чудо, – Тоцкий почувствовал, что перегнул палку с категоричностью. Как сказал бы Иван Иванович, непедагогично пресекать на корню стремления учеников.

– Сергей Сергеевич, – взмолилась Ольга, чуть не плача. – Это же не бесплатно. Заплачу, сколько нужно.

«Деньги бы не помешали, – подумал Тоцкий, – но на занятиях с Барашковой сильно не разбогатеешь».

Она на ходу умудрялась смотреть таким жалобным взглядом, что он сдался и из жалости согласился.

– Хорошо, давай попробуем, но результат гарантировать не могу. Заниматься будем в школе после уроков, – он вспомнил Зою Павловну. Она обязательно их выследит и начнет задавать мерзкие вопросы, на которые не хотелось бы отвечать. – Нет, лучше у меня на дому.

Ольга снова уверенно посмотрела в глаза Тоцкому, осознавшему, что им манипулируют, причем успешно. Жалобность и неуверенность в одночасье пропали без следа.

– Спасибо, Сергей Сергеевич!

Слишком тонкая ручка глубоко врезалась в пальцы, и Тоцкий приостановился, беря пакет поудобнее. Ольга с блестящими от радости зрачками уставилась на него, и он впервые осознал, что у Барашковой зеленые глаза, причем радужка выглядела полупрозрачной, отчего казалось, что она смотрит насквозь.

– Можно личный вопрос? – не сдержал он любопытства.

– Конечно, – разрешила она.

– Кто этот Сережа из стихотворения?

Она замялась и покрылась румянцем.

– Мальчик с соседнего двора. Он, кстати, тоже математикой увлекается.

ГЛАВА V. Краенитовая пыль

19.

Платон слюнявил палец и с чувством, с толком, с расстановкой листал отчеты из бесполезной кипы бумаг, сваленной в углу. Его уже тошнило копаться в косноязычных документах, изобилующих ошибками. Умные образованные люди оказались не в состоянии совладать даже с падежами и писали несусветную чушь.

На вторую половину дня планировалась встреча с Лужиным, последние двенадцать лет бессменно возглавлявшим администрацию Лоскутовского района. Он принадлежал к поколению Демидовича, поэтому Платон иллюзий касательно плодотворного сотрудничества не питал. По его мнению, Лужин изрядно засиделся.

– Не смотри на возраст, старая гвардия еще покажет, где раки зимуют, – не соглашался Демидович. – Что ж ты, не зная человека, отправляешь в утиль?

– Что хорошего он за двенадцать лет сделал для региона?

– Посмотрел бы я на тебя на его месте. А еще ты не понимаешь значение лояльности.

По радио передавали музыку вперемешку с выпусками новостей. Мелодии поднимали настроение и придавали бодрости, побуждая постукивать в такт карандашом, а вот громкий самоуверенный голос диктора сбивал с мысли. На шестой провальной попытке прочитать одну паршивую страницу Платон не выдержал и выключил приемник.

Он безрезультатно порывался сосредоточиться на ускользающих цифрах, таращился на бумажки, тщетно силясь заставить шестеренки в мозгу вращаться быстрее.

Дни последовательно сменяли друг друга, а он ни на шаг не приблизился к Тальбергу и, что самое неприятное, отчаялся угадать верное направление для дальнейших раскопок. В поисках доступа к прямому управлению в НИИ месяц корпел над циферками, но, исключая всякие мелочи, не выяснил ровным счетом ничего.

С отчетами по группе Тальберга ситуация обстояла еще хуже. По всему выходило, что он святой и работает не столько ради финансового благополучия, сколько для собственного удовольствия. Хобби у человека, так сказать. Более того, расходы на группу за последние годы только снижались.

Не ткнешь пальцем и в отсутствие результатов – вот она, пресловутая установка, гудит, пыхтит, краенит дольками нарезает. Платона раздражало собственное бессилие. Фантазия исчерпалась, мысли протухли, хотелось выплеснуть негатив и устроить отчетам аутодафе в лучших традициях забугорной инквизиции.

В приемной поднялся шум. Нетрезвый голос тщился что-то громко объяснить Валентине, а она не сдавалась и грозно просила покинуть помещение до появления охраны. Платон решил прийти на выручку и выглянул в приемную.

Над Валентиной нависал мужик в кепке-пирожке и покачивался, словно моряк после двухгодичной кругосветной экспедиции. Платон распознал знакомые оттопыренные уши цвета недозрелой малины.

Владелец кепки обернулся на звук и расплылся в улыбке. Пахнуло перегаром.

– Иваныч! Ты? – обрадовался Васька Пепел, заметив Платона.

Платон вмиг его признал, но не желал афишировать знакомство с подозрительными субъектами сомнительного социального статуса. Валентина удивленно приподняла крашеную бровь и с вопрошающим видом уставилась на Платона, словно тот вытащил из дырявой шляпы кролика или сделал сальто через себя с приземлением в шпагат.

– Здравствуйте, – Платон заговорил холодным официальным тоном, будто имел сомнительное счастье лицезреть Пепла впервые в жизни. – Какова причина вашего визита?

Васька проигнорировал интонации и намеки и продолжал, как ни в чем не бывало:

– Иваныч, помоги, а? Эта злая тетка… – он ткнул большим пальцем за спину, туда, где вскипала выведенная из себя Валентина, – …вот эта тетка не хочет пускать к Демидычу!

Он победоносно вытаращился на Платона, будто Валентина совершила что-то несусветно противозаконное, осмелившись не пустить к генеральному инспектору подозрительного мужика с красными ушами и черным, протертым до дыр пакетом с неизвестным содержимым.

– Иван Демидович принимает по записи, – сказал Платон.

– Пусть эта мадам в своих бумажках полистает, – не сдавался Пепел.

– Уже просмотрела, – твердила Валентина тоном буфетчицы на раздатке. – Пусто! Можете лично убедиться!

– Тогда сама ему сообщи, что пришли от Михалыча! – не унимался Пепел.

– Не буду я ему ничего говорить!

– Он тебя уволит. Скажу, что ты меня не пустила, нехорошая женщина! Злая, и на людей бросаешься.

Они вдвоем уставились на Платона, выступившего в роли арбитра, принимающего окончательное решение. Платон покосился на Пепла и велел Валентине:

– Доложи.

Нетвердыми движениями она набрала номер по быстрой кнопке и произнесла в трубку с осторожностью человека, ступающего по тропинке сада с ядовитыми змеями:

– Иван Демидович, прошу прощения. К вам пришел мужчина и настаивает, что с ним назначена встреча. Говорит, от какого-то Михалыча… Да, хорошо. Я поняла.

Она положила трубку и рассеянно посмотрела сначала на Платона, а затем на Пепла.

– Иван Демидович ждет, – ее голос дрогнул. – Проходите сюда.

Пепел расплылся в улыбке.

– А я чего говорил! Ждет он! Ждет, а ты не верила!

Он в развалку потопал к кабинету Демидовича, позвякивая на ходу пакетом. Платон кивнул Валентине и вернулся к себе, гадая, зачем Демидовичу общаться с алкашом-бездельником.

Интересно увидеть собственными глазами таинственного Михалыча, известного, кажется, каждой собаке.

Платон подошел к окну. С высоты четвертого этажа виднелась крыша лоскутовского НИИ, в одной из лабораторий которого копошился со своей установкой Тальберг – угрюмый, неспособный взглянуть дальше собственного носа и настолько мелкий и ничтожный, что даже не получается навесить на него завалящего нецелевого использования средств.

– Врешь, не возьмешь. Был бы человек, а статья найдется.

Заглянула Валентина и с порога объявила:

– Платон Иванович, вас Иван Демидович вызывает.

Платон переложил потрепанный отчет со следом от кофе из одной стопки в другую, пытаясь сообразить, что Котов от него хочет и какую из бумажек взять с собой.

– Говорил, зачем? – спросил он.

– Нет. Просто позвонил и сказал: «Пусть Талаев зайдет».

– Как у него с настроением?

– Нормально, – пожала плечами Валентина. – Он с приезда в Лоскутовку необычно спокойный.

Платон сгреб скопом текущие документы в папку с тесемками и засунул под мышку.

– Платоша, – обрадовался Демидович, едва завидев Платона. – Закрой кабинет.

Теряясь в догадках, Платон запер дверь на защелку. Демидович по необъяснимой причине светился от радости, и Платон не мог вспомнить, когда видел его в таком возбужденном и жизнерадостном состоянии. Платон сел и положил перед собой папку с текучкой.

Демидович проигнорировал его действия и, судя по всему, звал отнюдь не по рабочему вопросу.

– Глянь, какой мне презент принесли! – Котов жестом фокусника материализовал из воздуха безымянную бутылку и передал Платону.

«Догадываюсь, кто эту ерунду притащил», смекнул Платон, принимая из рук Котова «презент». Очередная настойка от Михалыча имела не ярко красный цвет, а самый натуральный черный. Он покрутил бутылку, внутри поднялась маленькая буря с серебристыми отсветами, словно от графитовой пыли. Выглядело абсолютно несъедобно, и Платон решил не пить эту гадость ни при каких обстоятельствах.

– Ты так сосредоточенно не разглядывай, – обиделся Демидович. – На внешний вид не смотри, это второстепенное.

Платон мысленно не согласился, но вслух возражать не стал. Он перестал терзать бутылку и вернул Котову.

– Самое главное, ты не знаешь, как она пьется.

К сожалению, Платон имел опыт распития настоек от Михалыча. Как ему тогда поведали, идет мягко, но «шибет на раз».

Когда толпа доминошников не смогла вспомнить, где он живет, он проснулся дома у Костылева с мыслью «Кто я? Где я?». Сперва решил, что находится в вытрезвителе и уже приготовился требовать руководство, но вскоре сообразил, что это просто чужая квартира, хотя и убогая. Выцветшие обои пузырились, угрожая съехать на пол. Лакированная мебель родом из прошлого века нагнетала суицидную тоску, от которой немедленно хотелось повеситься. Особенно выводил из себя сервиз, забитый пыльными фарфоровыми петушками и рыбками, целесообразность принципиального существования которых для Платона оставалась загадкой с детства, когда его заставляли вытирать их тряпкой по часу кряду. С тех пор к декоративным сервизам у него выработалась стойкая аллергия.

Он попробовал встать. Мужики не соврали, голова кружилась, но не болела. В теле ощущалась слабость, и он понял, что нужно срочно выпить кофе, чтобы прийти в какое-то подобие формы. У дармоедов-доминошников каждый день выходной, а Демидович не гнушается работать и по субботам, и по воскресеньям.

В комнату вошла молодая женщина рубенсовских форм, и выяснилось, что это жена Костылева, оказавшаяся по совместительству гостеприимной хозяйкой. Она сварила в маленькой закопченной турке такой замечательный бодрящий кофе, что Платон тут бы на ней женился, если бы она уже не была замужем. По воле рока нравящиеся ему женщины всегда оказывались замужем, причем за всякими недостойными посредственностями, не заслуживающими такого счастья. И имя у нее было сказочное – Василиса.

– Премудрая? – уточнил Платон. – Или Прекрасная?

– Оглянись и догадайся, жила бы премудрая в этом… – она кивнула на отклеивающиеся обои, – …и с этим… – она показала на окно, откуда слышался хохот Костылева, забивающего козла во дворе.

– Тогда Прекрасная, – заключил Платон.

Василиса, хотя и была «при теле», выглядела раза в два моложе мужа и, по крайней мере, внешне, годилась ему в дочери. Он терялся в догадках, каким образом она связалась с бородатым Костылевым.