Край

Тальберг выглянул на улицу и увидел причину шума. Через дорогу от них стояли люди с плакатами, обращенными к институту. Со времен молодости зрение у Тальберга несколько упало, но он без труда прочитал надписи: «Прочь от Края грязные руки» и «Не лезьте к святому». Люди со злобными лицами вразнобой выкрикивали неразборчивые лозунги, по тону походившие на проклятия. Демонстрация явно предназначалась для института.

– Что за цирк?

– Ага, – подошел Саня, – добрались-таки.

Не успел Тальберг расспросить, кто «они» и куда добрались, как из приемной позвонила Наталья и сообщила, что вызывает Кольцов.

– Срочно, – повторила она таким тоном, что стало понятно – случилось что-то нехорошее.

Директор выглядел взъерошенным и от возбуждения яростно колотил чайной ложкой по кружке с кофе.

– Ты уже видел? – спросил он с порога.

– Это? – Тальберг показал на окно, откуда исходил шум, хотя и не такой громкий, как в лаборатории. Администрация позаботилась о себе и заменила деревянные рамы на пластиковые.

– Это! – Кольцов бросил ему газету.

Тальберг посмотрел на первую страницу – он никогда не покупал газет и старался их не читать для сохранности аппетита. Передовицу украшала фотография с официальной демонстрации установки. Он узнал свою спину, попавшую в кадр рядом с Кольцовым, толкающим речь с таким широко открытым ртом, что можно было пересчитать зубы.

– Неудачное фото, – согласился Тальберг. – Я вообще не поместился, одна только филейная часть виднеется.

– Да причем тут фотография? – скривился Кольцов. – Ты заголовки почитай.

Почитал. «Покушение на святое!», «Покарает их длань Господня» и «Грешники из НИИ».

– Не понимаю. Кто грешники?

– Ты, конечно, – сказал Кольцов. – Они не знают тебя по фамилии, потому что ее нигде не написали, зато везде есть мое лицо, – добавил он горестно.

Директор увидел непонимающее лицо Тальберга, догадался, что тот, как обычно, не в курсе событий, и пояснил, что краепоклонники и примкнувшие к ним индивидуумы возбудились от новостей о возможности порезать Край на куски и решили, что деятельность института по получению краенита нарушает структуру мироздания и является богохульной по природе, потому что «не человеком создано – не человеку разрушать». Образовалось целое общественное движение, требующее от НИИ «прекратить рушить опоры, на которых держится мир, пока их не настигла кара господня». Теперь со всей страны сюда съезжаются озабоченные высокодуховные граждане, чтобы донести гражданскую позицию до руководства института и добиться сворачивания работ по Краю.

– Короче говоря, – заключил Кольцов, – ты своей установкой оскорбил чувства верующих. А ты знаешь, как они оскорбляться умеют, им только повод дай.

– И что делать? – спросил Тальберг, почесывая затылок. Ему и в воображении не привиделось бы, что дело обернется подобным образом.

– Радоваться, что на фотографии только твой зад попал.

– Мы столько лет над Краем издевались, и все молчали… Почему сейчас?

– Измывались, но поделать ничего не могли, – пояснил Кольцов, – и это служило доказательством божественной природы Края, поэтому всех устраивало. А тут ты пришел и давай наглым образом на куски резать! Того и гляди, самого Бога ухватишь за бороду. Если у него борода есть, конечно.

– Может он бреется? – задумчиво предположил Тальберг.

Гадая, как дальше будет развиваться ситуация, робко спросил:

– Свернем исследования?

– Нет, – фыркнул Кольцов. – ПООБЕЩАЕМ свернуть исследования.

– А дальше?

– Потом будем работать, как работали, но делать вид, что не работаем, как работали, а работать по-другому, чтобы никто не догадался, – директор окончательно запутался. – В общем, соблюдаем режим секретности и не высовываемся. Работу с массами организуем на нужном уровне. Я обо всем договорюсь.

– Работать, как работали, – обрадовался Тальберг.

Кольцов напоследок дал напутствие:

– Среди этих товарищей могут быть агрессивные. Кто знает, какие у них в башке тараканы резвятся. Прыгнет такой на тебя из-за угла с ножом – и мигом узнаешь, есть ли загробная жизнь или нет. Мне Безуглый охрану круглосуточную организовал, а тебя пока, вроде бы, никто не знает, поэтому просто будь осторожен.

Тальберг пообещал соблюдать осторожность, хотя слабо представлял, как именно это должно выглядеть – ходить и с подозрением озираться по сторонам?

– Синяк откуда? – не выдержал директор. – Не от этих?.. – он показал на окно.

– Нет, – успокоил Тальберг. – Бытовая травма, за диван ногой зацепился.

– Бывает, – согласился Кольцов. – Но ты постарайся обходить мебель аккуратней.

Остаток рабочего дня Тальберг провел в своем закутке – составил в ряд три стула и лег спать, предварительно проинструктировав Саню не кантовать и при пожаре выносить первым.

– Приказ понял, – в шутку отдал честь Саня и отправился дальше нарезать краенит ломтиками. – Михалыч, кстати, приходил, – прокричал он из лаборатории.

– Чего хотел?

– Да какую-то склянку по ошибке вчера вам передал, забрать хотел.

– Пусть хоть все забирает.

Поворочавшись с полчаса, Тальберг заснул, но спалось плохо. Стулья давили в спину, хотя лег по науке – чтобы первый стык пришелся на шею, а второй – под поясницу.

Радости от сна не получилось. Снился Платон, стоящий на опустевшей улице через дорогу от института, где до этого краепоклонники водили возмущенные хороводы с плакатами. Он вызывающим взглядом смотрел в окно их лаборатории и поглаживал белого зайца, невозмутимо сидевшего у него на руках и не совершавшего попыток вырваться. Заяц водил дрожащей мордочкой, тыкался носом в рукав пиджака и шевелил ушами, интенсивно жуя травяную жвачку. Платон улыбался и недобро подмигивал Тальбергу.

Затем на пустой дороге появилась смеющаяся Лизка в зеленом дождевике. Она беззаботно пошла к Платону, пританцовывая на ходу и используя неизвестно откуда взявшийся зонт вместо трости. «Стой, остановись! Не подходи к нему!» кричал Тальберг, но она не слышала и продолжала идти к довольному Платону.

– Я закончил! – громко отрапортовал Саня.

Тальберг проснулся и с облегчением выдохнул, мол, приснится же такая ерунда. От сна разболелись глаза, словно на них кто-то давил изнутри пальцами. «Не стоило дремать, только хуже стало», подумал он.

– Свободен! – разрешил он, и Саня исчез.

Тальберг, прихрамывая, доковылял до стола, где в коробке стройными рядами лежали маленькие кубики краенита, словно куски экзотического черного сахара-рафинада. На их прохладной поверхности прозрачными капельками оседал конденсат из воздуха.

– Все-таки молодец Саня, – сказал Тальберг и аккуратно переставил коробок в шкаф на полку к банке, в которой хранилась вся пыль.

«Краенита маловато, вроде бы больше казалось», подумал он, но отвлекся, задумавшись о нехорошей тенденции: заяц, Платон, краепоклонники, мяч в харю… А дальше что? Кирпичом по затылку?

13.

Тальберг вспомнил об обещании Шмидту и решил проведать его резиденцию. Он питал слабость к беседам с Карлом и время от времени заглядывал к нему «на огонек».

Герпетологическая лаборатория располагалась в правом крыле здания, куда случайно не забредешь – проход осуществлялся по отдельному коридору через второй этаж, после чего следовало спуститься в подвал и пару минут попетлять по мелким коридорчикам, которые Тальберг иначе как «катакомбы» не называл.

– Добрый день, Димитрий! – обрадовался Шмидт, оторвался от писанины и снял очки в круглой оправе. Он вел записи в толстых тетрадях чернильной ручкой и сетовал, что культура каллиграфии в современном мире утрачена, между тем как выведение чернилами завитушек оказывает плодотворное успокаивающее действие. Каждую тетрадь он пронумеровал и подписал «Karl Petterson Schmidt».

Тальберг рассматривал привычки Шмидта как милые и безвредные чудачества, но созерцание появляющихся маленьких крючковатых заграничных буковок действительно умиротворяло.

– Я заниматься сбор яда. Чрезвычайно интересный процесс.

Шмидт выучил язык достаточно хорошо и без проблем изъяснялся на любую тему. Произношение ему не давалось, но он не стремился совершенствовать языковые познания, полагая напрасной тратой времени, идущей в ущерб полезной работе.

Тальберг с ходу лег на кушетку, будто пришел на сеанс к психотерапевту. Чего греха таить, так оно и было. Ему нравилось лежать и беседовать со Шмидтом, сохранявшим непробиваемое спокойствие и порой дававшим мудрые советы. Тальберг заражался умиротворением и успокаивался.

– Димитрий, я чуфствофать, ты… не ф настроений.

– Есть такое дело.

– Проблемы с работа?

– С работой как раз довольно неплохо.

Шмидт переехал в институт три года назад. Будучи у себя на родине знаменитым герпетологом, он посвящал жизнь изучению змей и содержал в пристройке к дому большую коллекцию аспидов, рептилий и амфибий со всего земного круга. Однажды он заметил, что продуцирование ядов у подопытных при переезде менялось. Он не сразу уделил должное внимание открытому эффекту, посчитав, что так аспиды реагируют на смену обстановки.

Шмидт вел чрезвычайно подробные записи, и вскоре стало ясно, что закономерность необычайно устойчива и соблюдается для всех видов, независимо от условий обитания. Исключив влияние среды, он возил змей по тем местам, откуда их брал, и отмечал восстановление ядовыделения к прежнему уровню.

Составив более-менее подробную карту, Шмидт отыскал единственный фактор, влияющий на этот процесс, – расстояние от Края.

От полученного заключения загорелся идеей перенести лабораторию поближе к Краю, насколько возможно. В результате длительных переговоров с Лоскутовским НИИ Карлу выделили несколько помещений в институте. Он заполонил их террариумами различных конструкций и обеспечил тропический климат.

В прессе данный факт преподали в качестве примера международного сотрудничества и символа налаживающихся отношений, а затем про Шмидта забыли – денег он не требовал, расходы оплачивал самостоятельно и фактически организовал на территории института маленькую автономию, куда сотрудники боялись заходить из-за опасения за свою жизнь. Не забывала только внутренняя служба безопасности, видя в нем агента вероятного противника, которого можно перевербовать, но дальнейшее наблюдение показало, что герр Шмидт помешан на аспидах, с ними не расстается и ни в какую политику лезть категорически не желает. Спит тоже на кушетке подле своих террариумов.

Тальберг к змеям относился с равнодушием – он не боялся, но и не разделял одержимость Шмидта всевозможными ползающими носителями яда. Впрочем, наличие большого количества декорированных разнообразными растениями, камнями и песком террариумов создавало приятный контраст с остальными помещениями института. Саня называл это место змеятником.

– С работой хорошо, – Тальберг глядел в потолок и потел от жаркого влажного воздуха.

– Тогда что плохо?

Тальберг задумался. Правильно сформулированная проблема – половина решения, но иногда даже сформулировать не получается. А бывает, и вовсе не хочется.

– Элизабет? – предположил Карл.

– Да, она самая, – Тальберг сосредоточился на неровностях штукатурки на потолке.

Шмидт тактично замолчал, записывая наблюдения в особо пухлую тетрадь в ожидании продолжения. Но не дождался и решил подхватить разговор сам:

– Хотеть просить, – от волнения у него исчезли оставшиеся грамматические конструкции. – Пыль… Совсем мало…

– Краенитовую пыль? Зачем?

– Опыт нужный со змеи. Отсюда далеко до die Kante, но я хотеть пыль здесь.

– Запросто.

Тальберг полежал на кушетке, раздумывая, поделиться ли с Карлом проблемами или просто походить вдоль террариумов, пока Шмидт будет рассказывать, какой чудесный экземпляр прислали накануне из-за границы. Тальберг естественно ничего не понимал и не запоминал, для него эти существа выглядели в определенной степени одинаково, но ему нравилось восхищение, с которым Шмидт относился к питомцам, словно это были милые котики, а не смертоносные гадины.

– У тебя семья есть? – Тальберг осознал, что ни разу интересовался семейным положением Карла, увлеченный собственными проблемами.

– Есть. Жена и два сына.

– Не скучаешь по ним? Как они без тебя?

– Скучать. Я им письма писать. Раз ф гот домой ездить. Следующий гот хочу навсегда вернуться.

Тальберг признался:

– Я бы так не смог.

Шмидт пожал плечами, словно ничего необычного в этом не находил. Его окружали террариумы со змеями, и он полностью удовлетворялся их компанией.

Тальберг вздохнул и решил-таки поделиться с Карлом свежими измышлениями.

– Хорошо, когда все ясно. Вроде бы жизнь складывается, семья есть, разработки увенчались успехом, а удовлетворения нет. Посмотришь повнимательнее и понимаешь, на деле все не так хорошо, как звучит. Ухлопал на работу пятнадцать лет, а теперь какие-то люди стоят с плакатами, из которых следует, что ты бесчувственная бездуховная скотина, посягнувшая на святое, и должен гореть в огне, но чем дольше думаю, тем меньше уверен в их неправоте. Мне хотелось узнать, что за Краем, а я-то ни на волосок не стал ближе к цели.

Шмидт молча слушал, перестав писать.

– Сижу и думаю, а ведь действительно, чего я там забыл? – продолжал Тальберг. – Найду я пустоту, и все – смысл жизни потерян. Нельзя же гордиться, что жизнь потратил на поиск пустого места. Но и этого я пока не добился! Вот взялись краенит добывать, а у меня ощущение, что мы ломаем Край, а кто-то чинит и ругается, не поймет, что происходит, а мы настойчиво продолжаем кромсать. Мы просто мелкие вредители.

– Кризис средний возраст, – уверенно заявил Шмидт. – Я иметь такой.

– Наверное. И как с ним бороться?

– Зачем? Он проходить, если не сопротивляться. А если сопротивляться… – Карл развел руками.

– Не знаю, – горестно вздохнул Тальберг. – Ладно бы, стихи мечтал писать, а стал сантехником. Тогда можно было бы сказать, потратил жизнь впустую и упустил возможности, а теперь хочу наверстать упущенное и совершить несбывшееся. Но я ведь занимаюсь именно тем, чем с детства мечтал, а радости нет, словно ты головой в стену стучал, а тебе окошко приоткрыли, чтобы посмотреть, кто там такой упрямый, а преграда как стояла, так и стоит.

– Нужно продолшать. Если долго бить головой, любой забор обязательно упасть.

– А можно сотрясение получить, – возразил Тальберг. – Было бы видно, что стена чуть-чуть, но поддается, тогда бы я знал – процесс идет, хоть и медленно, а так складывается впечатление топтания на месте.

– Стена – такой аналогия или иметь в виду die Kante? – уточнил запутавшийся Шмидт, грызя дужку очков.

Тальберг за три года выучил, что «ди канте» значит Край.

– Неважно, – сказал он. – В моем случае одно и то же.

– Причем тут Элизабет?

Тальберг подумал. Действительно, причем?

– С ней, как с этой стеной, получается, – наконец нашелся он.

– В нее стучать, а она не открываться? – удивился Карл.

– Ты сейчас описал точнее некуда. Я б не смог лучше, если б захотел.

Шмидт сидел польщенный, но продолжал не понимать и ожидал дальнейших пояснений.

– Я же тебе рассказывал, как мы поженились?

Карл кивнул. В тот день привезли молодых оливковых бумслангов, один из которых сумел улизнуть при пересаживании в террариум. Шмидт искал его по всему помещению, надев специальный костюм с большими сапогами и толстыми перчатками. Тальберг тогда пришел и по обыкновению лег на кушетку, чтобы поведать историей из юности, удивляясь, почему это Карл в полном облачении ползает по полу.

– С тех пор раздумываю, правильно ли я поступил, – признался Тальберг.

– Поздно думать. Тогда рассуждать надо, сейчас надо жить.

– Да знаю я, – скривился Тальберг. – Только не получается. Ссоримся по каким-то пустякам. Не так посмотрел, не то сказал, а сам и говорить-то не хотел, понимал, что ерунду ляпнуть можешь и она расстроится, а все равно не удержался. Зачем говорил? Проблем мало?

Шмидту эти терзания показались незнакомыми и малопонятными.

– Мучает меня вопрос, – продолжал Тальберг. – Вдруг она считает, что я женился на ней из жалости? Или еще хуже, это она вышла за меня от безысходности? А теперь терпит. Ходит, мучается, ненавидит, молчит, а сама думает… – Тальберг не смог представить, о чем может думать Лизка, и в принципе не представлял мыслительный процесс в женской голове. – Что-то явно нехорошее. С таким видом можно думать только о плохом. А по ночам снится, как я ее теряю и она уходит, потому что я неудачник.

– Поговорить с ней не пробовал? – спросил Шмидт почти без акцента.

– Пробовал. Говорит, все в порядке. У нее всегда все в порядке.

– Это же карашо? Да?

– Это еще хуже! Надо видеть лицо, с каким она это произносит!

Шмидт задумался о загадочности женской природы, покрутил в руках дужку очков и глубокомысленно изрек:

– Со змеями гораздо проще.

Тальберг подумал и согласился, что со змеями действительно проще, и они замолчали, обдумывая эту глубокую мысль.

ГЛАВА IV. Урок математики

14.

В расписании наметилось «окно», и Тоцкий решил пересидеть урок в учительской в компании двух мягких кресел. Кресла были старые, с протертой обивкой, но от этого не менее удобные. В углу возвышалась установленная поверх тумбы пальма и создавала иллюзию внезапного потепления. Фотообои с синим небом на всю стену дополняли впечатление.

Тоцкому нравилось смотреть на экзотическое дерево и воображать себя в отпуске далеко отсюда, в краю, где нет зимы и восемнадцать градусов тепла считаются нестерпимым заморозком.

Увы, любимое кресло напротив входа занял Иван Иванович – учитель истории и права. Тоцкий плюхнулся на второе, у двери. Он ненавидел сидеть спиной к входящим, когда кто угодно мог неприметно подкрасться сзади.

Иван Иванович смотрел на пальму, перестукивая пальцами по деревянному подлокотнику.

– Здрасьте, – поздоровался Тоцкий в надежде, что историку не захочется поговорить.

Зря надеялся.

– Осваиваетесь? – спросил Иван Иванович.

– Понемногу.

Тоцкий три года назад окончил институт, но не мог найти вменяемую работу. Остаться на кафедре не вышло. Он хотел, но группа оказалась сильной, и он не выдержал конкуренции – выбрали Антона Коробкина.

Еще до выпуска Тоцкий ходил по объявлениям в поисках вакансий, но звезды не складывались. Обязательно что-то не нравилось – или условия труда, или зарплата. Да и потребность в математиках как-то не впечатляла.

Глядя в его честные глаза выпускника математического факультета института, очередной работодатель первым делом интересовался опытом работы. Тоцкий отвечал известной формулой «откуда взяться опыту, если никто на работу не берет». Замкнутый круг.

В ответ проводящие собеседование обычно пожимали плечами и сообщали, что ищут человека, готового сходу приступить к обязанностям. Сроки горят, минута простоя стоит сумасшедших денег, а тратить время на обучение новичков ни у кого нет ни средств, ни желания.

Тогда он интересовался, откуда возьмутся специалисты, если их не учить. Ему отвечали, что обучением пусть занимаются специализированные учебные заведения.

– Вот он я! – он одной рукой показывал на грудь, а второй размахивал дипломом, понимая, что на этой вакансии ему ничего не светит.

Приходилось регулярно подрабатывать по мелочам, например, таскать кирпичи на стройке. Такая работа носила сезонный характер и не обеспечивала нормального существования в том виде, в каком его представлял Тоцкий. Чтобы отпуск выглядел отдыхом, с теплом, зелеными пальмами и синим небом, а не на грядках у тети Светы в беспомощных попытках отвоевать картошку у сорняков и жуков. Ему с трудом хватало на минимальное удовлетворение потребностей. Голодать не приходилось, но перезанимать, чтобы переотдать, случалось на регулярной основе.

Ему предложили поработать учителем математики в средней школе. В его представлении это было последним местом, где бы он хотел оказаться. Как назло, наступило затишье, и с подработкой случился полный швах.

От безысходности Тоцкий согласился на должность школьного учителя. Пройденный в институте курс педагогики и психологии посчитали достаточным для работы со старшеклассниками.

Впоследствии другие преподаватели поведали, что до него на этом месте никто долго не задерживался, а сам кабинет проклят ныне покойным Степан Анатольевичем при выходе на пенсию. Постоянная необходимость искать очередного «математика» вызвала у директора хроническую боль в области поясницы. Одна учительница ушла в декретный отпуск. Второй рассчитался и переехал в деревню, чтобы пасти коз и продавать молоко. Третий сломал ногу и, пока ее лечил, решил стать писателем.

Тоцкий утешался временностью работы. Он не собирался задерживаться в школе дольше одного учебного года, и мысленно представлял, как подает заявление на расчет, а директор, беря листок дрожащими пальцами, теряет сознание, окончательно уверяясь в существовании проклятия.

На первых занятиях он боролся со смущением. Непривычное ощущение, когда три десятка детей смотрят, как ты машешь руками перед доской, пытаясь объяснить никому не нужную теорему Виета, о которой забывают ровно в ту секунду, как узнают.

От природы Тоцкий считал себя человеком стеснительным. Мысль о публичных выступлениях вызывала в нем легкое недомогание – комок подступал к горлу, сердце падало в пятки, а язык непослушно заплетался. Дети – тоже публика, и на первых порах ему казалось, сейчас кто-то встанет, ткнет в него пальцем и скажет: «Учитель-то ненастоящий».

– Привыкайте, – Иван Иванович не переставал раздражающе стучать по подлокотникам. – Работа с детьми требует самоотдачи. Я бы сказал, самопожертвования.

Тоцкий промолчал о своих соображениях по поводу самопожертвования, самоотдачи и педагогики в целом.

– Вы совсем юны, и не в полной мере представляете суть профессии. Сколько знаний можно передать, если по-настоящему любить свое дело…

Иван Иванович многозначительно умолк. Тоцкий закрыл глаза в попытке расслабиться. Сидя у самой двери, он без труда различал в наступившей тишине голос из коридора, возвещавший о принципах мироустройства.

По соседству с учительской располагался класс географии, где Нина Егоровна рассказывала про горы и моря. Ее громогласный голос прятался низкорослом теле, и любой школьник мог посмотреть на нее свысока в буквальном смысле. С моральной точки зрения Нина Егоровна смело могла задавить харизмой любого десятиклассника – ее уважали и побаивались за суровый, но справедливый нрав.

Дверь в кабинет географии во время занятий не закрывалась. По мнению Нины Егоровны, это способствовало притоку свежего воздуха в класс – ей казалось, что в помещении жарко и душно, хотя половина школьников сидела в куртках и дрожала. Через открытую дверь в коридор проникала лекция для пятиклассников. Проходили тему «Солнце»:

– Это главное небесное тело, сложный шарообразный объект, в котором происходят многостадийные процессы. В настоящее время ученые предполагают, что сложные периодические химические реакции, о которых вы узнаете в старших классах, приводят к тому, что солнце загорается и гаснет через фиксированные временные промежутки.

– День и ночь, – крикнул кто-то из детей. – Сутки!

– Правильно, Алексей, но не обязательно об этом кричать, – пожурила Нина Егоровна. – Кроме смены дня и ночи, солнце участвует в круговом движении вдоль Края. В результате чего мы получаем… что, Алексей?

– Год?

– Да. Мы получаем год со сменой сезонов. Когда солнце находится у той части Края, где живем мы, у нас наступает лето. А у противоположной стороны мирового круга?

– Зима! – прокричали хором несколько голосов.

– Правильно, а в промежуточных положениях – соответственно весна и осень.

– Нина Егоровна, можно вопрос?

– Да, Сытина.

– Почему солнце движется? Кто его двигает?

– Хм… – Нина Егоровна сделала паузу, соображая, как ответить, чтобы пятиклассники поняли. – Представьте, что есть емкость в форме цилиндра. Дно этой банки – наш мировой круг, на поверхности которого мы живем. Стенки – это Край. Теперь, возьмем шарик, бросим внутрь и начнем совершать вращательные движения. Шарик, который у нас вместо солнца, станет вращаться по спирали. Если мы хорошо раскрутим и оставим банку в покое, наш шар будет кататься по стенкам, постепенно опускаясь.

– Значит, солнце когда-то рухнет на землю?

– Да, Сытина.

– Какой ужас!

– Не переживайте, в обморок падать не надо! Солнце снижается очень медленно и упадет на земной круг через три миллиарда лет. Свойства Края позволяют поддерживать скорость солнца, полностью возвращая ему его же тепловую энергию.

– Нина Егоровна!

– Ира, подробности тебе расскажут в седьмом классе в курсе физики. Сейчас вам и этого хватит.

Тоцкий в институте дружил с физиком Кириллом, который на студенческой попойке выпил с десяток рюмок коньяка, перешел в состояние «надо срочно поговорить за жизнь» и начал жаловаться: