Фабрика #17

– Зато эффективно. И производительность труда высокая, и количество несчастных случаев сведено к минимуму. За десять лет ни одного происшествия со смертельным исходом. К нам с других предприятий присылают специалистов для обмена опытом, но без особого успеха. Нужно воспитывать в людях производственную культуру, а за один-два квартала подобного результата добиться невозможно.

– И в чем секрет?

– Воспитание с детства. У нас при фабрике есть и детские садики, и техникум. Мы сами воспитываем нужных специалистов и не имеем проблем с квалифицированными кадрами. Да и работающим родителям нравится сдавать в детей садик прямо на работе.

Коренева не покидало ощущение, что они на экскурсии в колонии-поселении.

– Вижу у вас в глазах неодобрение, – заметил Владимир Анатольевич. – Но на самом деле, рациональный подход и забота о людях, так сказать. Тем не менее, предлагаю обратиться к технологии. Давайте во избежание путаницы в головах, пройдем к началу технологической цепочки. Начнем с азов, так сказать.

После немногого, увиденного за последние десять минут, идти никуда не хотелось. Коренева мучало удушье, словно погрузился на дно и не мог вынырнуть за порцией свежего воздуха.

– Может быть, подберете мне инструкций и буклетов, а я перепишу описание технологии. Я же в технике слаб. Вам надо было Сидоренко просить, он у нас в редакции главный специалист по промышленному производству, к нам с завода пришел…

– Не беспокойтесь, буду у вас консультантом, так сказать, – сообщил Владимир Анатольевич. – А за скупыми строчками инструкций вы не увидите людей, влюбленных в свое дело.

Коренев сдался и побрел за Владимиром Анатольевичем, лавировавшим между однотипными зданиями. Быстро потерялся среди монотонных сооружений и перестал понимать, как далеко они отошли от проходной. По ощущениям, фабрика растянулась на километры.

Изредка на пути попадались люди с серьезными лицами, словно одна из фабричных инструкций предписывала ходить исключительно с кислой миной и никогда – ни при каких условиях – не улыбаться.

Владимир Анатольевич давал краткую историческую справку. Голос его стал скучным и монотонным, и Коренев постоянно терял нить повествования – мозг то и дело искал повода отвлечься.

Тем не менее, стало ясно, что фабрика имеет богатую историю, начавшуюся в царские времена. Какой-то немец-промышленник получил разрешение на устройство предприятия по германскому проекту. При том же немце было начато строительство и запущены первые цеха. Но к полноценному запуску фабрикант не дожил – в заграничной поездке подхватил от мухи экзотическую заразу и через неделю помер.

Вопреки ожиданиям, строительство было закончено на государственные средства с опережением срока. Для наладки заказали из Германии вместо одного покусанного немца трех здоровых, которые руководили запуском в эксплуатацию и обучали местных рабочих и инженеров. С тех пор фабрика разрослась не на шутку и заняла площади, в десятки раз превышающие первоначальные. Вырос и ассортимент производимой продукции.

Единственный вопрос, ответ на который затерялся за обилием слов и фактов, – что же, черт возьми, выпускают на фабрике?

– Сами увидите, – уклонялся Владимир Анатольевич от прямых вопросов. – Ассортимент призван удовлетворять разнообразные вкусы и потребности.

Очередная группа рабочих проследовала навстречу. Поздоровались, развернулись на девяносто градусов, словно по команде «нале-во» и строевым шагом удалились в соседний переулок. На их спинах блестели черные цифры в оранжевом обрамлении, как у футболистов. Владимир Анатольевич проследил за взглядом Коренева и пояснил:

– Табельные номера.

После фабричного детского садика уже ничто не удивляло.

– Здесь проводятся небольшие ремонтные работы, будьте осторожны и следуйте за мной. Не хватало, чтобы вы попали в переделку во время экскурсии, – предупредил Владимир Анатольевич, открыл наклонную дверь, ведущую в бомбоубежище, и нырнул в темноту. Коренев последовал его примеру и по ступенькам спустился в катакомбы.

– Временная мера, прямой путь перекрыт, – пояснял Владимир Анатольевич, включая карманный фонарик. – Я освещу нам дорогу, чтобы ноги не поломать.

Они оказались в бесконечном коридоре без намека на окна. Стены, пол и потолок разваливались и выставляли напоказ арматурные внутренности. Коренев остерегался бродить в подобных местах без каски, но Владимир Анатольевич с удивительной беспечностью шагал по коридору. С потолка и стен свисали обрезки кабелей, и Коренев надеялся, что они не под напряжением.

– Не слишком приглядно, но угроз для жизни нет, – заверил Владимир Анатольевич и переступил лужу. – Впрочем, как писал классик, человек смертен и смертен внезапно, поэтому ответственность за безопасность живого существа в первую очередь лежит на нем самом.

После этих слов Коренев удвоил внимание.

– Я жизнь провел на фабрике, – разоткровенничался Владимир Анатольевич, чей громкий голос разносился эхом по переходу. – Она мне заменила родной дом. Едешь на море, а у самого душа не на месте – как производство, не вышел ли из строя генератор, не упала ли труба. И отдых – будто не отдых, так и тянет вернуться. Приезжаешь, через проходную шмыг на фабрику, и сразу такое облегчение. Клянусь, не вру, для меня цех – самое уютное место на земле, я без него жизни не представляю.

Коренев молчал и хлюпал в хлипких туфлях по лужам, которые с каждым шагом увеличивались в размерах.

– Почти добрались, так сказать, – сообщил Владимир Анатольевич, но это «почти» длилось добрую сотню метров.

Наконец, коридор закончился наклонной дверью в конце лестничного пролета. Дверь распахнулась, и Коренев выбрался наружу, воспользовавшись рукой Владимира Анатольевича.

Когда отряхивали пыль с брюк, к ним подкатился упитанный мужичок невысокого роста с маленькой головой, словно приставленной от чужого тела. В отличие от прочих работников фабрики, на нем вместо спецодежды был костюм-тройка.

– Здравствуйте, добрый день, – повторял он и поедал Коренева взглядом. – На работу к нам? В какой цех?

– Это журналист. Книгу пишет по договору, – сообщил Владимир Анатольевич, и интерес в глазах мужичка пропал.

– Очередной бумагомаратель и подпевала руководства: насочиняет хвалебной клюквы и укатит гонорар пропивать. Нас такие субъекты не интересуют.

Коренев не стал обижаться на нелестную характеристику. Его больше удивило неприкрытое недовольство руководством фабрики.

– Наш непримиримый борец с несправедливостью, господин Подсыпкин, – пояснил Владимир Анатольевич. – Занимается революционной деятельностью и пытается пробудить в рабочих классовую ненависть к правящему классу, впрочем, без особого успеха.

– Наступит мой день и час! – пообещал Подсыпкин. – Тогда и узнаете, как выглядит народное недовольство. Наши ряды пополняются с каждым днем, количество неравнодушных растет! Мы выведем вас на чистую воду!

– Уговорили, – иронизировал Владимир Анатольевич. – Мы с нетерпением ждем этого волшебного мгновения.

– Смеетесь? – отозвался Подсыпкин с серьезным лицом. – А будет не до смеха, – он повернулся к Кореневу и сказал: – Вы поаккуратней с этим человеком, ему нельзя верить. Никому нельзя верить.

Владимир Анатольевич откровенно забавлялся. Подсыпкин переключил внимание на Коренева и его присыпанный пылью костюм и спросил:

– А вам верить можно?

– Не знаю.

– И-э-э-х! Никому верить нельзя. Даже себе. Себе в особенности.

Махнул рукой и исчез за ближайшей дверью.

– Профессиональный революционер в третьем поколении, – пояснил Владимир Анатольевич. – Все ему не нравится, везде он видит социальную несправедливость, сорок лет, а юношеский максимализм до сих пор не выветрился. Повсюду ему чудится подвох, во всем сомневается, а особенно в словах и действиях руководства.

– А почему вы его не прогоните, да и дело с концом?

– Во-первых, с фабрики никого не выгоняют. Во-вторых, если выгнать, он же в суд подаст за незаконное увольнение, выиграет, а нам компенсацию потом платить. Проще терпеть, к тому же, его деятельность реальной угрозы для фабрики не представляет.

– Его претензии безосновательны?

– Как вам сказать, – Владимир Анатольевич задумался. – Зерно правды есть, но проблема состоит в невозможности устройства сообщества в такую систему, где каждый без исключения будет доволен. Всегда найдется любитель изобличать недостатки. Пусть обличает, так сказать. Вы же знаете, «Кто не революционер в двадцать лет, вызывает сомнения в щедрости своей души; но кто упорствует в этом после тридцати, вызывает сомнения в правильности своего ума». Или как-то так.

Из дальнейшей беседы выяснилось, что все важные решения на фабрике принимаются директором лично. Кто является настоящим владельцем, Владимир Анатольевич не знал. Для него руководящая цепочка заканчивалась на директоре, который управлял предприятием несколько десятилетий.

– Здесь у нас ведется строительство новых объектов, – Владимир Анатольевич сменил тему и показал на недостроенное здание, вокруг которого наблюдалась крайняя степень оживления, контрастирующая с всеобщим спокойствием остальной фабрики.

Краны поднимали в воздух балки и плиты, а внизу бегали строители и монтажники в разноцветных формах.

– Усиленными темпами заканчиваем первый пусковой комплекс, и к Новому году планируем сдавать в эксплуатацию, – с гордостью сообщил Владимир Анатольевич и приложил козырьком ладонь ко лбу, чтобы не слепило пробивающееся через тучи солнце. – Непрерывное развитие и совершенствование – залог долгой и продуктивной жизни предприятия.

Коренева от лозунгов уже укачивало.

– Владимир Анатольевич, я вас все утро ищу, – к ним приближался мужчина в белой каске. – Достали, мочи нет!

– Это Хоботов, должность у него длинная, но в двух словах – он руководитель строительства, – шепнул Владимир Анатольевич.

Хоботов оказался на голову выше Коренева и имел вытянутое лицо, сочетающееся с общей худобой. Разговаривал он исключительно жалобными интонациями:

– Нам опять своевременно не привезли трубы – ни дюймовые, ни на три четверти. Я жду второй месяц. Мы бы давно закончили отопление, но я вынужден простаивать, а день простоя влетает в копеечку. Кроме того, понабирали с улицы сварщиков, а они варить не умеют, будто первый раз сварочный аппарат увидели – куда смотрит отдел кадров?

– Научатся, – ответил Владимир Анатольевич, – не боги горшки обжигают. Опыт придет со временем.

– Мне некогда ждать! У меня забот полон рот, – продолжал жаловаться Хоботов. – Что делать со сливной трубой?

– Какой?

– Той самой! Пойдемте со мной, сами поглядите, что нам прислали вместо холоднокатаных труб! Чтобы не кивали на меня и не рассказывали, что я сроки срываю!

Он потянул за рукав Владимира Анатольевича, а тот не стал упираться и пошел следом. Напоследок оглянулся и сказал Кореневу:

– Ждите меня здесь, вам туда нельзя без каски.

Они пробежали под стелами кранов, нырнули в здание и исчезли.

Коренев терпеливо ждал, наблюдая, как строповщики закрепляют на крюках балки. Этот занимательный процесс надоел после десяти минут наблюдений, между тем, Владимир Анатольевич не возвращался.

Коренев продолжал переминаться с ноги на ногу, перекатываться с пятки на носок, перекладывать портфель из руки в руку. Посмотрел на часы и с удивлением обнаружил, что прошел час, но ни Владимир Анатольевич, ни Хоботов так и не появились.

Начался обеденный перерыв, работы приостановились, и рабочие разбежались по углам уминать пайки. Тогда Коренев проскочил между подъемными кранами и вошел в дверной проем, который не успел обзавестись дверью. Его встретили пустые пыльные коридоры.

Побродил по этажу, никого не нашел и поднялся выше, но и там не обнаружил ни души, кроме недовольного рабочего, который сидел в одной из комнат на единственном стуле и жевал сосиску.

– Я ищу Владимира Анатольевича.

– Я знаком с тремя владимирами анатольевичами, – флегматично ответил пролетарий и откусил бутерброд. – Какой интересует?

Коренев не знал ни должность, ни фамилию своего сопровождающего.

– Впрочем, здесь никого нет, кроме меня, – добавил рабочий и проглотил остаток сосиски. – Полчаса, как Хоботов ушел.

– Куда?!!

– Понятия не имею. Руководство передо мной не отчитывается. Если бы отчитывалось, я бы сам был руководством…

Обеспокоенный Коренев на всякий случай поднялся до самого верхнего этажа, но никого не отыскал и выбежал на свежий воздух в заводскую серость. Его охватило чувство беспомощности, подобное тому, которое испытал в детстве, когда потерялся на автовокзале в чужом городе.

Он обошел стройку по кругу и решил возвратиться на проходную. Увы, гипнотическое однообразие зданий и сооружений привело к тому, что он заблудился среди одинаковой серости, подобной фрактальному лабиринту.

Он побрел прямо, рассудив, что обязательно куда-то придет, если будет двигаться в одном направлении. В случае чего, спросит дорогу у работников, которые, как назло, перестали попадаться.

Завидев одинокую фигуру очередного рабочего, Коренев бросался к нему с вопросом:

– В какой стороне выход?

Люди смотрели на него, как на умалишенного, но направление показывали. Обычно оно оказывалось противоположным тому, в котором он шел до этого. Получалось, будто он бродил кругами вокруг проходной, чего быть не могло – не может выход находиться в середине помещения. Он заподозрил персонал в сговоре – дескать, водят его за нос и нарочно запутывают.

Такая тягомотина длилась несколько часов, и Коренев вконец вымотался утаптывать туфлями фабричную пыль. Если бы шел по прямой, дошел бы не только до проходной, а и до самой редакции.

Мимо пронеслись мужчина с женщиной.

– Он на фабрике, – говорил мужчина. – У меня точная информация, его видели в разных цехах.

– Это же хорошо? – допытывалась женщина. – Ведь, правда?

– Наверное. Не знаю. Мне больше Нестора жалко.

– Да, ему бы жить да жить.

Коренев растерял остатки надежды и перестал спрашивать дорогу. От безрезультатной беготни разыгрался аппетит, и вместо проходной он переключился на поиски столовой. Но через полчаса сообразил, что час уже поздний и, даже если заведение общепита существует, оно закрыто на амбарный замок.

Отчаялся и побрел по одинаковым пыльным дорожкам, упрашивая каждого встречного показать выход. Должно быть, он напоминал сумасшедшего – рабочие от него шарахались и прятались за ближайшей дверью.

Солнце укатилось за горизонт, и люди перестали попадаться вовсе. Кореневу померещился маленький садик, огороженный плетеным заборчиком, за которым прятался карликовый деревянный домик, словно из иллюстраций к детским сказкам. Пока стоял как вкопанный, дверь со скрипом отворилась и на крыльцо вышла карикатурная старушка с выдающимся носом, украшенным бородавкой с двумя волосинками.

Коренев захлопал глазами с надеждой, что это последствия голодного обморока. Женщина засунула руку в маленький мешочек, достала пригоршню зерен и бросила на дорожку. К ней слетелись голуби, и Коренев им позавидовал – он был согласен и на семена, и на манную кашу с комочками, которую ненавидел с детского сада.

Женщина заметила посторонних, перекрестилась и убежала в домик, а Коренева охватило чувство безнадежности и апатии. Ему хотелось упасть и заснуть на сером асфальте, но внезапно пошел дождь и отрезвил спутанное сознание. Садик с домиком исчезли и превратились в обычный пустырь, по периметру окруженный двух-трехэтажными зданиями с закрытыми дверьми.

В одном из них двери не оказалось – пустой проем сопровождался страннейшей табличкой «Отдел дознания». Коренев вошел в темноту, прошел пару шагов по темному коридору и наткнулся на одинокий стул. Присел, поставил портфель на колени и под шум дождя и аппетитный аромат фруктов задремал, пока высокий мужской голос за стеной возмущался отсутствием нормальной еды – якобы от персиков и овсянки его тошнит. Коренев позавидовал человеку, которого тошнит от персиков, и заснул.

#17.

Включился яркий свет и высветил чистые стены.

Он обнимал портфель и трясся от холода. С промокшего портфеля натекло воды, и он оказался посреди огромной лужи на грязном стуле. Черное озеро вносило диссонанс в светлое окружение большой белой комнаты без окон и дверей.

За берегами темной воды, на троне восседала Рея. Бирюзовое платье в этот раз оказалось не таким богатым, но привлекало внимание скромной роскошью. Знакомый цветок фоамирана украшал волосы, завитые в причудливую свадебную прическу.

– Я же обещала навещать и обещание держу, – сказала она. – Вы, я вижу, голодны, но пирожки не предлагаю. Мне показалось, они пришлись вам не по вкусу.

Он был готов съесть все, и его не волновало, с чьей кухни украдена еда. С трудом отогнал мысли о голоде и завопил:

– Я понял! Это ты!

– Сказать по правде, ума не приложу, что означают твои слова. Не мог бы ты изъясняться вразумительно? – заметила Рея.

– Это была ты, – твердил он. – Я уверен.

Рея зевнула.

– Ты ее убила, – он наконец сформулировал мысль и закашлялся. Сообщать кому-то, что подозреваешь его в убийстве, оказалось сложной задачей. Сменил интонацию на вопросительную и повторил: – Ты ее убила?

Рея улыбалась, отчего почувствовал себя несмышленым ребенком, которому взрослая тетя рассказывает правила приличного поведения в цивилизованном обществе. Улыбка Реи пугала, особенно в те моменты, когда искажала пропорции лица.

– Глупенький. Я невинная девушка, в жизни мухи не обидела, – сказала она. – Как тебе могла прийти в голову такая ужасная идея? Мне дурно от самой мысли о крови, не говоря о том, чтобы на кого-то пойти с ножом. Глупость! Думаешь, я способна на жестокость?

Она захохотала, а у него по телу пошли мурашки. Пошевелил затекшими ногами, и в ботинке хлюпнуло.

– В тихом омуте черти… – он дал понять, что не намерен исключать такую возможность.

Она перестала хохотать и спросила:

– Почему не рассказал обо мне своему другу Знаменскому? Струсил?

– Он мне не друг.

– Он так мило помогал тебе с покупкой билета, я прослезилась, настолько меня тронула забота и поддержка со стороны человека в форме. Я-то думала, они грубые и бесчувственные солдафоны. Но остался без ответа вопрос, почему ты не сообщил ему обо мне?

– Не знаю, – ответил он. – Не захотелось.

– Мне нравятся люди решительные, привыкшие действовать, а не заниматься рефлексией в уголке. Глядишь, кто-то не сплоховал бы и нашел девчонку, разузнал у нее подробности, и убийца был бы пойман. А из-за нерешительности этого человека преступник на свободе и продолжает творить бесчинства.

Он сразу понял, что речь идет о нем и Логаевой Маше. Будто в подтверждение в руках у Реи появился рисунок, свернутый в трубку. Она протянула холст и знакомым тройственным голосом потребовала:

– ВОЗЬМИ!

Он вопреки желанию схватил сверток трясущейся рукой.

– СМОТРИ!

Ему не хотелось встречаться с картиной. Ледяной волной накатил страх, сопровождаемый глубоким отвращением.

– Не стану! Гадость! – он отбросил рулон в лужу.

– СМОТРИ! – повторила Рея, и полотно снова оказалось в его руках. В ее голосе сквозила угроза, отбившая всякое желание препираться.

Дрожащими пальцами развернул картину и уставился на знакомые очертания и формы. Обезображенное лицо будто выдавалось из плоскости холста, отсутствовали мазки, неточности, шероховатости – каждая линия выглядела четко, превосходя оригинал в реалистичности.

Он догадался, что это не портрет, а фотография.

– Черт! – ругнулся и отбросил холст, словно по нему ползли пауки или тараканы.

Полотно упало в лужу и растворилось в грязной непрозрачной воде под его ненавидящим взглядом.

– Оставьте меня в покое! Не желаю видеть эту мазню.

Рядом засопели. Поднял глаза. Девочка лет четырех-шести стояла в луже в высоких резиновых сапогах ярко-желтого цвета. Она посмотрела на него перепуганными глазенками, перевела взгляд на то место, где исчезла картина, и зарыдала, закрыв лицо руками. Голова ее тряслась, и подпрыгивали хвостики с резинками.

– Девочка, не плачь, – попытался ее успокоить. Он ненавидел рыдающих детей.

При первых звуках его голоса она заплакала еще звонче, побежала к Рее и спряталась за трон. Некоторое время оттуда раздавались громкие всхлипывания, но вскоре затихли, и из-за спинки стула показались заплаканные глаза и маленькие кулачки. Девочка глядела на него, словно он собирался ее укусить или съесть.

– Правильно, что у вас нет детей, – сказала Рея. – Вы не умеете с ними обращаться, они вас боятся. Напугали бедную девочку, отвратительно обошлись с ее рисунком, а она потратила на него неделю кропотливого труда.

Она ласковым, но сильным движением руки, вытянула девочку из-за спинки трона.

– Не плачь, доченька, дядя пообещает тебя не обижать. Пообещает? – Рея приподняла бровь и посмотрела на него.

Пришлось пообещать. Девочка повеселела и без всякого испуга принялась бегать по белой комнате.

– Играй, играй, – подбадривала Рея. Ее лицо светилось материнским теплом. – Разве она не чудо? Такой милый и талантливый ребенок, у нее жизнь впереди, в отличие от нас с вами.

Из-за трона вдруг вышла Оленька с фотоаппаратом – по неизвестным причинам это оказался древний «Поляроид». Тот самый, который выдавал карточку с черным квадратом, через минуту превращавшимся в фотографию.

– Что ты тут забыла? – удивился он. Он терпеть не мог Оленьку и в сны ее не пускал, ведь и там она продолжала произносить и совершать глупости.

Оленька его игнорировала. Она склонилась к Рее и говорила, бросая на него недовольные взгляды:

– Всегда предлагала Ване уволить, бурчит гадости под руку, вреднейший человек. То ему горизонт не нравится, то смазалось, то еще найдет к чему придраться. Как будто это от меня зависит, а не от фотоаппарата. Вот купит Ваня нормальную «зеркалку», тогда и поговорим.

Вызывало негодование, с какой уверенностью в собственной непогрешимости Оленька наговаривала на него глупости. Глупый человек считает причиной проблем не себя, а то, что он окружен идиотами.

– Оленька! – возмутился он. – Не мешай! Иди прочь, я в свой сон тебя не звал.

– Ну и ладно, – она обиделась, навела на него объектив, спустила затвор и исчезла.

Квадратная фотография, успевшая вылезти из «Поляроида», спланировала ему в руки. Схватил за уголок и энергично потряс – согласно древним преданиям это ускоряло проявку.

Наконец, чернота на снимке расползлась по углам, и в центре увидел себя, прижимающего портфель к груди. Горизонт был завален, но в данном случае это работало на эффект – его фигура, снятая под углом, выглядела жалко.

– Занятная девушка, – заметила Рея.

– Тупая, как пробка.

– Может быть, но занятности это не портит.

Он не имел ни малейшего желания обсуждать достоинства и недостатки Оленьки. Впрочем, за ней он признавал одно положительное качество – маниакальное упорство, с которым она продолжала наступать на грабли.

– Она упорствуют в достижении недостижимого и может надеяться на вознаграждение, – сказала Рея. – А ты? Ты готов идти до победного конца и каждый раз подниматься после падения? Я говорю о портфеле, который у тебя на коленях. Вместо того чтобы править рукопись, ты сбежал на фабрику.

– Я в командировке, это моя работа.

– Мне кажется, ты ненавидишь людей. Пишешь сладко и правильно, восхваляешь скромность и стремление к идеалам, но у тебя самого не осталось моральных ориентиров. Каждая строка, тобой написанная, представляет ложь – маленькую, крошечную, большую, гигантскую, всех размеров и разновидностей, на любой изысканный и требовательный вкус: от полуправды до наглого вранья. Твоя порядочность – лишь вопрос цены. Сколько тебе нужно заплатить, чтобы ты оболгал близкого человека?

– У меня есть определенные принципы, которые я не нарушаю.

– Какие? С неприятных заказчиков драть втридорога?

– Мое личное дело.

– Что с рукописью делать будешь, принципиальный ты наш? Куда употребишь стопку мокрой бумаги? Кстати, черная вода – это грязь со страниц.

Некстати вспомнился Дедуля.

– Буду убирать многословие.

Рея захохотала. От смеха у нее полились слезы, а вместе с ними и тушь. Ее лицо приобрело демоническое выражение, от которого по телу побежали «мурашки». Сквозь хохот прорывалось легкое похрюкивание, состоящее из отдельных всхлипов, составляющих слово «многословие».

– Глупость и беспрецедентная наивность! Многословие он собрался убирать… – сказала она и вытерла черные потеки. – Из фабрики для тебя не существует выхода. Она проглотила тебя, ты ее законная добыча.

– Я проснусь, найду проходную и покину это место. Любую неустойку выплачу, но здесь не появлюсь!

– Не нужно усугублять положение. Фабрика обидится и накажет. Если сбежишь, пожалеешь, – Рея покачала головой. – Хотела бы я, чтобы тебе удалось сбежать… Машенька, осторожней, не поскользнись!