Эйдос непокорённый

Что ж, тонуть так с гордостью. Декорации готовы, объявляется последний штрих. Вокруг серо-бурая масса любопытных святош. Сотни лиц непрерывно следят за каждым моим движением, и от их взглядов хочется укрыться несмотря на маску и капюшон, но я выдерживаю их бессловесный натиск. По традиции деревянная личина и нелепый наряд вынуждены прятать меня ото всех, кто так или иначе знает меня в лицо, и помогать судьям принимать решения беспристрастно. Если Совет признает меня виновной, маску снимут, чтобы удовлетворить любопытство толпы. Если нет, сама решу, как поступить. Проблема в том, что благодаря всей истории с Максом, Совет прекрасно осведомлён о том, кто я.

Хорошо, что можно спрятать дрожащие руки в рукавах балахона. Жаль только, что успокоиться не выходит. Всего-то надо пережить пятнадцать минут позора, но время в этом месте будто идёт иначе, растягиваясь на мучительные часы.

Смотрю вдаль, сквозь жужжащую толпу балахонов, стараясь сохранить остатки достоинства. Представление начинается. Верховный Обаккин прибывает в паланкине,  с помощью святош перебирается на высокий трон и тонет в подушках. Справа от него Совет Чёрных в балахонах священного чёрного цвета. Весь конклав в масках вроде моей, советникам не положено снимать деревянные личины во время заседаний. Слева – место защитника, Мастера Гиллада. Но его нет даже среди других святош. Тревога прокатывается по телу ознобом. Что-то случилось?

Его место занимает Батья-Ир, единственная из Совета, кому разрешено показывать лицо. Она снимает маску и проходит на место защитника. Свита остаётся в стороне.

Тамтамы вдруг замолкают, глухой «бам» заставляет вздрогнуть. Гонг предвещает начало спектакля, и сотни взглядов устремляются к Верховному. Он поднимает тощую сухую руку. Шёпот постепенно стихает. Верховный здесь авторитет и голос Демиургов, его власть непоколебима. Вот и момент истины. Наступает гробовая тишина: только ветер шумит; играет с лепестками; кружит цвет голубой сапты; несёт его волной по двору, под ногами Совета Чёрных Обаккинов, стремящихся в Верховные; задевает подолы балахонов вечно недовольных Матров, этих обаккинских лизоблюдов; быстро огибает Доверенных. Лишь они имеют доступ к свободе и знают, что там – за стеной. Потому их самомнения раздуты, как большой воздушный шар, привязанный над сценой. Ветер гонит лепестки мимо уважаемых Мастеров и Наставников, огибает толпы наивных Безымянных, Святых сестёр и братьев, пролетает мимо подмастерий вроде меня. И так, обогнув всю аллидионскую иерархию, от высших до низших, приползает к моим ногам, словно зверёк, отыскавший пристанище. Минутный танец вихря лепестков я наблюдаю целую вечность: время ожидания давно приняло форму бесконечной петли, и сейчас я на одном из её крутых поворотов. Помощник Верховного вещает со своего места, но его почти не слышно. Сердце выскакивает из груди. В ушах гул вперемешку с шумом крови, прилившей к вискам.

– Мастер Гиллад не сможет принять участие по причине болезни, – голос Батьи-Ир вдруг становится громче остальных. – Я буду представлять интересы обвиняемой.

Как? Почему? Нервный шепоток пробегает по рядам. Моё сердце бешено колотится – без его помощи я обречена. Батья-Ир здесь, чтобы поддержать репутацию уважаемой главы Совета, моя судьба её не заботит.

Пытаюсь сорвать маску, но Безымянные бегут, чтобы поправить её и вернуть на место: пока рано, меня ещё не обвинили. Не знаю, какая защита выйдет из того, чья привычная деятельность всюду находить виноватых.

Не сразу понимаю, что меня просят подойти к Верховному, потому что имя моё не называют. Всего два шага, и я оказываюсь спиной к половине зрителей. Старик восседает выше всех, и его объёмный наряд предназначен, чтобы сделать фигуру больше и важнее, только это не работает: дед слишком стар, его кожа будто помялась и стекла, он весь сморщился, словно высохший гриб, и попросту тонет во всем этом фарсе, но делает это с достоинством. Помощник шепчет ему на ухо мою краткую биографию и вводит в курс дела.

– Была в Башне, я помню, – устало отмахивается он от помощника.

Я впервые слышу тихий, слабый старческий голос Верховного и так близко вижу его морщинистое лицо. Старик пялится на меня, будто видит сквозь маску.

– Все дети любопытны. Даже профессию лекаря пять лет назад ты променяла на работу архивариуса. Хотела быть поближе ко всем знаниям сразу. Это умно.

Он устало глядит из-под тяжёлых век двухсотпятидесятилетнего старика. Помощнику приходится громко повторять для толпы.

– Вообще, я просилась в Доверенные. Это единственный способ увидеть мир, который якобы погубила трагедия.

Батья-Ир бросает на меня испепеляющий взгляд, я чувствую жар даже сквозь маску.

– Трагедия была. Это случилось давно, но мир не исцелился, – подтверждает Верховный. – Людям нечего делать в этом гиблом месте.

Я с трудом удерживаюсь, чтобы не обвинить его во лжи, но тогда меня лишат слова. Приходится обойтись намёками.

– Поэтому Доверенные проводят там столько времени? Поэтому они не посвящают женщин?

Краем уха слышу, как возмущается толпа, и Совет уже обсуждает способ заткнуть мне рот.

– Женщины хрупки, а внешний мир опасен. – Верховный говорит так, словно сам в это верит. Неужели и его обводят вокруг пальца?

Гнев поднимается во мне, клокочет и плещется через край. Ногти до боли впиваются в ладони.

– Хрупки? Когда нужно таскать мешки и загонять баркатов, о хрупкости вы забываете.

Знаю, спорить с Верховным нельзя, могут выгнать и продолжить суд без меня, но слова уже вырвались, ничего не поделать. Святоши направляются ко мне, Верховный поднимает руку, и они останавливаются.

– Насколько я понял, речь сейчас не об этом, – возвращается старик к главному вопросу. – Ты вошла в Башню, чтобы сбежать в опасный внешний мир.

– Всё верно, – соглашаюсь я.

С фактом, что я там побывала, не поспоришь. Нет смысла. Батья-Ир уже всё давно решила, даже умудрилась убрать с пути мастера Гиллада. Уверена, что тут постаралась именно она. Теперь ей просто нужно показать, какая она хорошая защитница, помогает и даёт мне шанс, который я, несомненно, не заслуживаю. Ощущение, словно меня заталкивают под ледяную воду и держат там, не позволяя вынырнуть и вдохнуть.

Зрители перешёптываются, возмущаются, потом замолкают и ждут реакции Верховного.

Помощник тихо объясняет ему, что я освободила преступника и пыталась сбежать с ним, а глаза старика закрываются, будто он слышал эту историю сто раз и теперь засыпает под надоевшую сказку.

– Прошу Совет учесть, – встревает Батья-Ир, – что обвиняемая не пошла бы на такое святотатство по собственной воле. Брат Макс, принудил её, заставил. Он был известным подстрекателем и нарушил все правила и запреты. Его приговорили к инъекции «чёрной смерти».

Толпа ахает. За последнее время имя Макса слишком часто проскакивало в сплетнях. Ведь в попытках вернуть память он постоянно лез, куда не следовало, и громогласно получал за это. Но никогда за всю историю Аллидиона, а уж я её начиталась, пока переписывала, никого так строго не наказывали за любопытство. Всё дело в том, что Батья-Ир хотела избавиться от Макса с самого начала, только не знала как.

– Брат Макс ведь не на верёвке тащил вашу бывшую подопечную, – усмехается мужской голос, который я также не узнаю из-за его маски. – У неё был выбор. Совету известно, что вдвоём они нарушили много законов. Совет может их перечислить.

– Моя подопечная испытывала слабость перед этим молодым человеком. – Батья-Ир поднимается с места защитника и подходит к Совету. – А когда подобное случается, мало кто из нас способен владеть собой. Вот и ею управляли чувства, вели эмоции. Она всего лишь хотела помочь ему, наставить на путь истинный, вразумить, спасти…

– Мы знаем, – перебивает тот же незнакомый голос, – она неоднократно пыталась. Однако её наставления никак не помогли.

– Стремление помогать другим – качество, которое мы воспитываем с детства, – возражает моя защитница с елейным видом. – На этом основано наше общество.

Не ожидала, что она так ловко всё вывернет, словно заступается за меня. Хочется ей верить. Но наши отношения всегда были натянутыми, и это только кажется, что она решила встать на мою сторону. Батья-Ир лишь должна подтвердить, что достойна звания главной советницы.

– Совет учтёт ваше замечание. Давайте продолжим, – торопит одна из масок.

Верховный, кажется, дремлет, и никто не пытается его разбудить, потому что вмешательство в покой Верховного противозаконно.

Совет вызывает Зелига, он поднимается и подходит к ним. У меня сейчас выскочит сердце.

– Святой брат Зелиг, расскажи, что ты видел.

Он оборачивается и бросает на меня выжидающий взгляд, я едва заметно качаю головой. Тогда он снова поворачивается к Совету.

– Она помогла преступнику сбежать и привела его в священную Башню. Вместе они украли дирижабль. Из-за непогоды они могли погибнуть оба, и я не мог этого допустить. Но остановить мне удалось только её. Однако дирижабль и брата Макса мы потеряли.

Благодетель сраный! Что бы он наплёл Совету, согласись я на его предложение?

– Выходит, обитель лишилась ценного имущества, – продолжает другой голос. – Вам удалось отыскать беглеца?

Имущество, которое украли вы сами! В очередной раз задаюсь вопросом: где Демиурги с их карающими метками?

– К сожалению, нет.

– Значит, обвиняемая может оказаться причастной к его гибели.

Возмущение вскипает во мне, и я едва сдерживаю этот кипяток.

Не хватало, чтобы меня обвинили в смерти Макса. Но уверена, он выжил. И после такого трусливого поступка я сама не прочь найти его и прибить.

– Мы осмотрели окрестности, но не нашли никаких признаков его гибели, – говорит Зелиг и смотрит на меня с видом «я не такой шнод, как ты думаешь».

На самом деле это он настоящий преступник – захватил человека, стёр его жизнь, заставил участвовать в экспериментах, – а перед Советом отвечаю именно я. Остальные Доверенные глядят на меня снисходительно.

– Спасибо, брат Зелиг. Можешь вернуться к своим, – отпускает его советник. И Зелиг уходит со сцены.

Градус вранья зашкалил, и я больше не в силах сдержать кипяток.

– Дирижабль принадлежал Максу.

Доверенные недовольно косятся на меня, по толпе зрителей пробегает нервный шепоток. Люди, конечно, делают выводы, но не все могут поверить.

Я готова признать, что совершила святотатство, хотя и не хотела, готова сознаться, что нарушила священные запреты. Но не могу согласиться, когда на меня нагло навешивают то, чего я не делала. Когда у человека хотят отобрать жизнь за то, в чём он не виноват! При том, что они знают обо всём, но продолжают меня обвинять! Что стало со справедливостью в нашей обители?! Всё равно меня приговорят или убьёт метка, так зачем оттягивать неизбежное?

– Мы ничего не крали. Макс вернулся туда, откуда прибыл.

Наступает тишина, все глазеют на меня с открытыми ртами.

– Враньё! – В толпе находится смельчак, но трудно понять, кто именно это прокричал.

– Давно ты знаешь брата Макса? – обращаюсь к загадочному смельчаку. – Или, может, кто-то из вас знал его с детства?

Толпа начинает встревоженно переглядываться. Но никакого бунта не случается. Батья-Ир глядит зло.

– Разумеется, знали, – усмехается голос из Совета. – Когда человека обвиняют, он придумает что угодно для своей защиты.

Ну, конечно. Кто мне поверит? Но кто-то ведь может! Не я ведь единственная задумывалась о жизни за стенами Аллидиона. Все просто боятся, это мне терять уже нечего. Народ замолкает и снова переключает внимание на Совет. Кто-то поддакивает словам советников.

– Сейчас мы разбираем другое дело, – подхватывает Батья-Ир, её злой взгляд в мою сторону означает: «Ты всё равно проиграешь». – Демиурги пометили нашу сестру священным артефактом.

Меня сковывает холод – ну вот и началось. Надежда, что всё это было дурным сном развеивается, проступает чистая, злая реальность. Толпа вновь начинает галдеть, после такого признания все вмиг забывают о дирижабле и Максе. Батья-Ир знает своё дело, манипулировать людьми у неё выходит выше всяких похвал.

– Это означает, что за непослушание они призывают её к себе, в космический простор, – поясняет другая маска в узкую прорезь для рта. Речь звучит как заготовленная. – Ей придётся возвратить артефакт. И сделать это в кратчайшие сроки.

– Что будет, если артефакт не вернётся в Башню? – словно нарочно спрашивает кто-то из Совета.

– Артефакты принадлежат Демиургам. Через Башню артефакты поддерживают стабильность нашего города. Как её остовы, крепления. Каждый элемент должен быть на своём месте, как и задумано изначально.

Эта новость меня удивляет. О какой стабильности они говорят? Намекают, что можно разрушить город, созданный самими Демиургами, выкрутив одну лишь деталь, едва заметную гайку? Батья-Ир и мастер Гиллад этого не говорили. Но и я ничего не выкручивала. Демиурги сами поместили её в меня, чтобы показать, что они меня забирают. Стали бы они рисковать городом? Тут что-то не сходится.

«Воровка! Предательница! Осквернительница! Не дайте ей разрушить обитель!» – один за другим следуют возгласы из толпы.

Общая масса взволнованно галдит, но я не пытаюсь вслушиваться, и так ясно.

Всем известно про священные артефакты, но никто не представлял, на что они похожи, и никогда не видел божественных меток. Поэтому всем любопытно, люди ждут продолжения, слова Верховного, но он мирно посапывает на подушках: старику всё равно, а значит, Совет поступит, как захочет. Дурное предчувствие душит меня.

Помощник просит тишины. В тенистой аллее затих даже ветер. Кажется, будто трава, что выбилась из щели промеж плиток, застыла в ожидании зрелища.

– Мы не можем отрицать важность артефакта, – подтверждает Батья-Ир. – Нужно ускорить его возвращение в Башню. Ради безопасности.

– Разумеется, уважаемая глава Совета, – чуть ли не нараспев произносит одна из советниц в маске. – Пока соблюдаются древние законы аллидионской обители, а сёстры и братья не воруют дирижабли, наша культура процветает в мире и спокойствии.

– Учитывая все вышеперечисленные мной обстоятельства, обвиняемая может рассчитывать на снисхождение?

Какое может быть снисхождение, если всё равно помирать?

Кто-то из Совета требует предъявить доказательство. Безымянные подводят меня к маскам, задирают оба рукава, снимают оковы. На левой руке сверкает неизменный шестигранный паразит. Толпа шепчется, Обаккины и святоши из Совета удивлённо разевают рты, все, кроме Батьи-Ир. Та задумчиво откидывается на спинку кресла, словно знает больше остальных. Помощник между тем объясняет зрителям, что артефакт принадлежит Демиургам, является неотъемлемой частью Башни и столетиями охраняется Обаккинами. Поэтому им, простым смертным, его не покажут.

– Непосвящённым запрещено ступать на территорию Священной Башни и созерцать священные реликвии, – громко, чтобы перебить гул возмущённой толпы, заявляет маска из Совета. – Таково веление Демиургов, а нарушение его – осквернение и святотатство, которое приводит к хаосу и смерти. Поэтому не ждите никаких снисхождений.

Толпа сразу затихает, и маска продолжает, теперь обращаясь к Батье-Ир:

– Если у вас, кроме идеи о принуждении, нет других доводов, Совет готов принять решение согласно закону.

Мышцы напрягаются, я каменею в ожидании неизбежного. Совету не нужно долгих дискуссий, они всё решили, пока я сидела взаперти, и мне это решение известно. Но пока оно не прозвучало, его вроде и не было, но сейчас его произнесут. Сердце громко стучит.

Весь этот балаган на потеху публике. Ну и в назидание заодно. Батья-Ир задумчиво глядит на меня, потом на спящего Верховного, затем кивает Совету. И я, выставленная перед всеми напоказ, как заспиртованный экспонат на полке в лаборатории, ожидаю своей участи, мысленно отгораживаясь от толпы, и в глубине сознания сжимаюсь в маленький комок.

– Совет признаёт сестру виновной в осквернении и святотатстве и считает её угрозой Священной обители, – скрипит помощник Верховного с трибуны. – Совет приговаривает её к реинкарнации и даёт одни сутки – двадцать шесть часов на приготовления и моления. Священный артефакт вернётся к Создателям после принятия ритуального питья.

Я знала, что они это скажут, но ощущение, будто меня бьют по голове этими словами, ставшими настоящими – материальными и тяжёлыми. Они ошеломляют до глухоты и слепоты, всё расплывается перед глазами, я смотрю на Совет, но ничего не вижу, от рокота голосов дрожит воздух, но уши будто забились ватой. Поверить трудно, всё происходит словно не со мной. Снимаю маску, не обращая внимания на возгласы толпы, мне нужен воздух. Может, я всё неправильно поняла?

Верховный спокойно посапывает на троне, не встревает и не перебивает, как это случалось прежде. Неразборчивый гул толпы скатывается на дно воронки амфитеатра вместе с неудачной попыткой закидать меня тухлыми овощами.

Глухой звон гонга знаменует конец балагана. Дрожь пробегает по телу, и я наблюдаю, как один из Безымянных несёт чёрную шкатулку и ставит перед Советом. На крышке обаккинский древний символ – я узнаю его, это же шестигранник! Точно такой, как на моём запястье, только светится бледно-голубым. Что это значит?

В шкатулке «чёрная смерть», но не инъекция, а ритуальное питьё – я должна буду прилюдно покончить с собой, чтобы потом родиться заново с новой чистой душой. На моей памяти такого ни с кем не случалось, но благодаря Батье-Ир меня осудили, словно я убила и съела человека.

Гонг выбивает из меня способность ясно мыслить и чувствовать. Время останавливается, я вместе с ним и в ступоре таращусь на Совет, пытаясь услышать некое «но»: отмену, смягчение, опровержение, ведь я не первая забрела в Башню, и это не первый суд из-за осквернения святыни. Совет молчит, встаёт с мест, расходится, а я не верю, что этот флакончик для меня.

Глава 5. Чёрная смерть

Таращусь на шкатулку. В голове не укладывается, будто всё сон или случилось с кем-то другим. «Чёрная смерть» заставляет кровь стынуть в жилах в буквальном смысле. Убивает медленно, парализует тело, запирая сознание в неподвижной оболочке. Отделяет духовное от материального, будто хищная тварь, которая переваривает жертву изнутри. Святоши не марают рук, их хитрый ритуал заставляет приговорённого принять яд. Потом моё тело поместят в древнюю ритуальную машину, похожую на саркофаг, через год появится младенец, ей дадут моё имя… Ведь только так здесь появляются дети. Только через перерождение.

Не может быть, чтобы всё закончилось.

– Вам врут! Вы тут заперты! А за стеной настоящая жизнь! – ору я в толпу, раз уж нечего терять. Кто-то смеётся, кто-то хмурится. – Подумайте сами!

Безымянные сёстры быстро являются на мои крики. Удушливая маска возвращается на лицо, и теперь орать нет смысла, маска всё заглушит. Оковы защёлкиваются на запястьях, и меня проталкивают через толпу, как упрямого барката. Сестра впереди, вторая замыкает строй, где-то позади мелькает Мирим, стараясь не отставать. Мы быстро шагаем сквозь расступающуюся толпу аллидионцев, подметающих подолами балахонов идеально выточенные каменные ступени. Кто-то пытается протиснуться ко мне, не знаю зачем, может, чтобы надавать тумаков. Его вряд ли подпустят. Мои подруги, которых я теперь по праву могу назвать бывшими, шарахаются, словно боятся подхватить заразу. Для них осквернивший святыню нечист духом, всё равно что заразен. И Совет ясно показал: впредь тот, кто нарушит правила, подцепит мою инфекцию и отправится следом в небытие.

Площадь и люди быстро остаются позади, гомон толпы смолкает, едва конвой проводит меня через мост. Мир мутной полосой плывёт перед глазами. Я ничего не вижу, не слышу и не чувствую, словно меня поместили в огромный воздушный шар и тянут на верёвке. Лишь надеюсь, что сейчас подует спасительный ветер, вырвет меня из цепких пальцев обители и унесёт подальше.

Нужно бежать. Куда? В Башню и броситься с платформы вниз головой? Нет, Мирим что-то говорил о проломе в стене, предлагал бежать именно туда. Но где он? Может, под одним из обвалов? Тогда к нему не подобраться.

Не замечаю, как оказываюсь в келье. Сёстры бормочут нелестное о моих умственных способностях. Что следовало, а что не следовало делать, и как доблестная Батья-Ир пыталась помочь мне, недостойной, которой вообще следовало отрезать язык. Их слова хлещут пощёчинами, но я не обращаю внимания, голова занята другим.

– Ну хватит уже. – Мирим отталкивает обеих сестёр и обнимает меня тощими, как палки, руками.

Сколько бы я ни пыталась его откормить, всё такой же костлявый. Но хотя бы живой, силы прибавил и по росту меня догнал.

– Прости меня, Рыжик! Я не хотел, чтобы так вышло!

Хочется обнять в ответ, но мешают оковы. Слова не идут, мыслей нет, кроме как о способе выкрутиться.

– Никто не хотел, – бормочу я. – Кроме Совета и Батьи-Ир.

– Ты переродишься и вернёшься, а я расскажу, что случилось, – говорит он, и по бледным щекам катятся слёзы. – Ты ведь сделала это для меня, когда я умер в прошлой жизни.

Да, но вырос он совсем другим и ничего не помнит о себе прежнем. Я хочу рассказать, как его предшественник погиб, спасая детей, забравшихся на парус Башни на спор, но каждый раз умалчиваю, потому что кажется, – это не его история. И те воспоминания – лужа крови на чёрной каменной плите, удушающий железный запах забивается в лёгкие так, что невозможно вдохнуть. Он не шевелится, и я не могу сдвинуться с места. При каждом воспоминании желудок сдавливают невидимые пальцы, меня мутит, сознание уплывает.

– Рыжик? – пробивается сквозь муть беспокойный голос Мирима.

Я фокусируюсь на нём, глубоко вдыхаю, справляясь с приступом. Мирим похож на себя прежнего только внешне: те же добрые глаза, светлые волосы, веснушчатый нос, улыбка, при виде которой веришь в добро в людях, но характер совсем другой – более сдержанный и послушный, привычки – и те другие. Может, дело в том, что я недостаточно хорошо помню того – взрослого, а этот ещё ребёнок? В любом случае жизнь того Мирима оборвал несчастный случай, а этот ничего не помнит о прошлом. Никто из нас не помнит своё прошлое.

– Тебе не позволят. – Треплю его лохматую русую макушку, стараясь не ударить цепью по лицу. – Рассказывать запрещено, а ты любишь правила.

– Эти правила тебя погубили! В баркачий зад такие правила! – Мирим утирает нос рукавом. – Сбеги, умоляю тебя! Я постараюсь помочь.

– Не подставляйся. Батья-Ир приговорит и тебя. Не надо.

Он шепчет ещё что-то неразборчивое, но сёстры оттаскивают его от меня и уводят.

Он прав, побег – единственный выход, ведь сдаваться на милость святош я не собираюсь. Что там говорилось в архивных записях про пролом? Небольшая группа химиков-бунтарей искала ворота, но не нашла, зато подорвала искусственный участок между скал, служащий барьером. Их завалило, выжил и сбежал только один.  Доверенные отправились на поиски, но никого не нашли, только Демиурги знают, что с ним стало. Замёрз, утонул, умер от голода или его разорвали дикие звери. Разумеется, он не переродился. Реинкарнация возможна только в Аллидионе, а за его стенами любого ожидает лишь ужасная, конечная смерть, и все здесь свято в это верят.

 Пролом заложили камнями, всё заросло лесом и со временем забылось. Сто лет прошло как-никак. Или двести? Как раз недалеко от оранжереи есть старые заросли, горкой поднимающиеся к стене. Не исключено, что именно за ними прячется спасительная дыра.

Мысль о проломе возвращает меня к жизни, будто всё это время чьи-то невидимые руки сжимали горло и вдруг отпустили. Я снова дышу, вижу, слышу, чувствую и понимаю – вот он шанс. Нужно проверить.

Но чрезмерное воодушевление быстро спадает. В мире вокруг Аллидиона может быть что угодно: как джунгли с дикими зверями, так и обрыв в пропасть. А знаний, почерпнутых из старых книг, не хватит, чтобы выжить в дикой природе. Только с Максом всё могло получиться наверняка, но в последний момент он будто решил не брать лишний груз. Это странно и непохоже на него.

Теперь я сижу в камере смертников в компании молчаливого Демиурга. Словно ничтожная букашка, приколотая булавкой к бархатной подушечке коллекционера: могу шевелить лапками сколько угодно, но отцепиться и уползти без посторонней помощи вряд ли получится. Хотя смириться и позволить себе сдохнуть я не планирую.

Моя подруга Булка ни разу не заявилась проведать. Неужто перед моей смертью ей нечего сказать? Мы ведь всегда были вместе, жили в одной келье, делились секретами, впрочем, когда я намекнула, что жизнь снаружи существует, она покрутила пальцем у виска. Про Макса, кто он и откуда, я не рассказывала ей вовсе, ведь дала слово мастеру Гилладу. Может, она обиделась? Неприятно осознавать истинную ценность дружбы: я оказалась в беде, а она отвернулась, даже не попытавшись разобраться.