Братья. Книга 3. Завтрашний царь. Том 2

Царевна опять не стала спорить до хрипоты, лишь спросила:

– Что посоветуешь?

– Заготовь несколько сряд. – У Нерыжени ответ был, как всегда, наготове. – Один сниз – чернавки, замарашки-приспешницы. Другой – девки комнатной. Третий – дочки боярской… сгодится на гульбище дворцовое выходить.

Эльбиз скривилась в ухмылке.

– Я и то гадаю, – сказала она, – дядя Космохвост с тобой нас не поменял ли? Ты всех краше, глянул – пропал, любое сердечко в руке, верёвки вей. Ты витяжница, какой я не стану… А мне чем хвастаться? Пол-Книжницы прочла, а толку?

Слушая девичий разговор, Ознобиша улыбнулся, возмутился, задумался об имоверности сказанного Эльбиз. Незаметно вновь сполз в прерванные раздумья.

«Андархайна от века не знала иных царей. Лишь тот, чья кровь течёт золотым огнём…»

Ознобиша опять помыслил о своём государе.

«Его ветвь старше на четыре ступени. А Гайдияр валял Эрелиса, как щенка. Можно сколько угодно твердить про долг царствования… но почему?..»

И вновь расплылись перед глазами стены прохода с их жилками камня, грязью и почеркушками, от смешных и трогательных до похабных, от неумелых до вдохновенных.

«А что, если власть праведных… искры древнего пламени, завещанные от предков… суть чудесные семена, дремлющие в крови… семенам… нужен уход… иначе они не пустятся в рост…»

Ознобиша брёл в плотном тумане, подсвеченном розовым заревом то ли рассвета, то ли заката.

«И можно родиться для трона, но проспать наследную мощь? Как владыка Хадуг, лишённый стремлений… временщик Беды… случайный правитель…»

Ознобиша чувствовал – разгадка плыла совсем рядом. Туман порою густел, сплачивался во что-то… почти осязаемое. И было страшно. Очень страшно. Как всегда, когда дело надлежало до праведных.

«Щенок, рано отлучённый от матери, не научится быть собакой. Дитя, выращенное медведями, не поймёт людской речи. Если на миг допустить, что царевич Аодх выжил вдали от дворца, возглавил ли он хоть деревню?.. А Эрелиса кто растил и учил? Телохранитель. Которому искусство боя было воздухом, пищей, всей жизнью. Славный рында берёг сперва отца, потом сына и ничего иного не знал…»

– Мартхе.

В клубах тумана таился необозримый бедовник, девки-снегурки, вихрясь, протягивали чудесные писала, подносили безмерные листы чистейшей берёсты.

«А что, если уже упущено время? Если царское пламя, не выхоленное с пелёнок, так и не запылает во всю державную мощь?..»

– Мартхе!

«Пусть так. У Эрелиса много иных совершенств, присущих царю. А рядом с престолом – праведная семья. Хадуг, умудрённый долгим правлением… доблестный Меч Дер…»

– А?..

Туман рвался клочьями, сквозь вещественность бедовника маячили призраки. Эльбиз, Нерыжень… кто-то ещё…

– Мартхе, ты тоже вздумал рисовать на стене?

Да, он стоял прямо перед стеной. Водил пальцами перед меловым лицом рыбомужа, пытающегося удержать птицедеву.

– Веди, – кое-как промычал Ознобиша, спеша назад, на бедовник. – Мне… поразмыслить…

Каков он в настоящем сосредоточении, Эльбиз знала отлично. Помнила со времён испытания учеников Невдавени. В руках вода, на шапке костёр!.. Твёрдая ладошка взяла его пясть в расшитой пятерчатке, повлекла. Он вспомнил стаю, пёсьи зубы, тянувшие его, обессиленного, к спасению. И шагнул за тенью-помощницей, жадно схватил мысленное писало.

«А дальше… погодите-ка!.. Они отдали обучение наследника благородному Невлину. Старец знай журит Эльбиз за резвость и напрасный, по его мнению, ум, а Эрелиса опутывает правилами и дворцовым обрядом. Рассказывал он юному Аро о сокровище в его жилах? Сам-то знает о нём? Если уж я, райца, догадываться принуждён…»

Снегурки обиженно дули пухлые губы. Тот раз Ознобиша искал отточенные слова, чёркал, правил, переправлял, выравнивал строки – любо-дорого посмотреть! Сегодня дивные листы испещрялись заметками вкривь и вкось, торопливо.

Пока не подоспела погоня, не выхватила из рук!

«Чего праведные братья хотят от завтрашнего царя? Правления, достойного предков? Послушания старшим летами? Чтобы сидел на огненной глыбе, памятуя, как недалёк предел власти?…Боятся они его, что ли? Если да – почему?»

В сизо-розовых пеленах памяти обитали не только помощники. Здесь бродили и те, кто однажды в сумерках вышел к маленькому зимовью. С копьями, с меткими самострелами. Те, что отдыхали возле шатровой ёлки, умаявшись поисками отступника. А над туманами, если дерзновенно всмотреться, вставали грозные пики, увенчанные последним сиянием…

«Последним?..»

Снегурки в испуге шарахнулись. Мысль, что праведная семья, по сути, брела к своему концу в чахнущем Выскиреге, казалась шальной и крамольной, её хотелось развеять, прогнать, отменить. Ознобиша не мог себе этого позволить.

«Косохлёст отрицает случайные притчи. Мне ли, райце, признавать случайные мысли… Праведные хиреют и не находят воли воспрянуть, предпочитая жить день за днём. Суд Хадуга сгубил сластника, отдав его дело пригульному владыки. Гайдияр то отменно великодушен, то мелочен и люто жесток. Сегодня он велик в отваге и мужестве, назавтра жалок и отвратителен… Они приняли Эрелиса, чтобы посадить на престол, но… чего они на самом деле хотят? Чего боятся?..»

Было страшно, но на путях Ознобишиной мысли страх долго не жил. Любовь к постижению лишь отмахивалась и делала шаг. Раздвигала мреющий сумрак, небрежно перепрыгивала запреты.

«Я глупец. Я считал свой труд об Эдарге высшим деянием жизни, памятью в людях. Горевал, что не дали поведать, зачем среди царских имён есть Эрелисы и Хадуги, но нет Эдаргов и Гайдияров… А ведь нынешнее разыскание – лишь первый шаг по тропе! Всякий райца избирает себе поприще. Цепир год за годом распутывает паутины законов, а я… Всегда ли праведные были единственным родом, бравшим жён из внешних семей?.. Гедах Шестой сам воцарился через женитьбу… задолго до первых царственноравных…»

Снегурки послушно распахнули перед Ознобишей лествичники с их записями о брачениях. Он уже не шёл бедовником – парил в ледяной выси, прежде обозреваемой лишь снизу.

«Говорят, на заре времён Боги создали разные племена, каждое к своему делу. Заяровых воинов, обретавших крылья в сражениях. Морян, умевших разговаривать с морем… И праведных, властвующих величием духа. Их касание было призвано исцелять, их слово звучало над войском, и войско рвалось к победе…»

Ознобиша только собрался объять мыслью бездну веков, низведших исконные племена до нарочитых семей… когда его грубо сдёрнули наземь. Резко, внезапно. Невесомо влекущая рука вдруг дала рывок, развернула…

…Пропала.

Он ещё цеплялся за клочья тающих дум, но зрение уже вернуло подземную улицу недалеко от исада, а в уши ворвались крики и ругань. В трёх десятках шагов виднелся глухой широкий отнорок, освещённый масляным фонарём. Здесь часто представляли уличные сказители. Сейчас в отнорке метались какие-то тени, шла драка.

Не пошибанье кулачное, когда после обнимаются и вместе пьют пиво. Истая драка, злая, безжалостная. Если не поножовщина.

И вот туда со всех ног мчалась царевна Эльбиз! За ней Нерыжень, Ардван, ещё кто-то… Ознобиша ахнул, окончательно вынырнул из царских тайн и бросился следом, разыскивая у шеи гайтан с серебряным знаком.

«Порядчики! Где порядчики? Почему всякий раз, когда нужны…»

Ватные окончания пальцев не находили шнурка.

Ознобиша много раз видел, как дерётся Эльбиз, и почти за неё не боялся. Больше недоумевал, на что ей понадобилось ввязаться.

– Хасин, камбала косая, ужо тебе!.. – неслось из отнорка.

– Живым бери, тащи на исад!

– За доброго царя Йелегена!

– За красного боярина Харавона!..

– У шагада маховое перо отгнило, не видать ему нашей царевны!

Вольно было им резвиться на площади, сжигая чучело то кощея, то дикомыта… Ужас хлестнул Ознобишу, добавил резвости бегу. Под натиском подбежавших бойцов зевакам пришлось потесниться, и стало видно: у дальней стены, загнанный в угол, оборонялся Топтама.

«Вот же хватило ума! Куда вышел… один…»

Неудачливый рында успел потерять платок с головы, его выручал войлочный плащ, которым он бил и защищался, как птица крылом. Благо супостаты, числом пятеро, вовсю мешали друг дружке. Ознобиша их всех знал, если не по имени, так в лицо. Крепкие парнюги были из домашнего войска Жала, торговца красным товаром.

Царевна Эльбиз выпрыгнула с разбега. В полёте, ударом ноги, снесла челюсть ближайшему.

– Хар-р-га!

Нерыжень, метя широким подолом, ногой в сапожке прижала ступню второму, пнула сбоку в колено – подбитый рухнул, скорчился, взвыл. Ещё двое ухарей повернулись к Ардвану, слаженно взмахнули дубинками. Ардван сам рос не в запечке, он уже начал движение… между ним и обидчиками с тонким криком метнулся темноголовый мезонька. Ткнул самодельным костяным ножичком…

– Охолонь, люди! Жаловичей держи! – заорал Ознобиша, вздымая над головой знак.

Пятый зачинщик показал тыл. На его беду, позоряне успели узнать молодого райцу с окольными, и ветер изменил направление. Жалова опасчика схватили в десять рук, закалачили. Сбитый Нерыженью задира однозвучно выл, стискивая бедро. Куда унесла в горсти зубы жертва царевны, Ознобиша так и не понял. Он увидел Ардвана, стоявшего на коленях. Краснописец заслонял, обнимая, плачущего мезоньку. Тот по уличной привычке всхлипывал еле слышно, кусал губы, давился отчаянием и болью. Правая рука, угодившая под мозжащий удар, висела бескостно, безобразно. Вот и весь царский рисовальщик в чистом кафтане. Вот и весь Смоголь.

В отдалении замелькало красное, белое. Набежали порядчики.

– Здесь рында вельможи хасинского, – указал Ознобиша смутно знакомому старшине. – Эти сыновья неразумия впятером ему… гостеприимство оказывали. Горожан звали к расправе.

Порядчик, слушая, оценивал поле сражения. Вот подняли пинками двоих почти невредимых, велели нести хромого. Вот держат ещё одного, за последним уже рванули всугон… Взгляд рослого старшины упорно возвращался к чему-то, воин забывал слушать Ознобишу и наконец совсем перестал. Лишь смотрел через голову райцы, не отзываясь на прочее.

Ознобиша оглянулся.

Лохматый служка сидел на полу, голова в голову с Ардваном. Над ними стояла хмурая Нерыжень, чуть поодаль замер Топтама. Он успел подобрать свой платок и, кажется, хотел вытряхнуть о штанину… тоже забыл. Так и маячил соломенной макушкой, никогда не обнажавшейся на людях. Царевна держала в ладонях перебитую руку Смоголя. Осторожно гладила, чуть приминая. Что-то шептала.

И… светилась…

Тонкое, прозрачное, тёплое золото пробивалось сквозь накладные вихры. Невесомо окутывало плечи, текло по рукам… баюкало мальчишескую локотницу… ни дать ни взять вникало сквозь кожу…

Ознобиша видел подобное в начале служения. Когда брат и сестра теснили старого Невлина, спеша на выручку несчастному райце. Только тогда они полыхали гневом, а тут…

– Лубок! – хрипло приказала Эльбиз.

Старшина вздрогнул. Дёрнул нагалище с железка копья, с поклоном подал царевне. Позоряне разом ожили, потянули шапки с головы… сами собой стали гнуться спины, подламываться колени.

– Праведный… праведный…

Грозного Гайдияра выскирегцы видели каждый день. Чудо царского касания перепало узреть впервые. В том числе старшине, наверняка знавшему, каких мезонек можно протягивать оскепищем по спине, а какого – не стоит. Смоголь сонно моргал, глядя на свою руку. До полного исцеления было как до Шегардая каракушки, но что-то в руке уже схватывалось, сплеталось… Пальцы начали отзываться. Глухо, через боль… это была терпимая боль, преддверие заживления.

– Да ну ещё, – пробурчала Эльбиз и беспомощно, снизу вверх, посмотрела на Нерыжень.

«А я упреждала…» – молча ответила та.

Ознобиша вдруг понял, что совсем потерял из виду Сизаря, и огляделся. Заметил мазилу почти на том месте, откуда все прянули в бой. Сизарь так и стоял там. Чертил по стене.

Ознобиша пошёл к нему, не замечая шагов. Наверно, было что-то в его лице – мезонька попятился, неуверенно улыбаясь, взгляд бегал.

– Ты где был? – тихо спросил Ознобиша. – Ты где болтался, блудный слуга, пока нам дубьём кости ломали?

– Я… – начал заикаться Сизарь. – Ты велел… рука рисовальная… послужить…

Он отступил от стены. Там, перекрывая стёртую роспись, летела в бешеном прыжке царевна Эльбиз. То есть не совсем царевна, конечно. Отрок, храбрый служка… последний раз вышедший в город.

Ознобиша, только что готовый опалять долой с глаз, внезапно остыл. Рисовал Сизарь… всё-таки преподобно. Лучше Смоголя.

«Я мыслил судьбами царств. А тут единственный обсевок отецкий, и как судьбу его разрешить? Простить? Допустить до Эрелиса? Веру дать струсившему? Или он, в драке неловкий, впрямь думал послужить чем горазд? А я зря сгублю?»

Мимо, гоня в тычки жаловичей, прошагали порядчики. Один нёс на руках затихшего Смоголя.

«Осудить несудимого…»

– За мной! – отрывисто приказал Ознобиша.

«Будь моим братом!»

Хасин никуда не исчез из отнорка. Так и стоял, поглядывая на согбенных зевак, на предивного мезоньку, на красавицу Нерыжень. Плеть и кинжал торчали за поясом. Светлые глаза на смуглом лице искрились любопытством, но уста, по счастью, молчали.

Ознобиша про себя подивился. Он ждал ярости, ждал попрёков: вот, значит, как у вас гостей привечают?.. Хасин не выглядел ни напуганным, ни оскорблённым. Схватка в отнорке, похоже, лишь раззадорила и взвеселила его.

«Знавал я таких… оттябелей, жадных до боя… Верно судила Эльбиз. Искусен и кровожаден…»

Райца третьего сына и рында иноземного гостя живут в противных концах мироздания, разделённые скорлупами многих небес. Ознобиша приветствовал Топтаму почтительно и, пожалуй, с некоторым намёком:

– Певец земли смелых, бдительный страж порога сильномогучего ахшартаха, пришедший свободным! Что побудило тебя оставить шатры посольства и скитаться затхлыми норами, пропахшими рыбой?

Топтама поклонился в ответ:

– Рождённый близ солнца благодарит правдивого советника властных. Тузарайн Топтама уже наказан за скудоумие. Его защитили две девы, мирный писец и нищий мальчишка.

«Две девы?.. Догадался. Вот же невстреча…»

У хасина был богатый и звучный голос привыкшего петь на воле, в перекличке с горами и высоким небом. И он всё косился мимо Ознобиши, туда, где Нерыжень, подняв на ноги царевну, кутала её широким плащом – подальше от праздного любопытства зевак.

«Что ещё ты успел заметить, проныра?..» Вслух Ознобиша напомнил:

– Благодари праведного Эрелиса, возвысившего меня. Что ж, смелый сын Тузара, здесь ты узрел, сколь далеко тянется старинная рознь. Вожди андархов пировали с сильномогучим у одной скатерти, но сердца простолюдья по-прежнему шают враждой. Моему государю не благоугодно, чтобы старые угли вновь запылали. Идём, оруженосец славного ахшартаха. Воины расправы сопроводят тебя до Верхних ворот.

Хасин вновь поклонился и наконец-то повязал выбитый от пыли платок. Судя по лукавой улыбке, угар схватки вполне оставил его, и бросать затеянную игру Топтама не собирался.

– Советник праведного вознесён под облака, – сказал он, поглядывая на пятерчатку Ознобиши с двумя пальцами, свёрнутыми на сторону. Райца торопливо поправил ватные кончики. – Телохранитель ничтожен, он лишь рука на клинке да грудь, готовая принять стрелы. В чужом городе он уязвим, точно женщина, лишённая спутника. Встретив в пути доброхраброго мужа, женщина просит его: «Будь моим братом!» – и обретает защитника. Не гони бедного чужестранца, ближник великого. Будь сегодня мне братом, выведи на торг.

Он смотрел весело и бесхитростно. Как есть простой охранник, одинокий чужак… чей истинный сан без ущерба для чести выдерживал даже сравнение с женщиной.

«Усмяную броню стрелы язвят, от булатной отскакивают…»

Царевна выглядывала из-за плеча Нерыжени, отчаянно кивая: да, да!..

– Идём, брат мой, пришедший свободным, – торжественно произнёс Ознобиша. И зашагал в прежнем направлении, чувствуя себя сводником.

– Что ты надеешься отыскать в торговых рядах, достойный сын Тузара? – спросил Ознобиша, когда впереди разлился промозглый свет дня. – Почтенному ахшартаху довольно было сказать, и любой товар доставили бы на погляд.

– Топтама спустился в утробу горы не по воле сильномогучего, лишь с его разрешения. Мы слышали, купцы везут из северных чащ предивные загадки, лакомство для утончённых умов. Порок Топтамы есть любопытство. Этот воин хочет разведать, что переняли андархи. Ты знаешь всех лучше, как выселки порой сберегают исконное, даже то, что забыла коренная отчизна.

«Переняли?.. Выселки сберегают?..»

Изысканная беседа становилась похожей на вежливый поединок.

– Тебе ещё предстоит убедить меня в наследовании шегардайских поделок, – медленно проговорил Ознобиша. – Хлеб райцы – наука. Наши летописания впрямь рисуют хасинов гораздыми на хитрости, силки и ловушки…

– Кого ты объемлешь этим именем, правдивый? Хилэгов равнинных, ищущих чужих пастбищ и стад? Или нас, горных хивасов?

– Мой черёд каяться в недомыслии, сын Тузара. Наши сказания едва упоминают землю Хур-Зэх. Мы долго не имели вестей с юга и даже не ведали, что твоё княжество уцелело в Беду.

– Мы любим наши горы, как любят матерей и отцов, – мечтательно улыбнулся Топтама. – У каждой вершины, ручья, озера есть душа и славное имя, чтобы благодарить и приветствовать. Мы много раз защищали горы от врагов, и в лихой день они защитили нас. Мы плачем о каменных исполинах, израненных небесным огнём, но наши сердца полны гордости. Мы верим: настанет весна и цветущие травы обласкают раны земли…

«А славно у тебя язык подвешен, рында посольский, – хмыкнул про себя Ознобиша. – У Косохлёста небось рот на замке, да и Нерыжень не речиста. Милая Нерыжень…»

Ещё ему крепко казалось – рассказы хасина были предназначены совсем другой паре ушей. Тех самых, спрятанных под чужими вихрами и сползшей шапчонкой.

Топтама, похоже, смекнул, что этак недолго выдать себя, и стёр улыбку с лица.

– В горах долгие зимы, правдивый. Метели перегораживают ущелья, запирая нас по домам. Что делать мужчинам, пока жёны ткут ковры и варят обед? Пращур Уыци первым согнул два железных крючка, не разделимые без смекалки. Когда его внуки разгадали игрушку, он добавил шнур и кольцо. Когда внуки сами стали дедами, забаву переняли хилэги. Тогда шла война. Вскоре загадки попали к рыжим… к андархам. А теперь их везут с безлюдного севера, и глупый Топтама надеется обрести утраченное в Хур-Зэх.

Что-то дрогнуло в памяти Ознобиши. Слово, сказанное Топтамой… несколько выцветших строк… руки, простёртые с безнадёжной мольбой… близкий враг… слёзы витязей, отчаяние полководца… гаснущие глаза.

«Такой поток хвастовства да к своей пользе не обратить? Благодарю за подсказку, далёкий райца Тунгло!»

Он даже остановился.

– Значит, горные селения суть родина игр, обостряющих ум?

– Это так. Под моим кровом хранятся забавы предков, готовые распасться от ветхости.

– Так, может, и царскую загадку изобрёл какой-нибудь премудрый хивас?

– Царскую? – удивился Топтама. – Поведай, чтобы я понял…

– Это клетка для казни, сооружаемая кругом жертвы. – Ознобиша очень старался не выдать охотничьей дрожи. – Клетку можно разъять, но узник неминуемо истечёт кровью.

Топтама спокойно кивнул:

– Тотай рассказывал, как мои братья играли с подобной… – Он очертил в воздухе короб в половину заплечного. – Озорники заперли кошку. Отец увидел и сломал посох о старшего. Почему эта клетка у вас называется царской?

У Ознобиши звенело внутри предчувствие близкой удачи.

– В ней погиб один из наших героев, ставший иносказанием верности государю. Она стала святыней, последние пять веков без неё не венчали на царство. Перед присягой молодые цари размышляли над лезвиями и шипами, заржавленными верной кровью. Увы нам, клетка сберегалась в столице… есть рисунки, но кузнецы разводят руками.

Теперь уже остановился Топтама.

– Правдивый Мартхе, великий сегодняшний брат, – проговорил он торжественно. – Твоё бесстрашие отвело от одинокого хиваса побои и срам. Я буду рад сделать такую игрушку, чтобы ты мог поднести её молодому вождю.

Века и звёзды

На исаде у Ознобиши был свой обряд.

Мезоньки давно уже не налетали вороватыми пичугами, чтобы сцапать из руки обрывок вяленой рыбки, сунуть за щеку – и потом хвастаться, как ловко облапошили глупого господина.

Теперь Ознобише в снедном ряду быстренько собирали не то чтобы стол – тот всё же приличествовал царю, – но изрядное «блюдо доброго Мартхе». Чёрствые пирожки, рыбная мелочь, пересушенная в коптильне… Собирались мезоньки, несли юному райце все бывы города, все его слухи, свежие, как улов, плещущий в неводе. Пытались держаться чинно, но скоро всё равно начинался галдёж.

– А котелок когда соберётся?

– Люди хотят Эдарговича торжественной казнью в путь проводить.

– Гленя нам всё про суды…

– Жаловичей в бутырку вели, головы на кольях выставить обещали.

– Наставник Гленя.

– Ну да. Вот бы про битвы, про земли дальние…

– А прежде копий бить будут, как татей понятых бьют…

Были те, кто держался за спинами и, наоборот, весомо помалкивал. Эти потом догоняли Ознобишу где-нибудь у добычного ряда. И поверяли тайное, опасное, жгучее. Подслушанное возле рогож кружальных непуток. В притоне Ведиги. Даже в берлогах воровских главарей, редко выходивших на свет.

Донный мир Выскирега отлично знал: бледный северянин не побежит в расправу наушничать. Но и попытку обмана вряд ли забудет.

Топтама с любопытством наблюдал, как торговки наполняли круглое блюдо комьями застывшей каши, обрезанными лепёшками, окунёвыми головами. Как для почтенного райцы ставили опрокинутый короб, а из щелей, из-под рухнувших глыб вырастали оборванные тощие тени. Мезоньки лупили глаза на Топтаму и… медлили приближаться. Страшный хасин! Хищный враг! Где он прячет мешок, чтобы ловить ребятню? Под мохнатым плащом скрывает до времени?

– Здесь я собираю песчинки, – сказал ему Ознобиша. – Крохотные, они улетают с дыханием, но каждая может вспыхнуть, когда меняется свет. Они нужны мне, чтобы с пониманием дела сопровождать государя в суде, но, боюсь, пришлому воину наши сплетни будут скучны. Если желаешь, смелые девы проводят тебя в шегардайский ряд и помогут объясниться, если будет нужда.

«Что я творю! – ужасался он про себя. – Сокровище Андархайны!.. С хищным коршаком, клювастым, когтистым… Но ведь не одну! Там Нерыжень…»

Ардван остался при нём. Мезоньки давно привыкли к писцу, и даже способность укладывать речи на воск уже не казалась им колдовством. Ну почти.

– В солёных колодцах вода глубоко ушла, – начали доносить уличники.

– Под Звёздным мостиком сухое дно показалось.

– Морские рачата здоровущие разбегались, жуть!

– Они мёртвой плотью питаются. Покаяний ждут.

– Дед Плеск бает, море скоро придёт, как давненько не приходило.

«Кощеев упредить, – озаботился Ознобиша. – Рыбаки ещё скажут ли им про опасность, могут разбитым поездом воскорыстоваться… А Гайдияр ухом не поведёт, ему от кощеев и дружин одни хлопоты…»

– Пиши, – через плечо велел он Ардвану. – «Вольному воеводе Шварну Шумиличу, любимцу Бога Грозы, поклон и привет! Известен ли ты, вождь Мягкокрылых, что местничи невдолге ждут великой волны? Прошу, вызнай, где безопасно, да гони туда своих поезжан без задержки, хоть палками бей, атожно погибнут».

Писано по велению Мартхе, райцы праведного Эрелиса, – привычно добавил Ардван. И увенчал письмецо простым росчерком знака советника.

– Держи. – Ознобиша сунул берёсту мезоньке, первым заговорившему об уходе воды. – Снесёшь витязям, стоящим у Зелёного Ожерелья, да не мешкай смотри. Если погонят, меня без робости называй.

Мальчишка исчез, а Ознобиша увидел в отдалении Сизаря. Уличный мазила, споткнувшийся на пороге благополучия, маялся опричь всех. К нему подходили узнать, какова новая жизнь. Сизарь только дёргал головой и молчал.

– Нового купца из рядов долой увели, – рассказывали мезоньки.

– Кого ещё?

– Герриком звать. Из Сегды приехал, от гнездарей.

– Это где – Сегда?

– В дикоземьях. За Бердоватым.

Ознобиша припомнил: Геррик прибыл из северной губы с большим общим обозом, но землячество шегардайских купцов принимать его не спешило. Богатые гнездари прижились в тёплых пещерах, по дорогам за себя рассылали приказчиков. Куда разлетелся, выскочка захолустный, собачий погонщик! А товаришко!.. Геррик поставил работника в добычном ряду, продавать взятое в какой-то сече. Сам взялся хвалить дикомытскую выделку.

– Так и окликал: «Ирты самолёты для молодецкого хода! Тонкие рогожки под боярские ножки! Плат лебединый – греть матушке спину!»

– Чем же от расправы кар доискался?

– Жало нажаловался. Челом Площаднику бил.

– Он, Жало, захожня шегардайского выручил, а тот его выучил. Как должок отдавать, враз память отшибло.