Любовь, смех и хоботы

– Вечно ты перескакиваешь с одного на другое! Вот при чём здесь ковёр, который пытались стащить эти бомжи?

Это Анна Андреевна, моя мама. Она всегда говорит, что я перескакиваю, и считает всех, у кого длинные волосы и рваные джинсы, бомжами. А на самом деле это были музыканты, которые устраивали бесплатный концерт в сквере напротив. Они просто одолжили ковёр, чтобы поставить на него барабанную установку. И хоть пропажа быстро нашлась, вернулась даже вычищенной, всё равно приходил участковый и терпеливо выслушивал: «У меня муж инвалид, я двадцать лет здесь живу, развели вседозволенность, я это так не оставлю», а в подъезде ещё долго пахло не только кошками, но и валокордином.

‒Если не умеешь нормально рассказывать, лучше замолчи и поправь подушку, шея затекла.

Мама не злая, просто устала болеть. Уже семь лет она прикована к кровати, точнее, к старому раскладному дивану в нашей маленькой, давно не видевшей ремонта двушке: общая площадь тридцать семь, жилая двадцать четыре (восемь и шестнадцать), кухня шесть (есть возможность увеличить на три квадрата за счёт балкона), санузел совмещен. Пару лет назад мы пытались продать квартиру, чтобы купить что-нибудь поближе к поликлинике. Точнее, Михаил Ильич пытался ‒ это его риелторская контора в цокольном этаже дома, а вывеска под нашим окном, на третьем: красные буквы на белом фоне «Агентство элитной недвижимости „Пантеон“» и стрелочка вниз. Из-за вывески мы и познакомились с Михаилом Ильичом. Он приходил договариваться, чтобы монтировать с нашего балкона. Он же и подкинул идею с продажей и сам разместил объявление.

Михаил Ильич всегда предупредительно звонил перед тем, как привести потенциальных покупателей на показ: «Анна Андреевна, дорогая, веду человечков к вам». Мама начинала суетиться, покрикивать на меня, требуя зеркало, расчёску, косметичку и: «раздвинь занавески, мне нужен свет». Я отодвигал шторы, и свет каким-то волшебным образом из окна перебирался в мамины, подкрашенные осыпающейся тушью, глаза. Мне нравилось это преображение, и я хотел, чтобы квартира продавалась вечно. Но однажды Михаил Ильич позвонил и сказал: «Сегодня моя Танечка приведёт к вам человечков, теперь она будет с вами работать», и мы передумали.

‒Не так уж и далеко от нас поликлиника, а здесь всё-таки прошла моя молодость, сюда двадцать восемь лет назад я принесла из роддома комочек счастья.

Комочек был завернут в розовое одеяло ‒ гадалка нагадала, что родится девочка, и всё купили для девочки, и живот был круглый, и гладили по нему: «Поля, Полюшка», и тянуло на сладкое, и мама крутилась возле зеркала с притворным недовольством: «Девочки всегда красоту материнскую забирают», и пони с крылышками на обоях в моей комнате до сих пор напоминают, что здесь ждали не меня. Но я без обид, честно.

– Сгоняй на Толбухина. Там одна бабка продаёт сосновые шишки, она их томит в казане на барсучьем жиру и заговаривает особыми молитвами. Галя сказала – мёртвый затанцует! Купи две банки. Вот, адрес написала, не потеряй.

Толбухина, 17 – хрущёвка на другом конце бельевой верёвки. По понятным причинам я редко бываю так далеко. Когда случилось с мамой, я бросил университет (нет, не жалею, это как раз единственное приятное) и всё время проводил в больнице. Когда маму выписали, устроился работать в нашу управляющую компанию. Так что я всегда рядом с домом и тоже в каком-то смысле прикован к старому раскладному дивану.

Мама первые два года часто плакала и говорила о смерти: где хоронить, в чём, кого звать, кого ни в коем случае. А потом Галя стала подкидывать ей телефоны знахарок, травников, старцев и прочих любителей лёгких денег, и мама поверила, что рано или поздно встанет. Пусть лучше так.

Галя – наша соседка по лестничной площадке. У нас с ней бывает секс. Учитывая обстоятельства, это удобно, но не больше. А Галя хочет больше. Она уже была замужем, но неудачно: Игорь, её муж, изменял ей с её же родной сестрой, Людой. Галя догадывалась, что что-то там между ними такое есть, но верить не хотела. А выяснилось всё окончательно, когда за Игорем пришли полицейские. Оказывается, Игорь и Люда наняли киллера, чтобы Галю убить, а потом жить счастливо вместе в её квартире. Об этом потом и по телевизору рассказывали, и в Интернете писали. Галя у нас звезда… Странно всё это ‒ вроде бы счастливый конец (ведь Галя осталась жива), но как это счастье пережить? Наверное, жизни не хватит… Галя изменников не простила, но посылки в тюрьму шлёт обоим ‒ «жалко их, дураков».

– Хорошая она баба. Женись. Ничего, что старше, это даже лучше. И ребёночек у неё готовый, подрощенный ‒не такой маленький, чтобы хлопоты, но и ещё успеет привыкнуть, что ты отец. А некрасивая… так от красивой потом замучаешься мужиков отгонять.

А я всегда мечтал, чтобы красивая. Но не такая, чтобы всем понятно было, что красивая. А такая, чтобы только мне понятно. Чтобы как в фильме «Красота по-американски». Там есть момент, когда ветер поднимает полиэтиленовый пакет и кружит его над землей. И герой фильма говорит о том, что, когда увидел танец этого пакета, понял, сколько в мире красоты. Чтобы я тоже понял, сколько, когда увидел.

– Как ты можешь эту нудятину по сто раз смотреть? И в кого ты такой прибабахнутый? Отец твой козёл, конечно, но нормальный. Без этого вот.

Не хочу про отца. Мне кажется, что я бы никогда не бросил жену, если бы с ней случилось такое. Никого бы не бросил: ни жену, ни сына, ни собаку бездомную. Не мне судить, но в городе на моей бельевой верёвке отца нет, хоть он и живёт в соседнем подъезде. Мы видимся иногда на улице, здороваемся, как дела спрашиваем. Но ни ему, ни мне не интересно, как оно на самом деле. Нормально всё ‒ ты бы зашёл как-нибудь в гости ‒ зайду как-нибудь. Между нами ничего общего. У него новая жена, новый сын, а у меня всё по-старому: старая больная мать и старый трусливый отец. Пока-пока.

– Деньги есть? Две семьсот нужно. Наличными. Бабка принимает только наличные. И сказала, чтобы без сдачи.

Чтобы без сдачи, нужно купить что-то на триста рублей ‒ менять просто так никто не хочет. Я и в цветочный заходил, и в фото на паспорт. Спасительная «Пятёрочка» ‒ на первом этаже нужного мне дома. Адрес мама написала на куске страницы из журнала кроссвордов. Забавно так получилось, что, помимо кривой строчки «Толбухина, 17, квартира 65, Нина Васильевна, две банки», на листочке несколько обрывков слов и одно целое ‒ как будто шифр или заклинание: «ОТАЖ», «ЕЖИМ», «ПРАЧ», «РАЧ», «ЖЕРНОВА».

Согласен, я всё время перескакиваю с главного на всякую ерунду. Такой вот у меня недостаток. Я пытаюсь, правда, пытаюсь идти за главным, но сбиваюсь, путаюсь. Да и кто знает, что в этой жизни ерунда, а что главное?

Отаж-ежим-прач-рач-жернова… Сметана, чипсы с беконом, колгейт макс фреш свежая мята…

– Это всё? Пакет брать будете? – спрашивает продавщица на кассе. Я киваю. – Только потрите его хорошенько. Новая партия. Такая неудачная! Ужас как плохо открываются. Но других нет.

Продавщица права ‒ несмотря на все мои старания, пакет отказывается раскрываться. Я тру, мну, тереблю, злюсь ‒ никак.

– Надо дунуть, – слышу женский голос за спиной и поворачиваюсь. ‒ Говорю, дунуть надо. Дай сюда, покажу!

Она невысокого роста, можно даже сказать, маленькая. Пепельные, местами почти фиолетовые, локоны, круглые глаза с наращёнными ресницами и чуть раскрытые, в коралловой помаде, губы… Она немного похожа на куклу из моего детства, из той самой коллекции «девочку ждали». От неё пахнет чем-то вкусно-ванильно-клубничным. Через ткань розовой блузки слегка просвечивает бюстгальтер из синтетического кружева. Я почти физически ощущаю, какой он колючий на ощупь. Мы так близко друг к другу, что я почти дотрагиваюсь. Очень хочу дотронуться.

‒ Ну, давай! ‒ она выдергивает пакет из моих рук и подносит ко рту.

В фильмах часто используют такой приём, когда главный герой смотрит на героиню, и вдруг всё исчезает ‒ люди, звуки, ‒ остаются только он и она.

– Это просто невыносимо! Ты можешь не перескакивать с одного на другое? В каких ещё фильмах?

Мама, да помолчи ты, наконец!

Так и со мной: как будто кто-то перевернул город на бельевой верёвке вверх тормашками, и всё, что болталось, чертыхалось, двигалось, звучало по-разному, ‒ всё осыпалось, затихло, остались только мы вдвоём.

Воздух проходит через щёлочку её пухлых губ, заставляя трепетать пакет и меня. Между бровями и на лбу собираются смешные морщинки, когда она сосредоточенно, с шумом выдыхает, и расправляются, когда она набирает воздух для новой попытки. Пффф… Пффф… Пффф…

Непрямой массаж для моего давно остановившегося сердца. Пффф… Пффф… Пффф…

Наконец пакет, наполненный её дыханием, раскрывается.

– Ну вот, красота! – говорит она и улыбается. – Эй, только мои пельмени в свой пакет не надо засовывать! Нормально ты так под шумок…

Мир снова возвращается на бельевую верёвку. Я что-то говорю, какой-то бред, изо всех сил стараясь её рассмешить: про то, что моя сметана и её пельмени – идеальная пара, про барсучьи шишки и сосновый жир (ой, наоборот), про то, что сохраню её дыхание на память, заморозив пакет.

Она смеётся, запрокидывая голову и обнажая ровные, аккуратные, чуть желтоватые зубы.

– Прибабахнутый ты какой-то, но симпотный. Я помчу, а то перерыв закончится. У нас строго с этим. За опоздание ‒ штраф в половину дневной зарплаты. Я тут рядом в белорусском трикотаже работаю. Телефончик запишешь? Тебя как зовут, кстати?

– Павел, можно Паша.

– Красота! А я Ленка. Вот и познакомились. Пиши.

Она диктует, а я так и записываю: «ЛЕНКА КРАСОТА».

Я возвращаюсь домой в трамвае, крепко прижимая к груди пакет со следами её губной помады. В пакете банки с барсучьим жиром, окрашенным в зелёный цвет сосновыми шишками, и подарок для мамы ‒ ночная сорочка в мелкий цветочек из мягкого белорусского трикотажа.

Я еду с закрытыми глазами, чтобы город, раскачивающийся на бельевой верёвке в такт железным колёсам, не мешал сменяющим друг друга мыслям.

Я думаю обо всём подряд.

О Ленке, конечно, думаю. О том, с каким наслаждением она, наверное, снимает после работы колючее бельё, и с каким бы удовольствием я потёр ей надавленные за день лифчиком места.

О маме, которая злится, потому что не может ходить, ‒ если она сможет ходить, сможет ли она и перестать злиться?

Об отце, не оставившем мне шанса устроить свою жизнь дальше границ того самого раскладного дивана, который он, уходя, хотел забрать, ‒ интересно, жалеет ли, что не забрал?

О пьяном водителе, который семь лет назад сбил маму на пешеходном переходе, ‒ бросил ли он пить после этого или запил ещё больше?

О посылках, которые отправляет Галя, ‒ интересно, что она в них кладёт? И что чувствуют несостоявшиеся убийцы, когда их получают?

О Михаиле Ильиче и его Танечке ‒ сегодня срежу эту дурацкую вывеску, давно хотел: от неё тень, мусор и напоминание, что каждый сам за себя.

О чвакающем ковре Жанны Иосифовны ‒ почему она сказала участковому про мужа-инвалида? Нет, даже не так. Почему участковый, зная, что никакого мужа у Жанны Иосифовны нет, всё равно терпеливо слушал её драматический монолог?

О бабке. О том, как жарко у неё в квартире, я взмок, пока она считала деньги и выносила банки.

О молитвах над томящимися в жиру шишками.

О бедных обезжиренных барсуках…

Пока жизнь не разлучит нас

Автор: Ксения Еленец

Чайник на плите тревожно загудел. Яна вздрогнула. Она с трудом привыкала к новой квартире, но с чайником отношения не ладились особенно. Свисток на его носике издавал жуткие звуки, напоминая о сиренах воздушной тревоги.

Яна раздражённо крутанула переключатель газа и сняла чайник с плиты. Ручка с пластиковой нашлёпкой неприятно нагрелась. Ойкнув, Яна перехватила её другой ладонью и поспешила наполнить кружку. Разумеется, хвост с ярлычком нырнул вслед за чайным пакетиком. Она подцепила верёвку кончиками подушечек и, зашипев, сунула ошпаренные пальцы в рот. Квартира ополчилась против своей постоялицы.

Свет сквозь плотно прикрытые шторы пробивался с трудом. Яна балансировала на расхлябанной табуретке, грела ладони о кружку и хандрила. Ей не нравился новый район, не нравилась щекотная пустота в голове на месте затёртых воспоминаний, не нравились лезущие в сны невнятные образы. Тесная конура с видом на соседнюю многоэтажку не нравилась тоже. И не только ей.

Под столом послышалось копошение и тяжёлый шлепок. Ной сверзился с табурета со всей доступной ему грацией.

‒ Не убился? ‒ лениво поинтересовалась Яна у выползшей на середину кухни полосатой серой туши. Енот поднялся на задние лапы, распушился до размеров шара и буркнул:

‒ Не дождёшься.

Отношения с Ноем у Яны не клеились с момента, когда она, потерянная, не помнящая даже собственного имени, впервые открыла глаза на этой стороне. Первым, что она увидела, был одышливо пыхтящий комок шерсти с пачкой бумаг в маленьких лапках. Кажется, Яна тогда заорала. Енот деловито сообщил, что он связной, но все последовавшие вопросы проигнорировал. С чем Ной её связывал, Яна не знала до сих пор. Представляться енот тоже отказался, за что был сокращён до удобоваримого прозвища.

Документы, принесённые связным, теперь валялись где-то в недрах рюкзака. В них значилось, что она, Славяна Огнёва, покинула мир живых по причинам, не связанным с самовольным уходом из жизни, не имеет склонностей к каким-либо религиям, поэтому определена в самый разношёрстный квартал Города.

Ной, хмурый и сонный, пыхтел громче обычного. С недосыпа в нём частенько просыпались склочность и страсть к дешёвой драме.

Енот бесцельно побродил по кухне. Сморщенный гармошкой нос и прижатые уши отбивали любую охоту затеять разговор. Вымотавшись, Ной с трудом взобрался на диванчик, перелез с него на стол и нервным движением смахнул крышку с сахарницы. Крышка сделала круг и опасно замерла на самом краю столешницы, но Яна даже бровью не повела. Хочет истерить, пускай истерит. Объяснять битую посуду хозяевам всё равно придется ему ‒ с Яной местные почему-то общаться не любили.

Маленькая когтистая лапка вцепилась в кусок рафинада. Ел Ной неаккуратно. Сахарная крошка падала на спутанную серую шерсть, засыпала скатерть, но Яна лишь прикрыла глаза, делая несколько глубоких вдохов. За то не особо долгое время, что они с енотом жили под одной крышей, она успела понять, что Ноя невозможно заставить вести себя прилично.

Кружка немного остыла. Греть руки стало не так приятно, и Яна сделала большой глоток. Чай был несладким ‒ брать рафинад, которого каждое утро касались маленькие мерзкие лапки Ноя, Яна брезговала.

Мельтешащая белым шумом пустота на месте воспоминаний упрямо твердила, что чай должен быть другим ‒ ароматным, заварным, с фруктовым или ягодным привкусом. Яна делала вид, что не замечает этих попыток памяти пробиться за возведённые чьей-то рукой барьеры. От воспоминаний одни расстройства. Почему-то все они стремились осесть на сердце тяжестью. Словно и не было в Яниной жизни белых полос.

Опасно балансируя на двух ножках табурета, она потягивала тёплый напиток и старалась не вслушиваться в усердное чавканье.

‒ Ты чего расселась? ‒ подал голос Ной. Яна подняла брови в молчаливом вопросе. Связной ощерил желтоватые клыки, поскрёб пузо когтями и ехидно протянул: ‒ У нас вообще-то задание.

Наученный опытом, пушистый засранец рыбкой нырнул под стол, и метившая ему в голову крышка от сахарницы врезалась в стену, брызжа осколками дымчатого стекла.

Нужно было сразу заподозрить, что хвостатая дрянь, полночи шарившая по шкафам и щёлкавшая пультом от телевизора, не просто так подскочила ни свет ни заря.

* * *

Собиралась Яна в спешке. Кое-как заплела волосы, сунула лицо под струю ледяной воды. Она не была фанатом закаливания, но горячую опять отключили. Яна подозревала, что в их части Города банально не хватало рабочих рук. Всех мастеровитых покойничков, очевидно, быстро разбирали по приличным местам.

‒ Вот не могла ты при жизни быть более путёвой? ‒ Яна хмуро уставилась в глаза собственному отражению. То исподлобья зыркнуло в ответ. Очереди из желающих объяснить местное мироустройство на пороге не наблюдалось, но Яна и сама уже поняла, что при расселении попала в категорию «не определившихся». Тех, кто при жизни ничем особо не увлекался, ни во что не верил и, похоже, не блистал никакими талантами.

Зубной щётки в стаканчике не оказалось. Яна не стала искать и почистила зубы пальцем. У Ноя временами просыпалась страсть к воровству, и щётка, скорее всего, осела в одном из его многочисленных тайников.

‒ Неустановленная личность совершила побег из квартала самоубийц, ‒ бесцветным голосом нудел енот, привалившись к стене и наблюдая за Яниными метаниями. ‒ Твоя задача попробовать поймать след беглеца и проследить его путь.

‒ Какие здесь могут быть неустановленные личности? ‒ буркнула Яна, втискивая голову в ворот толстовки. ‒ Если к каждому приставлен надсмотрщик.

‒ Связной, ‒ ворчливо поправил енот. ‒ И не к каждому. И вообще, закрой рот и шевели конечностями.

Яна стиснула челюсть. Работа ищейки ей не нравилась, но отказаться от её выполнения было не проще, чем воскреснуть. Ей это объяснили в первый же день новой не-жизни. Быстро и доходчиво ‒ волной выламывающей кости боли. Вид орущей, скорчившейся на земле подопечной пронял даже Ноя. По крайней мере, тот не стал язвить и говорить, что предупреждал о подобном исходе.

‒ На автобусе доберёмся? ‒ коротко поинтересовалась Яна, снимая с вешалки объёмистый рюкзак и раскладывая его на полу.

‒ Общественный транспорт? ‒ енот закатил глаза. ‒ Тебе неделю назад на карточку капнула оплата за прошлый заказ, почему мы опять живём как бомжи?

‒ Потому что половина денег ушла на ремонт прошлой съёмной квартиры, ‒ прорычала Яна. ‒ Тобой, между прочим, разгромленной!

Ной только фыркнул. Неуклюже переваливаясь с боку на бок, он подошёл к рюкзаку и ухватился когтистыми лапками за молнию. Яна дождалась, пока зверь, тяжело пыхтя, заберётся внутрь, и закинула рюкзак на плечи. Поясница сразу же протестующе заныла. Веса в связном было немало.

Нечто, нашептывающее задания в пустую енотью голову, было сегодня немногословно ‒ никаких указаний больше не последовало.

Яна ждала их, когда стояла под козырьком остановочного комплекса, созерцая пустынную улицу, ждала, когда тряслась на заднем сиденье автобуса, рассеянно глазея на пролетающие мимо дома. Но рюкзак лишь тихо похрапывал и ворчал, когда Яна недостаточно нежно сбрасывала его с плеча.

Автобус остановили на границе с крупным кварталом. Ввалившийся в салон служака был одет в нечто красное и длиннополое. В голове вспыхнуло слово «кафтан», но подтвердить догадку было трудно. На этой стороне ещё не провели Интернет. По крайней мере, на той её части, где Яна успела побывать.

Стражник обошёл пассажиров и деловито проверил документы. Забирая свои корочки, Яна бросила быстрый заинтересованный взгляд, но мужчина так зло зыркнул из-под кустистых бровей, что все вопросы застряли в горле.

‒ Здесь живут противники перерождения, ‒ тихо пояснил женский голос, когда автобус снова тронулся. Яна, не ожидавшая, что с ней заговорят, вздрогнула и повернулась к попутчице, но оказалось, что обращались вовсе не к ней.

Сухонькая темнокожая женщина нежно потрепала по макушке тощенького, похожего на неё как две капли ребёнка. Жёсткие чёрные кудряшки, смятые чужой рукой, мгновенно встопорщились, когда мальчишка отпрянул от материнской ласки.

‒ Ну и дураки, ‒ буркнул он, уставившись в окно.

Яна проводила фигуру в камзоле долгим взглядом. Интересно, она будет так же цепляться за своё прошлое, если сможет его вспомнить? Столетиями ходить в привычной одежде, прятаться за высокими заборами, трястись над каждой секундой прожитой жизни? А другие будут пялиться из окон проезжающих мимо автобусов, словно зеваки в зоопарке. Нет, всё-таки от воспоминаний одни проблемы.

Высокие, перевитые поверху колючей проволокой, стены квартала самоубийц показались на горизонте ближе к полудню. Автобус остановился практически у самого пропускного пункта.

Яна соскочила с подножки, и рюкзак больно приложило о спину. Ной внутри зарычал, взывая к отсутствующей у напарницы совести.

На пропускном пункте сидел взмыленного вида мужчина в серой форме служителя правопорядка. Узкий, словно с чужого плеча, китель, отсутствующая фуражка ‒ полицейский выглядел только что спешно прибежавшим с перекура.

Яна раньше не задумывалась, остаются ли после смерти дурные человеческие привычки. Скорее всего, остаются. Мысль о том, что где-то на просторах этого бескрайнего города приютилась табачная плантация, не казалась дикой. Наверное, на ней работают те, кто при жизни не смог отказаться от сигарет и на этой стороне не захотел ничего менять.

Яну в принципе интересовало, как другие мертвецы выбирают себе работу. Её вот, например, никто не спрашивал. Но енот на вопросы не отвечал, а друзьями среди местных Яна как-то не обзавелась.

Она стащила рюкзак с плеча, открыла самое большое отделение и, внутренне сжавшись, сунула туда руку. На удивление, Ной повёл себя прилично. Прикусил почти нежно, только обозначая намерение, и сам сунул документы в Янины пальцы.

Полицейский принял корочки, дотошно сверил Янино лицо с фотографией и приподнял бровь:

‒ Славяна?

‒ Яна, ‒ буркнула она, вытаскивая документы из чужих пальцев.

‒ Забавно, ‒ чёрные насмешливые глаза мазнули по Яниному лицу.

‒ Что вам забавно? ‒ Яна почувствовала, как теплеют щёки, и от этого разозлилась ещё сильнее. О сочетании своих раскосых азиатских глаз и имени она вдоволь наслушалась от Ноя.

‒ Такое красивое имя, а вы его стесняетесь, ‒ полицейский обезоруживающе улыбнулся. Из рюкзака послышалось насмешливое фырканье Ноя. Щёки запекло сильнее, и Яна толкнула турникет в попытке сбежать. Турникет не поддался.

‒ Славяна, ‒ позвал полицейский. Собственное имя, произнесенное чужим голосом, царапнуло краешек сознания, а мужчина продолжил: ‒ Меня зовут Игнат.

Турникет приглашающе мигнул зелёным, но Яна замешкалась, пытаясь ухватить странное ощущение. Заблокированная часть памяти зудела, как заросшая коркой рана.

Из оцепенения вывел завозившийся енот. Он смерил полицейского тяжёлым взглядом и без предупреждения вцепился в Янину толстовку когтями. Ной в несколько неуклюжих движений вскарабкался ей на плечо, ухватился пальцами за волосы и заёрзал, устраиваясь поудобнее.

‒ Что за акробатические номера?! ‒ возмущённо выдохнула Яна, толкая турникет бедром. Ной, разумеется, не ответил. Пробурчал что-то невнятное, пакостливо дёрнул напарницу за волосы и затих, уходя в глухую несознанку.

В квартале самоубийц она была впервые. Сверившись с картой, Яна жадно огляделась по сторонам.

Улица казалась совершенно обычной. Разномастные строения, магазинчики с яркими вывесками, спешащие по своим делам люди. Никакой тюремной серости и уныния, которые успело нарисовать воображение.

У подъезда нужного дома Яна практически столкнулась с хмурой девочкой-подростком.

‒ Под ноги гляди, ‒ буркнула та.

Яна, не ожидавшая встретить здесь столь юного человека, робко отступила в сторону. Зато не растерялся Ной.

‒ За языком следи, дохлая недоросль, ‒ прошипел он, гневно топорща хвост.

Девочка словно бы только сейчас заметила енота. Глаза её удивлённо расширились. Хмурая складка над переносицей разгладилась. Она, будто зачарованная, протянула к Ною руку. Связной ощерился и зашипел, как разозлённый кот. Яна ткнула таблеткой вездехода в табло домофона, толкнула дверь и буквально ввалилась в пропахший сыростью и плесенью подъезд.

‒ Веди себя прилично, ‒ бросила она, когда за спиной послышался щелчок магнита, прижимающего дверь. ‒ Это просто ребёнок.

‒ Этому ребёнку пошла вторая сотня лет, ‒ фыркнул Ной, щекоча Янино ухо жёсткими усами. ‒ Самоубийцы заперты здесь навечно. Без права на перерождение. Без связи с миром за стенами.

‒ Без связных? ‒ Яна уцепилась за внезапную разговорчивость напарника, но тот уже исчерпал лимит откровений. Он сполз с Яниного плеча, оставляя мелкие саднящие царапины, и засеменил к лестнице.

Со ступенями Ной справился с трудом. Шоркал по бетону пузом, старательно подтягивался на тоненьких лапках. Но упрямо полз. Яна тащилась следом, рассеянно вслушиваясь в цокот когтей по бетону.

Остановился Ной на четвёртом этаже.

Нужная дверь оказалась опечатана бумажной полоской с ядовито-синим кругляшом полицейской печати. Но Яне заходить и не требовалось. Она опустилась у двери на корточки и, гадливо поморщившись, тронула голой ладонью устланный плиткой пол.

Видение накрыло сразу же. Сначала накатила слабость. Яна покачнулась и упёрлась лопатками о стену. Следом замелькали вспышки.