Паучье княжество

«Вот так. Вот так, хорошо».

Пальцы дрожали. И она сжала их, сминая свёрток. Ей не уйти отсюда. Не уйти. Не одной.

Но что ей, Нечестивые побери, делать? Ей не верят. Даже Настя, ох, Всевышние…

Настю вразумить казалось чем-то ещё более неосуществимым, чем остальных. Отчего, отчего она упёрлась всех больше?

Маришке хотелось удариться головой об стену. Какая глупая-глупая ситуация. Но ведь… ведь она знает, что видела. Онавидела. Она говорит правду.

Это не имеет никакого значения, потому чтоони так не считают.

«Проклятье! Проклятье!»

Звон вёдер за дверью стихал. Зато стали слышны негромкие разговоры. Маришка напрягла слух, чтобы различить, о чём говорят остальные. Хотя тут и подслушивать было не нужно – новостям минувшей ночи ещё долго кочевать из уст в уста.

«Нужно рассказать мелким, хотя бы им, – вдруг подумалось ей. – Нужно всё им рассказать».

Она понюхала ещё табака. Того оставалось немного, и девчонке следовало бы экономить. Но вместо этого она положила свёрток прямо под подушку – дабы не тянуться далеко. Не засовывать руки под кровать.

Нюхательный табак был настрого запрещён в стенах приюта. Но сироты, наученные старшими, с малых лет привыкли употреблять его. Целиком листья достать, конечно, доводилось редко. А вот крошки, мелкие обрывки, что высыпались на столы, тротуары и скамейки, – тех всегда было в избытке. Надобно только уметь их различить и при необходимости просеять от сора.

Теперь, когда их новый дом находится так далеко от города – с его тавернами, парками и табачными лавками, – достать крошки будет совсем невозможно. Разве что кто-то из прислужников усадьбы любит замахнуть понюшку. «Что вряд ли, – с тоской решила Маришка. – Табак – дело недешёвое».

Впрочем, совсем впадать в меланхолию не стоило. Настя – экзальтированная и романтичная – держала про запас пару спичечных коробков, полных табачных крошек. Да что там крошек – в её кошелёчке лежали целые листья. Никто не спрашивал, где она их доставала. Маришка думала – подворовывала. Хотя была версия и о тайных свиданиях, на которых городские пижоны угощали смазливенькую сиротку горсточкой табака.

Маришка так ей завидовала! И хоть Настя трепетно оберегала свои сокровища, едва ли могла отказать поделиться ими с Маришкой.

«В конце концов, – рассудила приютская, прикидывая, где лежит драгоценный тайник, – это ты меня им увлекла».

Голоса в коридоре затихли. Не слышно больше было и шагов.

Маришка привстала на локтях, разглядывая дверь. Та немного кренилась перед глазами – так то ли от крошек, то ли от голода, то ли от нервов кружилась голова. Приютская ненадолго замерла в таком положении, ожидая, что Настя, расправившись с уборкой, вернётся в комнату. Но она всё не приходила. Казалось, коридор опустел.

Маришка поёжилась от мыслей, что она могла остаться здесь одна.

«Хватит!» – одёрнула саму себя.

Серый дневной свет придавал ей немного уверенности, так что она заставила себя думать о другом, в конце концов. Почти о другом. О том, чтобы одеться и выйти во двор – лишь бы побыть в безопасности вне стен этого дома. По крайней мере, днём.

«Проклятый дом…»

Не могла она никуда пойти. И сбежать она не могла.

«Проклятье!»

Маришка растянулась на матрасе и закрыла глаза. Выходить из комнаты – одной, когда голова так кружится, а на ногу почти невозможно наступать – было глупостью. Да и за дверью её ждали не только поломанные мышеловы и ожившие мертвецы, но и Анфиса, и стукачи господина учителя, и – самое главное – сам Яков Николаевич. Один шаг за порог – и к больной ноге добавятся свежие рубцы на спине.

«Всевышние, ну почему?»

Чьё-то дыхание вдруг опалило щеку, выдёргивая из невесёлых дум. Заставило дёрнуться от ужаса. Глаза распахнулись. От учащённого сердцебиения загрохотало в висках. Маришкины мысли сбились.

Но с потолка не свисало ничьего лица. И уж, конечно,никто не дышал на неё. Вокруг было одно только безмолвие и пустота. И кровати.

Приютская сглотнула. Резко выдохнула и вновь заставила себя смежить веки.

«Так никуда не годится. Так ты попросту лишишься рассудка!»

А может, онауже?

Маришка стала молиться. Надобно было только помолиться. Теперь-то уж она знает наверняка: Нечестивые существуют. Надобно только обратиться к Всевышним. Они точно защитят её. Ведь защитят?

Её губы беззвучно шевелились. Глаза бегали под плотно закрытыми веками. Руки сложены на груди в молитвенном жесте. И как бы Маришке ни было страшно – лежать здесь одной, вздрагивая от каждого удара ходящих на сквозняке ставней, ёжась от каждого стона ветра в оконных щелях – молитва сумела её успокоить. Она… всегда успокаивала.

* * *

– Опять спишь?! Ну же-е, поднимайся!

Бодрый Настин голос вырвал приютскую из беспокойного сна. Это было резко. Это было неприятно.

Маришка не без усилий разлепила глаза, щурясь от белёсого света за окном.

– Ну-у, погляди-и! – Настя, давно переодетая в коричневое приютское платье, сияла, тыча подруге в лицо глиняной миской. – Пг'одовольствие пг'ивезли!

– Что это? – приютская приподнялась на локтях, всё ещё смаргивая дремоту. Перед глазами всё плыло.

– Похлёбка! – подруга наклонилась над миской и с блаженством на лице втянула носом пар. – М-м-м! Я чуть не съела, пока несла. Давай, – она поставила её прямо на одеяло, – ешь.

С широкой улыбкой Настя вручила подруге ложку.

Маришка склонилась над похлёбкой, тоже вдыхая действительно приятный аромат. Тмина. Кушанье было хоть и совсем жиденьким – никакой там картошки или гороха, – но зато в золотистом бульоне плавали мелкие кусочки моркови. А ещё там был лук. Против воды и тонкого ломтя залежалого хлеба похлёбка казалась воистину царским угощением.

– Слава Всевышним, – блаженно протянула Маришка, в минуту расправившись с обедом.

По всему телу разлилось тепло, и приютская откинулась на кровати, чувствуя, как сон вновь подбирается к ней.

– Э-э нет, – Настя забрала у неё из рук миску и поставила на прикроватную тумбу. – У нас есть г'абота.

– У меня вообще-то женские боли, – саркастично заметила приютская.

– Не от господина учителя, – подмигнула подруга. – А отВолоди. Он пг'идумал, как спасти твою ногу.

– Чего?

– Ну не спасти, в смысле, а… – Настя в нетерпении потёрла ладони. – В общем, мы сделаем так, будто ты свалилась с лестницы и ободг'алась.

Маришка встрепенулась. Задумка вообще-то хиленькая, на её взгляд. Но уж какая есть.

Она заправила волосы за уши и выдавила слабую ипочти искреннюю улыбку:

– Когда?

– Надобно, чтоб в ког'идоре никого не было, – ответила Настя. – Сейчас у нас пег'ег'ыв навг'оде свободного вг'емени. Сегодня уг'оков не было, так что нет и послеобеденной самостоятельной г'аботы. Господин учитель говог'ит, сначала надобно дождаться паг'т. Их ещё не пг'ивезли, пг'едставляешь? Ещё и новые учителя, как сама понимаешь, ещё не пг'иехали. И слава Всевышним, хоть где-то нам повезло! – Настя хихикнула, но быстро посерьёзнела. – Затем и сами классы надобно отмыть. Только потом можно будет учиться. – Она помолчала, и, чуть скиснув, заметила: – Но на сегодня нам ещё пог'учена лестница, так что… Да ну, это только через час, – на вопросительный взгляд приютской Настя пояснила: – Её тоже нужно отмыть. До вечег'а хотя бы между пег'вым и втог'ым этажами. Здесь столько гг'язи, что на ког'идор нам потг'ебовалось часа два… Да если бы половина не отлынивала…

Она поднялась со своей постели, на которой сидела, скрестив ноги, и подошла к двери.

– На самом деле я совсем не считаю это спг'аведливым, – сказала, теребя подол. – Я имею в виду, что всё делаем мы. И хоть головой понимаю, да, мы тут вг'оде пег'вопг'оходцев. Но до того обидно! Сейчас мы отмоем весь дом, а остальные пг'иютские… Пг'иедут, шакалы, на всё готовенькое.

Она выглянула в коридор.

– Шастают, – выдохнула с досадой. – Надобно дежуг'ить.

Настя оставила небольшую щёлку и вернулась к кровати.

Маришка задумчиво глядела перед собой.

«Хоть бы парты никогда не привезли, – подумала она и вновь убрала пряди за уши. И затем разозлилась сама на себя. – Всевышние, какие парты?! Умертвие, грёбаное умертвие шляется по треклятому дому!»

Она всё-таки сходит с ума, вероятно.

Уроки-то, конечно, раньше волновали её. Уроки – главным образом этика, грамматика и богословие, для девочек ещё рукоделие – были неотъемлемой частью приютской жизни. Наряду со строевыми прогулками и ежедневной уборкой – которая, впрочем, отнимала большую часть дня. Императорским указом, выпущенным ещё до Маришкиного рождения, но слишком часто перечитываемым Яковом Николаевичем, мужские и женские учебные заведения были объединены. «Ради прогрессивного общества» – говорилось в грамоте. «Шоб деньгу сэкономить, – ворчал приютский сторож. – Вона как для богатых ничего не поменялося, как учились себе раздельно, так и… Ай, чаго говорить…»

Но, несмотря на «прогрессивные» совместные занятия, часов, отведённых на учебу, у девочек было меньше, чем у мальчиков. А шитьём и стряпнёй мальчишки и вовсе не занимались. Но классы для всех были обязательны. Нельзя было безбоязненно прогулять занятия. Их никогда не отменяли – даже по болезни учителя – находили замену из помощников-воспитателей или приютских постарше. От уроков освобождали лишь на время праздников да хворей. И хотя на престоле восседал уже другой Император – и новый, со слов всё того же сторожа, был «с этим, как его… контрреформистским креном, вона как», – уроки, к величайшему Маришкиному сожалению, оставались одной из важнейших составляющих приютской жизни.

Уроки… Такое ненавистное раньше занятие.

Теперь-то Ковальчик казалось всё это совсем пустым и глупым – думать о такой ерунде.

«Я видела. Я видела его, – уверяла она будто бы саму себя. – Видела».

– Ты табак нюхала? – вдруг спросила Настя.

От звука её голоса Маришка вздрогнула:

– А?

– У тебя крошки, – она со снисходительной улыбкой ткнула на ворот ночной Маришкиной сорочки.

В коридоре сделалось тихо. Настя поднялась с постели и приблизилась к дверной щели.

– Никого, – победно прошептала она, – одевайся. Скажем, тебе понадобилось к Анфисе за тг'япками для этого самого.

«Для этого самого…» – что ж, унизительней повод было сложно придумать.

Интересно, это тоже было частьюВолодиной задумки?

Падать с лестницы – специально или случайно – занятие не из приятных. Коварные разновысотные ступени да хлипкие перила делали даже запланированное падение непредсказуемым.

Маришка Ковальчик – выдумщица и лгунья – конечно, уже проделывала подобное. Не только она одна, нужно сказать.Специально случайно себя покалечить было несложно. А потом отлёживаться в кровати, пропуская молитвы, уборку и классы, отрадно. Учителя не особенно озадачивались расследованиями. Им не было до этого дела – всем, кроме Якова, – они предпочитали отправить неудачника или неудачницу с глаз подальше: в постель. И только Яков Николаевич – не без помощи стукачей – бывало, докапывался до истины. И вот тогда-то симулянту было несдобровать.

Обыкновенно Маришка подворачивала ногу – она была мастерицей подворачивать ногу. На ровном месте, прямо не отходя далеко от кровати. Делов-то там было… А вот падать с лестницы ей ещё не приходилось. Но, вероятно, приходилось кому-то из Володиных. Не просто же так это взбрело ему в голову.

«Он мне помогает…» – эта мысль заставляла её лицо алеть.

Впрочем, зря. Ей ли было не знать, он спасает в первую очередь всегдасвою шкуру.

Воспитанницам удалось добраться до лестницы незамеченными. И дальше дело, казалось бы, оставалось за малым. Но Маришка, мнущаяся у перил, долго не могла примериться, смекнуть, куда и как падать.

– Нужен шум, – поучала Настасья. – И чтобы тебе было чуточку по-настоящему больно. Так пг'авдивее.

– Ага, – угрюмо поддакнула приютская.

Но между словами и делом пролегала огромная пропасть. И имя ей было «Страх».

– Пожалуйста, Маг'ишка, – Настя всё оглядывалась на арку, ведущую в пристройку. – Давай как-то, что ли… быстг'ее.

Но приютская не смела двинуться с места, глядя на ступени перед собой.

– Вг'емени нет!

– Знаю, не торопи… – она попыталась сглотнуть сделавшуюся невозможно длинной и невозможно тягучей слюну. «Проклятье!» – Сейчас.

Но она всё никак не могла овладеть собой. Нога, и так сильно ноющая, будто приросла к половице. В голове крутились воспоминания о прошедшей ночи. Она ведь, Нечестивые подери, уже падала здесь!

Скрип – хруст – падение. Скрип – хруст – падение. Скрип – хруст… – стеклянные глаза под кроватью…

Маришка зажмурилась, едва не осев на пол. «Нет-нет-нет!»

– Плохо? – встрепенулась Настя, бубнившая до того как заведённая «давай-давай-давай».

– Нет, – Маришка открыла глаза. – Всё… хорошо.

– Тебя подтолкнуть, может? – неуверенно предложила Настасья, не сводя взгляда с арки.

– Не нужно!

Маришка облизнула губы и наконец сделала шаг вперёд. Одна ступенька. Вторая. Глубокий вдох и такой же глубокий выдох.

«Глупая затея…»

А на следующей ступеньке приютская заставила себя всем весом наступить на больную ногу. И на миг провалилась в темноту. Когда она пришла в себя – через долю мгновения, – то уже кубарем катилась по лестнице. С таким грохотом, будто была не тощей девчонкой, годами недоедающей сироткой, а мешком с картошкой.

Каким-то чудом, прямо на всей скорости падения, Ковальчик сумела вцепиться в балясину, прежде чем свернула себе шею. Ступень, на которую пришёлся зад, хрустнула.

Приютская запоздало позволила себе полукрик-полустон. Но грохота, сотрясающего залу-колодец, уже было достаточно, чтобы откуда-то снизу, издалека, послышался раздражённый вопль служанки.

– Ты такая молодец! – пискнула Настя, сбегая к ней вниз. Всё так же легко, воздушно. Глаза её победно блестели. – И кажется, кровь всё-таки снова пошла!

«Какая радость…» – подумала Маришка, смаргивая чёрную пелену, плывущую перед глазами.

* * *

– Не поломалась, нет, – кудахтала Анфиса, шлёпнув сгусток мази на Маришкину ногу. Та пахла резко и кисло. Травой, чернозёмом и… – Свиным жиром тебя обмазываю, – служанка скривила рот в усмешке. – Дорого ты мне обошлась, девонька. Не просто его добыть. С собой мази не дам!

Последние слова она каркнула так резко, что Маришка отпрянула. Служанка рассмеялась. Смех у неё был неприятный, будто дверные петли скрипят. Он ей, впрочем, весьма подходил.

Анфиса была низкорослой и сутулой, примерно тех же лет, что и Яков – не молода, но и ещё не стара. И ужасно некрасива. Бросив в деревянное ведро буреющие тряпки, которыми обтирала кровь, служанка велела приютской самой растереть мазь по ноге.

– Похоже, что шибко ушибла. Но не надобно мне тут! Я не какой-нибудь вам тут знахарь! – огрызнулась она на открывающийся в немом вопросе рот Насти. – Мамка у меня врачевала, я чутка только смекаю в этом всём вашем… Но сломанные кости я повидала! Не оно это!

Они сидели в тесной каморке на первом этаже, справа от лестницы. Дверь её – совсем незаметная, того же цвета, что и краска на стенах, – вела прямиком в парадную залу, ту самую, куда они все попали, едва переступив усадебный порог.

– И чего это ты так навернулась? Опять, что ль, недуги ваши эти, – Анфиса презрительно хмыкнула. – Что за кисейные барышни. Чай, не дворянка! Матка, наверное, синяя в канаве рожала, а ты от женской крови в обмороки!

Маришка стиснула зубы. Попрекать родителями былолюбимым развлечением приютских прислужников. Бросившие отцы считались пьющими, а то и вообще не подозревавшими о существовании своих отпрысков. Матери же все поголовно назывались шлюхами – Мокошиными изменницами. Тоже пьющими, а то и вовсе падшими. Это злило каждый раз, будто в первый. А ведь говорили о таком часто. Все вокруг.

А всё равно привыкнуть было невозможно – по крайней мере Маришке.

– Нет, мне стало лучше. Хотела сходить к вам за тряпками, у меня кончились, – холодно отозвалась приютская. – Случайно оступилась.

– А я тебе что – ярмарка? – недобро прищурилась Анфиса. – Случайно она. Как же, такая рана, а случайно…

Это былонехорошо. Служанка подозревала неладное. Видно, о том же подумала и Настя, потому что, до того момента молчавшая, она робко произнесла:

– Случайно, я сама видала. Все быстро пг'оизошло…

– Женские боли, обмороки. Чагой ты сахарная, а? – служанка оттолкнула Маришкину руку, выпачканную в мази, и принялась туго перебинтовывать ногу. – А может, того… Нечестивым местным не приглянулась, они-то и мучают? – она прыснула.

Настя вмиг побелела. Впрочем, краска также спешно сбежала и с лица Маришки.

Тряпки, что наматывала Анфиса вместо бинтов, были грубыми и плохо постиранными. Они больно царапали рану, но приютская и не замечала того, во все глаза таращилась на Анфису.

– Чего вылупились? – проскрипела служанка. – Не поверю, что слухов не слышали. Вы, шпана мелкая, быстрее всех обо всём вынюхиваете.

– Мы п-пг'о слухи знаем… – выдавила Настя. – Что Нечестивые гостей не жалуют…

– Не жалуют? – расхохоталась Анфиса. Её горло снова заскрипело, будто старые дверные петли. – Они и прибить могут, вы на носу-то себе зарубите… Гости залётные всю семейку их и умертвили…

– Княжичей? – осторожно спросила Маришка.

– Ась?

– Княжескую семью?

– Так, а кого ещё-то? Хозяев, так. Али вы чаго? Про тварюх прознали, а про того, чаго случилось, нет, что ли?

– Мы приехали издалека, – возразила приютская.

– Знаемо мы, откуда вы приехали, – вдруг улыбнулась служанка, улыбкой до того странной, что Маришка с несколько мгновений не могла оторвать от той взгляда. – А здесь-то да… Здесь князья долго жили, Зубовы. Жили-жили, пока зимой одной бродяги какие-то их не перерубали.

– Бродяги?

– Так.Гости незваные… Ночью одной к ним на ночлег попросились. Да так одеты были… Богато, хорошо. Приветствия на ненашенском знали. Пустили их за порог, значит. А они возьми да всю семью переруби ночью. Вот такие вот гости дорогие, – она хихикнула. – Дорогие гости. С той поры души Зубовых, неупокоенные, туточки и беснуются. А по ночам, – её улыбка стала такой широкой, что стали видны чёрные дёсны, – по ночам-то особенно. И прибить могут, да. Так что вы, детоньки, не шастайте тут. Туточки нигде не надо… – Она замолчала на полуслове, а потом вдруг как рявкнула: – Шастать не надо!

– А мы и не шастаем! – выпалила Настя дрожащим голосом.

Маришка кинула на неё быстрый взгляд, пытаясь удостовериться, что та не ударилась в слёзы.

Но глаза подруги были сухи. Только вот кожа приобрела меловой оттенок.

– Вот и славно. Побойтесь неупокоенных мучеников. Запомните: все мы для них такие же гости…Незваные.

«Нужно убраться отсюда сейчас же!» – осознание пролилось на Маришку ушатом ледяной воды.

Пальцы Ковальчик были холодными и мокрыми. Сердце стучало где-то почти в самой глотке. Губы дрожали, и она со всей силы вцепилась в них зубами.

«Сейчас же!»

– А в-вы… вы г'азве по пг'авде считаете… – костяшки Настиных пальцев, судорожно сжимающие подол платья, посерели. – Ч-что они существуют? Ну… если взапг'авду. Вы… вы их видели?

– Э-э-эка, девонька. – Анфиса выпустила Маришкину ногу и медленно повернула голову к говорившей. – Какие мерзости молвишь. Мерзости, будто неверная…

– Я не… Нет! – Настасья пыталась говорить твёрдо, но голос то и дело подводил её. – Я вег'ую. Во Всевышних и Единого, но…

– Плохо, значится, веруешь! Счастье твоё, что малая ишшо, в иной раз за такие речи и петлю можно примерить!

– Чт… нет. Нет, – Настя явно храбрилась. – В наше вг'емя… В наше вг'емя за такое уж точно… не казнят.

– В наше время, – скрипуче передразнила Анфиса. – Времена, девонька, они как ветер.Меняются.

Настя замолкла. Маришка также не находила, что сказать.

Служанка одарила их беглым взглядом хитрых маленьких глазок и произнесла:

– Не верить в неупокоённые души всё одно, что и во Всевышних не верить. И в Единого над ними Бога. Одного без другого и не бывает.

– А я в науку вег'ю! – вдруг выпалила Настя, и в тот же миг прижала дрожащие пальцы к губам.

Маришка уставилась на неё, чувствуя, как её челюсть непроизвольно ползёт вниз. Никогда никто не позволял себе заявлять о таком во всеуслышание. Не посторонним – за то могли так наказать…

«С ума сдвинулась…»

– Нау-ука? – протянула служанка. Улыбнулась нехорошо, совсем не по-доброму.

«Точно стукнет Якову…» – с тоской подумала Маришка.

– Да будет тебе известно, де-тонь-ка, что люд учён ровно настолько, насколько Всевышние ему это позволяют.

– Положим, что так, – дёрнула плечами Настя.

Но руки при том у неё дрожали крупно-прекрупно.

Служанка хмыкнула. Но больше говорить ничего не стала, лишь злобно прищурившись, таращилась неверной девице в лицо.

– Да что это с тобой? – прошептала Маришка, бросая подруге предостерегающий взгляд. Затем, выдавив самую невинную улыбку, на какую только и была способна, обратилась к Анфисе: – Вы не слушайте её. Она ведь, по правде-то, набожная, просто что-то…

– Не желаю больше выслушивать глупости. – Настя резко встала.

– И с чего это глупости? – разозлилась Маришка.

«Настя-дура, пороть же будут!» – хотелось ей крикнуть.

– Кто вчера мне о слухах твердил, а?

Подруга одарила её таким яростным взглядом, что Маришка подалась назад.

– Да верит она, – скрипнула Анфиса. – Как же не верить. Все мы верим. Она только страсть как боится. Хочет саму себя убедить, что всё в порядке. Ведь по нау-уке ничего такого и не бывает, а? А только как припрёт, сразу Всевышних звать будешь… Да ты глянь на неё. Как губы-то трясутся. Скажи мне, учёная, как это можно бояться того, во что не веришь?

– Да вы… – Настя не могла найти слов, открывала рот словно рыбёшка.

– Послушай… – встряла Маришка.

– Хватит! – Настя сжимала и разжимала кулаки. – Хватит, это не…

– Я своими глазами видела!

– Замолчи!

Настя выглядела так, будто готова вот-вот разреветься.

Маришка открыла было рот, чтобы закончить этот бесполезный спор и воззвать наконец к её разуму. Но подруга вдруг подскочила к двери и пулей вылетела в коридор.

– И чаго эт ты тамвидела, а? – донесся до Ковальчик насмешливый голос служанки.

Пустошь

– Знаешь, что стг'анно? – Настя, только что вернувшаяся с уборки, вытянулась на кровати.

Говорила она как ни в чем не бывало, будто и не было той нелепой сцены в служанкиной каморке.

– Мы вот всё тут моем-моем. А домопг'ислужники-то тогда зачем? – Сморщившись, она чесала тыльную сторону ладони. – Анфиска сидит себе и ни чег'та не делает. Г'аньше нам хоть помогали…

Сухой шуршащий звук – будто ногтями возят по древесной коре. Он заставил Маришку неприязненно посмотреть на подругу.

– Это все дегтяг'ное мыло! – с досадой произнесла та. – Никак не возьму в толк, почему только у меня после него такое с г'уками?

Маришка пожала плечами и вернулась к своим дневниковым записям. Разговаривать с подругой ей не хотелось. Настя так упиралась в желании не замечать ничего, что выбивалось бы из привычной ей картины мира, что Маришка не находила в себе сил на беззаботную болтовню с ней.

Но та продолжалась.

– Александг' с Володей, кажется, в полном пог'ядке. На лестнице они облили Ваг'ваг'у гг'язной водой. Так ей и надо, от нг'авоучений уже тошно было.

Маришка прикрыла глаза. Настя продолжала трещать, то ли не замечая, то ли не желая замечать, что соседка в беседе совсем не участвует.

От голода у Маришки сводило живот. Она сглатывала слюну, пытаясь сосредоточиться на дневнике. Записывала лишь самое нужное – краткий пересказ минувшей ночи в рубленых предложениях с тщательно расставленными знаками препинания.

Вести дневниковые записи их приучила Анна Леопольдовна – выписанная из столицы учительница грамматики. Она была институтка, едва закончившая заведение для благородных девиц и отправленная на практику. Продержалась с полгода, затем её, по одним слухам, пригласили замуж, а по другим – попросили на выход из-за нехватки денег в приюте. Маришке, как и многим, она нравилась. Была мягкой и улыбчивой – совсем не соответствовала остальному воспитательско-преподавательскому обществу. Анна Леопольдовна говорила, что у языка есть история. Что каждая запись, сделанная на нём, была доказательством самого его изменчивого существования.

– Как? Вы совсем не ведёте дневников? Но это же самое что ни на есть живое доказательство того, что вы есть! Что есть язык, на котором вы говорите, – учила она. – Что у вас было прошлое. Что вы были. Вы и ваш язык.

Хоть слухи о причинах её ухода и были разные, но то, что Анна Леопольдовна не прижилась в приюте, являлось скорее фактом. Она не признавала грубости и излишней жестокости. Никогда не ходила на прилюдные порки и даже позволяла себе спорить с Яковом Николаевичем о методах воспитания. Так или иначе она ушла. А дневники, что призывала приютских вести, хранились с тех пор под матрасами у многих – от малышей, едва обученных держать карандаш, до выпускников.