Паучье княжество

– Я… не… вру… – упрямо выдавила приютская, плаксиво скривившись.

– От тебя мочой несёт, – процедил он и вывернул руку из её пальцев.

Зарёванные щёки обдало жаром.

Володя повернулся к двери и стремительно вышел из комнаты. Темнота скоро проглотила его. И Александра.

Обессиленно упав на колени, Ковальчик разрыдалась.

«Дура-дура-дура!»

Маришка часто и много врала.В детстве. Да. Выдумывала небылицы сначала о матери-барыне и троюродной тётке, что прислуживала при дворе. А затем придумала, что её отец – воздушный пират, и что сама она – Маришка – оказалась в приюте по воле злой судьбы: мать вынуждена была спрятать своё дитя, дабы избежать порицания за запретную связь с разбойником. Девчонка рассказывала все эти выдумки так уверенно и пылко, что в конце концов ими заинтересовалась кухарка, а затем и учителя. Слух дошёл аж до Тайной канцелярии. Разумеется, история о матери не подтвердилась. Маришке устроили прилюдную порку, и на долгие годы она полностью утратила доверие сверстников. Да так и не вернула его до конца.

И всё равно не в силах была справиться с буйным потоком фантазии. Иногда даже сама того не замечая.

Несмотря ни на что, у неё всегда находились слушатели – бритоголовая мелюзга ловила каждое слово. И ей… Ей так это нравилось. Они её слушали. Она была им нужна…

В юном возрасте Маришка и сама верила в собственные небылицы. Случалось, правда, что она слишком уж заигрывалась. Глядела вечерами на дирижабли, плывущие над головой. И знала так же точно, как собственное имя: в одном из них он – её папа.

Чем лишь больше привлекала внимание господина доктора.

В глубине коридора скрипнула половица, и девчонка вздрогнула от внезапного звука. Снова в голове промелькнуло сизое лицо мертвеца. Маришка едва удержалась, чтобы не отползти, скуля, от зияющего чернотой дверного проёма. Но заставила себя сдержать порыв.

Набрала в грудь побольше воздуха, жмурясь от боли, поднялась на ноги и резким движением закрыла дверь. Ручка щёлкнула.

– Да тише ты! – шикнула Настя.

Приютская медленно повернулась к кроватям. Настя, белая как мел, с синюшными губами и выпученными глазами, что занимали, казалось, большую часть лица, неподвижно сидела на краю постели. Она не сводила взгляда с подруги – в причудливой смеси испуга и осуждения.

«Нам нужно убраться отсюда!» – хотела было рявкнуть Маришка.

– Предательница, – вместо того тихо бросила она и медленно захромала к кровати.

Что ей делать? Как убедить их?

Безобразная, изодранная нога дала о себе знать в полной мере лишь теперь – когда дверь в коридор была плотно закрыта. Маришка тяжело опустилась на комковатый матрас, запуская в волосы грязные пальцы. Затем небывалым усилием воли забралась на него с ногами, страшась дажеглядеть на соседние кровати.

– Зачем ты устг'оила всё это? – снова подала голос Настя. – Мало тебе, что ли, того, что мелкая…

– Я не лгу!

– Пег'естань! – упорствовала подруга, и Маришка сильнее стиснула голову. – З-зачем? З-зачем ты н-наг'очно п-пугаешь м-меня?!

– Я не…

– Нет, замолчи!

Сквозь сомкнутые руки Маришка услышала всхлипы. И почувствовала, как от злости и страха горит всё лицо.

– Прекращай это! – процедила она, утирая собственные слёзы. – Нашлась мученица! Кому так хотелось погулять по дому «из стаг'ых бабкиных стг'ашилок»? – прокартавила она.

Получилось некрасиво и обидно.

Настасья не ответила. А через несколько секунд её рыдания переросли из рваных мокрых вздохов в настоящую…

Подружка выла. Настя с тяжёлым стуком осела на пол. Маришка подняла на неё глаза, всё ещё не отрывая рук от головы.

«Припадки» – так и волхвы, и городской врач называли то, что время от времени творилось с подопечными приюта. Все они сошлись на мысли, что происходит подобное от безделья, и нет лекарства лучше, чем сократить свободные часы сирот.

«Не нужно на это реагировать, – советовал Якову господин доктор. – Вы только усугубите приступ. Поревёт и перестанет, ничего страшного в этом нет. В конце концов, кто-то приходит в этот мир слабый телом, а кто-то – духом».

Волхвы, в свою очередь, советовали за припадки наказывать: «Истерия заразна. Поглотит одного – и вскоре агония захлестнёт остальных. Не допускайте подобного! Праведник горюет в тишине, а громкие слёзы – не что иное, как попытка неверного привлечь внимание».

«Припадочные» – так приютские любили дразнить друг друга, науськанные воспитателями и служителями казённого дома. В основном доставалось новоприбывшим и малышам. Старшие сироты приступами истерии страдали редко. Хотя бывали и исключения. Маришка худо-бедно умела справляться с этим переполняющим чувством. Когда хочется зайтись слезами, упасть на пол и биться, пока вся боль и отчаяние не выйдут вон. Нет, такого она себе не позволяла. И всё равно в раннем возрасте была записана в припадочные приютским врачом и учителем, запиравшим её в чулане с тряпками в наказание за несдержанность. Диагноз намертво прилип, хотя она не рыдала в голос ни разу с десяти лет.

А вот Настя припадочной не была. И потому Маришка теперь глядела на неё скорее в недоумении, чем озабоченно. Настя выглядела настолько непривычно, с выпученными глазами и красным лицом, что казалась совсем другим человеком. Некрасивым и жалким. Маришке подумалось, что наверняка она и сама выглядит не лучше в слезах, соплях и с распяленным ртом.

И всё-таки в подруге – такой подруге – было что-то не так. Неправильно. Ненормально. Непривычно.

Но жаль её не было.

Маришку так и подмывало отвернуться – до того представшее зрелище казалось ей неправдоподобным и глупым.

Настю била дрожь. Крупная-прекрупная. Но ведь она этозаслужила. В ночь эту Настя повела себя хуже, чем за все предыдущие годы дружбы. Она была эгоистичнее себя обычной. Злее себя обычной. И трусливее себя обычной.

Маришка поёрзала на кровати, с долю секунды раздумывая о том, как поступить.

«Нам собрать бы вещи и…»

Её никто не послушал. И она просто… простозастряла здесь – со всеми ними! Ей не уйти отсюда одной. Ей вообще некуда идти! И чем больше времени проходило с… с…

Тем явственнее она понимала всюбезвыходность своего положения.

Она молча глядела на Настю. Настю, оставившую её одну посреди старой тёмной лестницы. Потащившуюся спасатьмалолетку, которую сама же, наверное, мечтала удавить. В конце концов, поддаваясь стадному инстинкту, обвинившую Маришку во лжи. Вместе со всеми и перед всеми. Поставив последнюю точку в этой истории.

Но могла ли Маришка… бросить её?Здесь?

Приютская вдохнула и спустила на пол ноги. И тут же отскочила подобру-поздорову на добрый шаг от кровати, едва не взвыв от прострелившей ногу боли.

«Проклятый-дом-проклятый!»

Она обернула плечи плохоньким старым одеялом – ничего лучше от казённых домов ждать не приходилось.

Настя была тем человеком, что спасал её. Такмного раз. Человеком, что заставил их всех – остальных, подзуженных Володей, верных только ему – замолчать наконец.

Приютская доковыляла до подруги и застыла над нею. Утешать Маришка не любила и не умела. Поразмыслив немного, девушка присела на корточки подле Насти, опасливо скосив глаза под кровать.

Но там было пусто. А от свежих воспоминаний по телу всё равно прокатилась дрожь.

Маришка нехотя обернула Настю своим одеялом, не отрывая глаз от мерзкой темени под кушеткой. Подруга не сопротивлялась, все ещё сосредоточенная на том, чтобы успокоить дыхание.

– Ну… – неловко сказала Маришка. – Ну… успокойся, а?..Пожалуйста.

Настя закрыла лицо руками и отвернулась. Всхлипы стали более хриплыми, грудными.

Маришка замерла. Подступало раздражение.

Она не могла, а может, просто не хотела подобрать нужных слов. Все ещё чувствуя обиду, приютская огромным усилием воли заставляла себя прижать к груди горячую голову подруги. Почти нежно, а между тем на языке вертелось лишь:

«Чтоб тебя разорвало, да прекрати, молю!»

Не будь у той «припадка», после сегодняшнего она не подошла бы к ней и на шаг. Но Маришка хорошо знала, как сложно справиться с приступом самой. Знала, что наутро у Насти от рыданий так разболится голова, что та не сможет встать с кровати. Но её заставят пойти на завтрак, а затем заняться уборкой и уроками. Знала, что от боли и слабости её может даже стошнить. Но никому не будет до этого дела. И вечером от переутомления «припадок», скорее всего, повторится. А ещё её накажут.

«Пожалуй, ты заслужила…» – зло подумала приютская. Но, вместо того чтобы оставить лжеподружку, вдруг просипела:

– Сон грядёт, глаза смыка-ая… – и сразу умолкла, стыдясь вырвавшихся слов.

Настя резко выдохнула. Её плечи на миг перестали трястись.

Маришка сглотнула и прикрыла глаза. Щёки залились краской:

– Сон грядёт, глаза смыка-ая, – всё же заставила себя снова пропеть она. Тихо и неуверенно. – Засыпай скорей… Нет, вставай. Мы простудимся.

Маришка подумала было, что подруга воспротивится и оттолкнет её руки. Но Настя, обмякшая от истерики, будто и не заметила, как приютская потянула её наверх, а затем усадила на кровать.

– Я спою тебе маменькину колыбельную, идёт? – сама не зная зачем, спросила Маришка.

Настя не ответила. Вместо этого легла на подушку и повернулась спиной к Маришке, уместившейся на краешке кровати, словно птичка на жёрдочке – поджав под себя здоровую ногу. Было неловко. Хотелось отстраниться, да и вообще уйти. Но Ковальчик сдержалась. И осталась.

– Сон грядёт, глаза смыкая. Засыпать скорей велит. Мягкими руками мамы…

Голос Маришки дрогнул. Она снова смолкла, чувствуя растущий в горле царапающий ком. Но заметив, как замерла Настина спина, сглотнула и заставила себя продолжить.

Маришка даже не пела – так, скорей, говорила, растягивая слова. Но всё же отдалённо это могло бы сойти за колыбельную. Ласковую, неловкую да нескладную – какая и вправду могла бы звучать из уст не слишком изобретательной, но, безусловно, любящей матери.

Какой ни у кого никогда здесь не было.

Ни у кого,кроме Маришки, конечно. И колыбельную эту ещё её маменьке пела няня – ведь маменька у неё красивая чернявая господарочка из дворянок. Она сама Маришке это говорила…

– Сон грядёт, глаза смыкая,Засыпать скорей велит,Мягкими руками мамыЛоконы перебирая,О странах добрых говорит.Ты с ним летишь в края далёкиНа спинах белых журавлей,А мама гладит твои ноги,И подушки кособокиПахнут свежестью полей…

Слухи

– П-ммм, п-б-п-ги…

Тощие белые руки вцепились ей в горло. Маришка зажмурилась, не желая видеть вблизи существо, что пыталось её разорвать.

– П-б-п-ги…и… – сипело оно. Маришка отбивалась из последних сил, но длинные шарнирные пальцы только глубже впивались в шею. Протыкали кожу, мышцы.

– П-б-мо-ги…и…

Маришка хрипела. И ворот сорочки её тяжелел от крови.

Она распахнула глаза. В паре вершков от лица, почти касаясь губами Маришкиного носа, скалила зубы бритоголовая девочка. Танюша.

«Нет!»

Хлопок, рассёкший воздух, заставил Маришку рывком сесть на кровати. Голова загудела, и она вцепилась пальцами в волосы:

– Всевышние…

Танюшино хищное лицо рассеялось, будто туман. И теперь остекленевшими от ужаса глазами Маришка таращилась в пустоту залитой по-дневному острым светом спальни.

– Пг'оснулась наконец, – голос Насти был бодр, да как-то больно весел. – А я уж собиг'алась тебя будить.

До ушей Маришки донёсся свист, а затем новый хлопок. Она вздрогнула.

И снова хлопок.

– Это что…

– Г’озги, – по губам Насти пробежала тень нервной улыбки.

– Володя?

Подруга кивнула, запрыгивая на подоконник.

– Почему тогда мы здесь?

Настя кинула на соседку сердитый взгляд:

– Хочешь спг'осить, почему он не заложил нас? – вопрос прозвучал едко.

– Хочу спросить, – с нажимом сказала Маришка, – почему порка не прилюдная?

А глаза её тем временем забегали по комнате, то и дело цепляясь за темноту под кроватями. Казалось, её не слишком волновал ответ. Уже нет.

– А она пг'илюдная, – сказала Настя, сдёргивая с волос ленту.

Взгляд Маришки снова метнулся к подружке, притянутый резким движением.

– Пг'осто нам г'азг'ешили остаться. Лежи! – повысила она голос, пресекая попытку подруги подняться. Затем принялась собирать волосы в хвост. – Я сказала, у тебя были ночью сильные женские боли. В доказательство… – ещё громче сказала она, когда у Маришки перекосилось лицо. – В доказательство твои подштанники, – она указала на спинку кровати. – Это я здесь г'азвесила. Там столько кг'ови, что…

– Ты вывесила перед Яковом?!. – Маришка осеклась, шумно вдыхая. Воспоминания о прошедшей ночи тут же вылетели из головы. – О, Всевышние! Да ведь…

– Ты выглядишь хуже упыг'ицы! Столько кг'ови, ты погляди! Я не была увег'ена, что тебе можно вставать с постели в ближайшую неделю, не говог'я уже о сегодняшнем утг'е…

– Да как я буду…

– Да кому какая разница, что там у те…

– С ума сдвинулась?! Как тебе вообще в голову пришло?!

– Считаешь, было бы лучше, поймай он тебя с г'аспог'отой ногой? Это ты, кстати, ступень разломала? Ух, и ругался же Яков… Так лежи же! Выглядишь жуть как! Всем видом ог'ёшь: «Я не в кг'овати ночь пг'овела».

Маришка откинулась на подушку, зарычав от бессилия.

Настя туго перетянула хвост тонкой лентой и подставила лицо ветру из приоткрытого окна. Воздух успел остудить её горящие щёки и шею, прежде чем она нарушила повисшее в спальне молчание:

– Могла бы и поблагодаг'ить.

– За то, что дала новый повод насмешкам?

– За то, что спасла твою шкуг'у от пог'ки!

– А вот этого мы ещё не знаем, – Маришка вновь села на кровати на этот раз, чтобы обуться.

– А ну-ка, – Настя щёлкнула пальцами прямо перед её носом, – ляг обг'атно!

– Мне нужно умыться!

– Ты нас обеих выдашь!

– Не стоило, значит, впрягаться. Или думала, заслужишь прощение? Нет уж, крыса, я тебе этого никогда не забуду!

– Опять за своё?

Но Маришка в её сторону даже и не посмотрела. Вместо этого быстро застегнула туфли, и, встав с кровати, глухо охнула от тупой боли в ноге. Она сделала неуверенный шаг. Затем второй. Ходить было возможно, но до того неприятно…

– Ты хг'омаешь, – бросила ей в спину Настя. – Только слепой не заметит.

– Ой, избавь меня от…

– А вчег'а скакала, будто козочка.

Маришка резко обернулась. Подруга стояла напротив, скрестив руки на груди. Она была в том же выходном белом платье, что и на ночной вылазке. И на нём не было ни соринки, ни зацепки – вот уж кто умел вылезать сухим из воды.

«Овца…»

– И чего ты от меня хочешь? – процедила Маришка. – Неделю валяться в постели? Или, может, две? Рано или поздно Яков так и так заметит…

– Хотя бы сегодня, – Настя упрямо мотнула головой. – А потом пг'идумаем, как всё уладить.

Маришка с минуту безмолвно таращилась на неё. Настя не выглядела виноватой. Конечно, нет. Настяне умела быть виноватой. Настя была раздосадована. И всё же между её бровей наметилась озабоченная морщинка, а пальцы подрагивали.

Настя беспокоилась о ней. А ещё… Володя её спас. И никто из его приятелей ничего Якову не сказал. Они были заодно. Все они.

И она…была с ними.

«Это стоило ноги…»

– Ладно.

Настя победно расправила плечи.

– Но только сегодня.

– Только сегодня.

Свистящий звук розог, рассекающий воздух, не унимался ещё около четверти часа. За ним не следовало ни стонов, ни криков. Не слышалось и нравоучительных речей Якова Николаевича.

«А ведь всё это так неважно… – скользило на задворках сознания. – Мы, вероятно, так и помрём здесь, раз они не верят».

Маришка избегала смотреть в окно. Но и она, и Настя не раз вздрагивали, когда звук удара выходил особенно громким.

– Твой завтг'ак, – Настя, ненадолго покинувшая их спальню, вернулась с оловянной миской и стаканом воды. В её отсутствие Маришка с головой закуталась в одеяло, избегая смотреть куда-либо, кроме узора из трещин на потолке.

– Хлеб, – констатировала она, стоило подруге приблизиться. – Неужели здесь нет ничего, кроме хлеба?

– Служанка сказала, у них, видать, паг'омобиль поломался, – Настасья пожала плечами. – Заглох где-то в пути, навег'ное. Но со дня на день они ждут пг'ипасов.

– Как интересно, – едко отозвалась Маришка. – А вчера здесь пахломясом.

– Полагаю, для господина учителя, – с нажимом произнесла подруга, – имеется дг'угой погг'еб.

«Как и всегда» – так и повисло в воздухе. Маришка хмыкнула. И не теряя больше ни мгновения, жадно вгрызлась в ломоть. Тот, как и вчерашний, оказался заветренным и пах сыростью.

Небо за окном было будто портянка – низкое, серое. Откинувшись на подушку, Маришка долго его изучала. Птицы по нему не летали. Не было даже облаков. Пустое небо, пустое поле на многие вёрсты вокруг.

Маришка вдруг осознала: они здесь ведь совсем одни – горстка сирот посреди голой равнины. В холодном, сгнившем доме без должных запасов еды.И жуткими тварями под кроватями.

Она вздрогнула. И вдруг спохватилась.

– Так, а что Танюша? – с напускным безразличием спросила она.

Настя замялась.

«С чего бы это?» – нехорошее предчувствие неприятно зашевелилось под кожей. Но Ковальчик лишь спросила:

– Её тоже высекли?

– Александг' сказал… В общем, её так и не нашли.

Маришка медленно села в кровати.

– Что? – в ушах зазвенело.

– Утром на поиски отпг'авили смотг'ителя. Он пг'очёсывает пустошь, – покачала головой подруга.

– Пустошь?!

«Что за бред?!»

– Ночью они с господином учителем обыскали весь дом. Когда поймали мальчишек, тем пришлось рассказать… И как потом оказалось, её… кхм. Её тут нет.

– Как это нет? – комната задрожала перед глазами. Маришка часто заморгала и просипела: – А в пустоши ей что делать?

– Они думают, она сбежала. Я слышала от служанки.

– О, Всевышние… – Маришка сползла с кровати, едва не уронив стакан. И осела на пол, схватившись за ногу. – И ты в это веришь? – в ответ Настя безучастно пожала плечами. – Да ну? Я ведь говорила! Я вам всем говорила…

– Маг'ишка! – перебила её Настя. – Пг'екг'ати это, пг'авда.

– Но я видела…

– Видела – не видела, без г'азницы! Пг'осто больше не нужно говог'ить об этом, Всевышние!

– Настя…

– Ты то не вег'ишь слухам, то вег'ишь! А тепег'ь мелешь такую чепуху, что… Пг'осто пощади мои уши!

– А куда, по-твоему, она делась?! Испарилась? Исчезла?

– А по-твоему, её мег'твецы утащили?!

– Это куда больше похоже на правду, чем…

– Говог'ю тебе, сбежала она!

– В пустошь?!

– В пустошь или нет, а вещички-то её тоже пг'опали! – Настя, раздосадованная Маришкиным упрямством, вскочила с места и выдернула из Таниной прикроватной тумбочки ящик. Тот был пуст. – Видишь? То уж и господин учитель пг'иметил.

Маришка сжала кулаки.

– А под… – она вдруг запнулась, чувствуя, как спина покрывается мурашками. Затем рвано выдохнула и заставила себя сказать: – Под кроватью?

– Пусто, – Настя победно откинула край одеяла, и Маришка вздрогнула, едва не зажмурившись. Но внизу лишь покачивались на сквозняке клубы пыли.

– Это… – Маришка медленно, на четвереньках подползла к Таниной кровати, так и не разжимая кулаков, чтобы не было заметно, как трясутся пальцы. – Это странно. Мне казалось… я видела саквояж, когда мы… Когда мы вчера вернулись…

– Да бг'ось, – фыркнула Настя. – Я точно его ночью не видела.

– Не видела или просто не хочешь…

– Я сказала тебе, пг'екг'ати!

– То есть по-твоему, она решила сбежать, никому ничего не сказав?

– А ты что, стала бы говог'ить?

Приютская раздражённо дёрнула плечом. Но возразить было нечего.

– Да ей и некому было, – довольно прищурилась Настя, когда Маришка ссутулилась. – Сама подумай, дг'узей она вг'оде не успела завести.

– Положим, – Ковальчик заправила волосы за уши. Сдаваться ей не хотелось. – Но что теперь?

– А что тепег'ь? – Настя протянула подруге руку, желая поднять ту наконец с пола. – Найдут, вег'нут, выпог'ют. Ты, что ли, сама не сбегала?

Маришка не стала ничего отвечать. То и не было нужно.

Настя аккуратно подняла её на подламывающиеся ноги. Маришка выдавила улыбку, отнимая у той руку. Принимать помощь отнеё совсем не хотелось.

Анфиса, служанка, что выносила накануне приютским воду и хлеб – её имя сообщила Маришке Настасья, – около полудня велела всем выстроиться в коридоре. И Настя… Настя выторговала у неё Маришкино право остаться в постели, ведь её «женские боли всё никак не отпустят».

– Она лишилась чувств, едва встав поутг'у с кушетки! Служанке до этого, разумеется, не было дела. Но она отчего-то отступила. Пообещав, однако, обо всём донести господину учителю.

– Останься тоже! – злясь сама на себя за слабость, выпалила Маришка, стоило Насте направиться к двери.

Без Насти комната останется совсем пустой. С одиноко стоящей Танюшиной кроватью. С мерзкой темнотой под ней… Маришка лежала у самой стены, отодвинувшись от края матраса настолько, насколько только позволяли его размеры. Вжавшись в стену плечом, с руками по швам, боясь высунуть даже кончик ногтя из-под тонкого одеяла. Будто то спасло бы её.

– А?

Как только подруга обернулась, Ковальчик пожалела о вырвавшихся словах. Настя ликовала. Весь её вид так и голосил: «Нуждаешься во мне? Во мне, в крысе?»

Но тьма, таращившаяся на Маришку из-под кроватей, заставила её затолкать гордость куда поглубже.

– Скажи служанке, мне требуется уход, – проклиная саму себя за трусость, едва слышно сказала Маришка.

– А тебе тг'ебуется уход?

Маришка сглотнула. Взгляд вновь непроизвольно скользнул под соседнюю кровать. Заметив то, Настя переменилась в лице. Пальцы вцепились в дверную ручку:

– Извини, думаю, Анфиса не г'азг'ешит, – сказала она холодно и отрывисто.

– Подожди!

Но подруга выскользнула в коридор, с громким стуком захлопнув за собой дверь.

«Чтоб тебя…»

Маришке хотелось вскочить и побежать следом. Она была готова драить лестницы хоть до следующего утра. Уговорить учителя дать ей позволение спать во дворе, в пустоши – где угодно, лишь бы подальше от тёмных спален и тварей, прячущихся под…

Она осталась на месте. Бегать Маришка теперь не то чтобы очень могла. Выдавать себя, а заодно и Настю – не имела права.

За дверью Маришкиной спальни Анфиса проводила сиротам инструктаж – мало чем отличающийся от того, что давался в их прежней обители. А через несколько минут до приютской стали доноситься привычные звуки гремящих вёдер да шлёпанье половых тряпок. То ли пришибленные строгим голосом служанки, то ли напуганные прилюдной утренней поркой приютские принялись за уборку в полном безмолвии.

«Проклятый дом…»

Маришка всё же их слышала. Лежала в постели, боясь даже пошевелиться, и слушала, слушала, слушала звуки уборки, что доносились из коридора. Они помогали ей верить, что она не одна. Что, вылези тварь из-под соседней кровати, её визга будет достаточно, чтоб все сбежались и успели спасти её. Но будет ли его достаточно?

Она скосила глаза на Настину кровать. И заставляла себя смотреть под неё так долго, пока от напряжения не стало казаться, будто в густой темноте что-то шевелится. Пока тело не прошиб ледяной пот. И только тогда Маришка моргнула. Видение тут же исчезло. Темнота под кроватью не шевелилась. Оттуда не показалось бледных пальцев, не блеснули холодным светом стеклянные глаза. Нечестивый не даст ей так просто узреть себя при свете дня.

«Но ведь это не значит, что его там нет. Что он не липнет прямо сейчас снизу к твоему матрасу, выжидая момент, чтобы заползти к тебе под одеяло и выцарапать глаза…»

Часто-часто забилось сердце. И Маришка всхлипнула. И разозлилась. Будто желая наказать саму себя, а быть может, доказать умертвию, что она не боится, что ему лучше бы оставить её в покое, Маришка заставила себя свеситься с кровати и заглянула прямо туда, в черноту.

Но внизу никого не было. Маришка прерывисто выдохнула.

«И только посмей там появиться!»

Страх мешался со злостью. Она стиснула зубы.

Надобно было заставить себя позабыть об умертвии. Не дать мыслям о нём свести себя с ума. Нокак?

Маришка резким движением выудила из-под кровати дорожный саквояж, а из него – тряпичный свёрток, в котором хранила табачные крошки. И вновь забилась к стене.

Зацепив из свёртка щепоть, она поднесла пальцы к носу. И спешно вдохнула. Это должно было помочь. Крошки добрались, казалось, до самого мозга, обжигая всё на пути. Приютская зажмурилась, высушивая навернувшиеся слёзы. И громко чихнула. Затем ещё. И ещё.

Голова закружилась. Лёгкое и тошнотворное чувство, подарившее затем недолгое спокойствие.