Идеальное преступление

Если бы я хотел сломать кому-то лицо, то вряд стал бы обращать внимание, насколько у него там очерчен подбородок или цвета какого неба его глаза. Впрочем, кто знает, может, это просто фанфик по «Ходячим мертвецам» и автор слишком увлеклась, описывая своего любимого актера.

Есть и другая крайность. В большинстве современных любовных романов главный герой как под копирку: бесконечно богатый босс в какой-нибудь крупной корпорации, широкоплечий, мускулистый, под два метра ростом, с идеальным прессом и волевым подбородком, в дорогом выглаженном костюме и толпой поклонниц, в общем супермен, гений, миллиардер, плейбой и филантроп.

Как по мне, все эти приемы ужасно вульгарные, громоздкие и малоинформативные, несмотря на большое количество потраченных букв. Поэтому опишу себя просто, даже не используя зеркало.

Рост – метр восемьдесят. Вес на протяжении последних лет десяти держится в диапазоне от семидесяти семи до восьмидесяти килограммов. На левом бедре многоточие из сигаретных ожогов – юношеский «селфхарм»3, как сейчас принято говорить. На груди летящие голуби как символ свободы, доставшиеся мне на зоне, куда я попал по молодости за то, что порезал одному пареньку лицо его же ножом: с его стороны было глупой идеей меня грабить. Кожа белая, будто большую часть жизни я провел в пещере. Волосы короткие, светлые. Нос слегка приплюснут. Глаза серо-синие, руки и ноги обычные. Не хромаю, не картавлю, очков не ношу, недостатка или переизбытка пальцев не имею. Телосложение умеренно-спортивное, но без кубиков на животе и фотографий из фитнес-зала. Руки сильные от природы: позаниматься с гирей на тридцать два килограмма – просто развлечение. Вот, пожалуй, и все.

А второстепенного персонажа вообще можно показать с помощью одного предложения. Например, я мог бы долго описывать внешность Веры, но куда проще будет сказать, что она выглядит как Моника Беллуччи в роли Клеопатры из фильма про Астерикса и Обеликса. Мало кто сейчас вспомнит сам фильм, но образ этой красавицы забыть невозможно: он сразу всплывает перед глазами. А даже если читатель и не смотрел конкретно эту картину, то актрису-то уж точно знает.

Но все же литература – это не кино, поэтому я предпочитаю давать героям лишь несколько характерных черт, а воображение читателя дорисует весь образ.

Что ж… Кажется, я увлекся.

Итак, лицо, шея, руки и отчасти грудь у меня были в крови. Запачканную одежду я снял и бросил к трупу. Что делать дальше, сообразил не сразу, но и в панику и отупение не впал.

Бесцельно побродив в раздумьях по квартире, я откопал в ящике с инструментами старые рабочие перчатки, вернулся в ванную, умылся над раковиной и вытерся большим банным полотенцем, которое расстелил на полу, сгрузив на него свои вещи. Одежду, стянутую с курьера, бросил туда же, предварительно выпотрошив карманы. Паренек оказался довольно легким и компактным, так что особых сложностей во время манипуляций не вызывал.

Его телефон, наушники, электронные часы и пауэрбанк я сложил в тканевую сумку для покупок и на разделочной доске размолол в кашу обухом все того же смертоносного топорика. Визитницу, «Подорожник» и банковскую карту порезал ножницами, которые вместе со всем этим «мусором» и топориком запихал в окровавленные вещи. Сверху водрузил чугунную советскую гирю на двадцать четыре килограмма (меньше не было) и замотал полотенцем так, чтобы ручка торчала сверху. Для надежности прошелся вокруг скотчем.

Но стоило мне отойти от этой кровавой «капусты», как я осознал, что на руках у меня остались перчатки, в которых я производил все манипуляции.

Еще раз умывшись, я вытерся сам и обтер все поверхности, где могла быть кровь, другим полотенцем, которое вместе с перчатками намотал на и так уже немаленькую конструкцию. Сверху я закрепил все это еще несколькими слоями скотча, предварительно надев новые перчатки.

Натянув черные спортивные штаны и темную олимпийку, я достал из шкафа бутылку самбуки, подаренную нам на какой-то праздник, и сделал пару глотков из горла. Что-то сладкое и невразумительное, но бодрит. То, что надо сейчас.

В кармашке короба-рюкзака я нашел запечатанные резиновые перчатки и маску. Вот оно: лучшая маскировка, которую можно придумать. Я надел их, накинул желтый курьерский плащ с капюшоном и старую черную шапку, которую носил еще в молодости.

Но только я схватился за ручку гири, как вдруг сообразил, что на ней самой могли остаться мои отпечатки. Да, шанс, что ее найдут, невелик, но рисковать было нельзя. Пришлось заново разматывать, оттирать улики и упаковывать, расходуя остатки скотча.

Кое-как я запихнул всю эту конструкцию в короб, но вешать за спину не решился: лямки могли оторваться. Пришлось нести в руках.

Когда я спустился во двор, почти сразу обнаружил видавший виды серебристый горный велосипед, прицепленный к ограждению вокруг палисадника.

Конечно же, я рассчитывал там его найти. Конечно же, я мог догадаться, что он будет привязан. Конечно же, я должен был заметить маленький ключик на связке, которую обнаружил в одном из карманов. Конечно же, нужно было сообразить раньше – но я не догадался, не заметил, не сообразил.

Я вернулся домой, вновь распаковал этот скарб из улик, нашел ключ и в четвертый раз собрал, обмотав все теперь уже пищевой пленкой и изолентой.

Если бы я снимал документальный фильм, а не писал книгу, можно было бы весь этот эпизод ускорить в два-три раза и наложить музыку из «Шоу Бенни Хилла». Получилось бы самое то.

Водрузив короб на раму, я выкатил велосипед на улицу, с трудом преодолев узкий дверной проем в металлических воротах. Я даже забрался на сиденье и проехал метров пятьдесят, одной рукой придерживая короб, а второй – руль, но малейшие подъем или бордюр становились непреодолимой преградой. Пришлось идти пешком.

Благо, вокруг почти не было людей, а те редкие прохожие, что торопились из магазина или с нелегальной прогулки домой, вряд ли могли обратить внимание на мое странное шествие. Так я проследовал по Лермонтовскому проспекту, вывернул на набережную Обводного канала – и прямо до Гутуевского моста, где и остановился.

Я оглянулся. Никого, кроме бабушки, яростно крестившейся напротив Богоявленской церкви, не было. Я тоже попробовал перекреститься, но, как обычно, перепутал и начал слева направо, а не как положено.

Когда старушка скрылась в череде блеклых кирпичных пятиэтажек, я достал скарб кровавых улик и сбросил в Екатерингофку.

Не расслабляясь и не теряя времени на созерцание разбегающихся волн, я закинул короб за плечи, запрыгнул на велосипед и помчался на «Ваську». Без тридцатикилограммовой ноши было значительно легче передвигаться, но неутомимый питерский ветер не позволял расслабиться ни на секунду. Да и ноги отвыкли: последний раз я крутил педали лет пятнадцать назад.

Тем же маршрутом я добрался до Садовой, проехал мимо Никольского собора, по улице Глинки – до набережной Крюкова канала, с трудом объезжая рабочих, разворотивших асфальт вдоль Новой Голландии. По Благовещенскому мосту выехал к Василеостровскому рынку, где всегда кучковались курьеры. Велосипед я оставил непристегнутым около крыльца одного из входов, и на следующий день его уже не было: какой-нибудь желто-зеленый человечек прибрал – или любой другой, охочий до халявы.

Обратно я устало побрел другим путем, лишь едва задержавшись на Дворцовом мосту. Нева была черной и неспокойной. Ветер дул со всех сторон одновременно. Бросив связку ключей и велосипедный замок в воду, я отправился в ближайший магазин за бутылкой дешевого коньяка и яблочным соком. Дома меня ждали дела – бледный маленький человек, замоченный в розовой ледяной воде.

Первым делом по возвращении я выпил горячего черного кофе без сахара. Оставшуюся часть дня чередовал коньяк и самбуку.

Как-то я смотрел документальный фильм, где расследовали дело маньяка, расчленявшего жертв и раскидывавшего конечности в разных концах города. Полиция предполагала, что маньяк имеет опыт мясника, потому что обычный человек якобы не сможет «разобрать» человеческое тело. Как по мне, любой, кто хоть раз разделывал курицу, сможет острым ножом отделить голень от бедра или предплечье от плеча, методично перерезая сухожилия в суставе. Да, зачастую требуется грубая мужская сила, чтобы добраться до труднодоступных связок, но тут поможет любой продолговатый металлический рычаг или просто топор. А кости можно распилить ножовкой по дереву.

Так я и сделал, вооружившись столярной пилой и любимым ножом, который наконец-то заточил как следует.

Содержимое кишок я вывалил в унитаз, куда изрыгнулось и содержимое моего желудка – явный перебор с алкоголем.

Сами потроха я хорошенько промыл и сложил в пакет из магазина, где брал коньяк. Светлые курчавые волосы сбрил машинкой, а лысую голову и остальные части тела убрал в холодильник. Оказывается, в современном холодильнике отлично помещается человек весом около шестидесяти килограммов.

Теперь нужна была тара. В сети я нашел объявление о продаже сорокалитровой эмалированной кастрюли. Позвонил сразу и уже через час недалеко от «Лахта Центра» встретился с пухлым прыщавым пареньком, который также пытался впарить мне почерневшие от старости серебряные ложки, хрустальный сервиз и советское трюмо. Остальное бабушкино и дедушкино имущество он, видимо, уже распродал, судя по пустой квартире.

Запихнув здоровенную кастрюлю на заднее сиденье «нивы», я включил радио, которое выдало мне порцию совершенно не мелодичной музыки, и поехал домой, вторя быстро запоминающимся припевам.

Эту так называемую сделку я провернул уже в обычной одежде, но все так же в маске и перчатках. Отныне это мои главные атрибуты гардероба – обереги. От вирусов и лишних глаз.

Дома я сложил треть тела в кастрюлю, залил водой и принялся варить с приправами для шашлыка, розмарином и душистым перцем для аромата. Волосы на коже предварительно опалил на открытой конфорке газовой плиты.

Большую часть мяса я, наверное, мог бы съесть, подражая Ганнибалу Лектеру, а остальное сложить в короб курьера и выбросить в Мойку, как пытался это провернуть небезызвестный профессор. Но у меня была идея получше.

Плеснув в бокал самбуки, я позвонил Савину, дальнему знакомому, который держал за городом собачий питомник, где размещались сотни отловленных дворняг.

Деятельность этой организации щедро финансировалась государством, но красиво все было только на бумаге, где значилась большая команда профессионалов, хорошо оборудованное помещение, транспортные, медицинские и прочие расходы. А главное – шестизначные суммы на покупку корма: после стерилизации и кастрации собак необходимо содержать в благоприятных условиях и хорошо кормить, чтобы восстановление проходило скорее.

На деле же ничего этого не было. В питомнике трудились ветеринар без лицензии, вечно беременная бухгалтерша, трое здоровенных парней, больше напоминающих телохранителей, чем ловцов, и сам Савин, выполнявший роль администратора. Помещение представляло собой старый заброшенный детский сад без окон, дверей, отопления и нормального туалета. Собаки лежали где попало и гадили там же, если было чем: кормили их редко.

Савин с радостью принимал помощь волонтеров, пожертвования от небезучастных граждан в виде денег и корма, а порой просил друзей и знакомых завозить ему всякие пищевые отходы, из которых варил кашу и скармливал дворнягам. Те ели и не жаловались.

Вот и я решил сварганить сорокалитровую кастрюлю макарон по-флотски из человечины и итальянских спагетти, которые Вера очень любила и закупала их, как бабки в кризис – соль, сахар и гречку.

Однажды я читал интервью «речного монстра», маньяка по имени Артур Джон Шоукросс, где меня заинтересовал такой момент:

«Меня спрашивают: убивал ли я? Да, намного больше, чем способен это сделать один человек! Говорят, я вкусил человеческой плоти. Вспомните историю, и вы увидите, что человек охотился на человека (до сих пор в некоторых отдаленных частях мира). Подумайте о животном, которого мы называем свиньей или кабаном. Почему в некоторых книгах сказано, что мы не должны есть его? Потому что на вкус оно напоминает человеческое мясо. Я ел плоть мужчины или женщины… Итак, в следующий раз, когда кто-либо из вас сядет есть бекон, ветчину, вкусное сочное жаркое в горшочке или свиную отбивную, подумайте о вкусе, аромате человеческого мяса. Но это воздействовало на меня только тогда, когда я становился очень зол, – голод хищника».

Голода хищника у меня не было, а вот научный интерес имелся в полном объеме.

Я извлек из бедра курьера небольшую вырезку и поделил ее на три части: первую запек в духовке с медом, чесноком и соевым соусом, вторую пожарил на сковороде с перцем и солью, а последнюю сварил без приправ.

Чуть ли не с закрытыми глазами и зажатым носом я проглотил, практически не жуя, первый кусочек. Но кроме легкой сладости, ничего не почувствовал. Впрочем, на большее я и не надеялся, учитывая наличие меда в маринаде и коньяка в виде аперитива и дижестива. Нужно было это, в основном, чтобы преодолеть отвращение. В следующий, жареный, ломоть я вгрызся основательно, что далось не так-то легко: по консистенции он напомнил мне старую говядину или даже конину. Но не по вкусу. Вкуса я вообще почти не почувствовал.

Вареный, самый маленький, кусочек я сразу же выплюнул в кастрюлю, едва положив в рот. Ни вкуса, ни запаха у него не было, а по ощущениям – слизень какой-то.

Больше подобных экспериментов я не проводил.

В два захода я отварил мясо, смешал с лапшой и получил практически полную кастрюлю вполне аппетитных харчей. Для голодающих дворняг – точно. Кости хорошенько очистил и просушил в духовке, череп разобрал с помощью молотка, и все вместе укомплектовал в старую челночную сумку.

Что интересно, за время готовки я не почувствовал ни одного отвратительного или раздражающего запаха, хотя предполагал, что смрад будет тот еще.

В два часа ночи я упал на диван, а очнулся только к обеду. Жутко хотелось пить и умереть. Полтора часа я отмокал в ванне, где вчера купался мой гость. Только тогда я начал осознавать, что произошло накануне.

Удивительно, но главным откровением для меня стало не убийство и возможные последствия. Больше всего я был поражен тем, что вчера, не задумываясь ни на секунду, сел за руль и помчался за кастрюлей, чувствуя себя абсолютно трезвым, хотя весь день мешал пиво, самбуку и коньяк.

И обеспокоило меня не само вождение в нетрезвом виде – такое случалось не раз. Безумие в том, что меня могли остановить ребята с полосатыми палками и заподозрить что-то большее, чем нарушение карантина в таком нелицеприятном и асоциальном виде.

Радует, что ни один патруль мне на пути не встретился. Видимо, все отчаянно праздновали Пасху.

– Отвратно выглядишь, – съязвил Савин, когда я выгружал из «нивы» увесистую кастрюлю.

– Потому что всю ночь варил вот эти деликатесы, чтобы твоя животина совсем тут с голоду не подохла, – прохрипел я.

Савин отвязал веревку, державшую крышку, и открыл кастрюлю:

– Вкусно пахнет. Не жирно ли будет сукам жрать макароны с тушенкой?

– Это не тушенка, – огрызнулся я, сам не понимаю почему. – Это свежий ягненок. Жену хотел порадовать на день рождения. Приготовил побольше, но мы разругались, и вот осталось чуть-чуть. А мне из города уехать надо – жаль оставлять, боюсь прокиснет.

– Хорошо у тебя, похоже, супруга кушает, раз ты ей в таких объемах вермишель элитную варишь, – прокряхтел Савин, пытаясь приподнять кастрюлю, отчего его сухое вытянутое лицо стало таким же красным, как его спортивный костюм. – Я бы тоже от такого не отказался.

– Так угощайся, тут на всех хватит, – бросил я и уже собрался уходить, но как бы невзначай добавил: – Слушай, тебе айфон новый не нужен? В пленке, чек есть, все дела.

– А зачем он мне? – насторожился Савин.

– Представления не имею, – бросил я как бы безразлично, – мое дело предложить. Говорю, с женой разругались, а может, и разошлись вообще, а телефон я ей подарить хотел. Но теперь обойдется. Звонил в службу поддержки, а там сказали: чтобы вернуть телефон обратно, придется душу дьяволу продать. Я уезжаю – деньги нужны, вот и решил скинуть по-быстрому. За полцены отдам.

– А может, ты завалил эту свою жену, на макароны ее пустил, а телефон мне загнать пытаешься? – усмехнулся Савин.

– А если и так? – бросил я и пристально посмотрел ему в глаза, отчего он нехотя моргнул, хоть и пытался держать взгляд. – Тебя это волнует?

Савин промолчал.

– Ладно, не хочешь – найду покупателя в интернете. Вмиг заберут «одиннадцатый» айфон за сорокет…

Савин не смог совладать с соблазном и забрал телефон, удовлетворившись моим сарказмом. Лишних вопросов он тоже задавать не стал, отчасти потому, что ему было наплевать, отчасти чтобы поскорее избавиться от меня и не сорвать выгодную сделку. Для меня она, конечно, была далеко не выгодная, но деньги требовались срочно.

Рядом с домом я забежал в «Пивной островок» и взял пару литров разливного и чехонь.

Спустя два бокала темного пива и одну распотрошенную тушку рыбы я вышел в подъезд и поднялся на этаж выше. Постучал в квартиру, где бесконечно долго длился ремонт. Открыли все те же два работника неизвестной национальности.

– Привет, – сказал я и зашел в квартиру.

– Здравствуйте, – ответили ребята.

Я огляделся в надежде увидеть полную разруху, но оказалось, что ремонт почти закончен. Пол везде был покрыт паркетом, кроме кухни, но и там уже все было готово, чтобы клеить плитку.

– Предложение такое. Я даю вам двадцать тысяч рублей, а вы снимаете половину бетона на кухне. Я туда положу один мешок, который вы потом снова зальете цементом. Договорились? – безапелляционно выдал я.

– Зачем? – несмело спросил тот, что постарше.

– Вопросов вы не задаете, – сказал я и протянул пачку тысячерублевых купюр. – Этого хватит, чтобы вам было спокойно на душе.

В этот же день они расколупали полкухни, а вечером, когда я привез два мешка цемента и один песка, мы уложили пакет с костями между строительными направляющими, чуть-чуть утрамбовали содержимое кувалдой и залили все цементом.

Темная философия

На этом история с первым идеальным убийством завершилась, а мне нужно было развеяться и провести время вдали от дома. Запихнув с большим трудом все пожитки Веры в «ниву», я поехал в Самару. Из своих вещей взял только пару комплектов одежды, ноутбук и желтое обмундирование курьера.

Выехал утром, а приехал к вечеру следующего дня, останавливаясь только на заправках и переночевать в Химках.

Протащившись через всю Самару, я прибыл на самую окраину города в поселок Красный Кряжок, прозванный местными жителями «Кореей». Ни то, ни другое название мне никогда не нравилось.

Возле одноэтажного дома из белого кирпича, огороженного зеленым забором, я вывалил весь Верин скарб и написал ей, чтобы поторопилась: местные цыганята, как сороки, уже начали поглядывать на туфли в стразах, платья в блестках и прочие мерцающие в закатном свете вещи.

Я переехал через железнодорожные пути и остановился около ветхого деревянного домика своего отца. На выцветшей табличке значилось: «Эльтонская, 13д». Никогда не понимал, откуда взялась буква «д». Ведь не было ни 13а, ни 13б, ни 13в, ни 13г. Я достал черный маркер, уже много лет лежавший в бардачке без дела, и дорисовал маленькую букву «а». Получилось «Эльтонская, 13ад». Вот теперь порядок.

Я толкнул незапертую деревянную дверь и зашел в небольшие сени. В нос ударил запах куриного навоза: после моего отъезда отец держал здесь с десяток несушек.

Следующая дверь, обитая дерматином, далась не так легко. Замок, видимо, проржавел, и ключ, который я так и не решился выкинуть за годы жизни в Питере, никак не хотел поворачиваться. Спасла «вэдэшка» – неотъемлемый элемент любого набора инструментов, как в автомобиле, так и просто дома.

Если бы я снимался в фильме большинства современных отечественных режиссеров, то по сценарию мне бы следовало посмотреть в камеру и торжественно произнести вышеуказанную фразу, держа сине-желтый баллончик так, чтобы отчетливо виднелась надпись: WD-40. Отличная получилась бы реклама. Все лучше, чем рекламировать водку и слабоумие.

Я вошел внутрь. Желтый короб бросил на пол в прихожей под дощечкой с крючками, на которых висели какие-то лохмотья, лет двадцать назад походившие на одежду. Прямо – небольшая кухонька. Налево – просторный зал, служивший также столовой и спальней. Хрипло щелкнул выключатель: электричества не было.

В хорошо освещенной дневным светом комнате пахло детством, пылью и ностальгией. А ностальгия отдает душевными муками, подвальной плесенью и перегнившими яблоками, рассыпанными по всему двору.

Я выглянул в одно из четырех окон: яблони уже отцвели.

В доме все было так же, как десять лет назад, когда я уехал в Питер: посреди комнаты – большой прямоугольный стол, слева – шкаф с книгами, диван и два окна, справа – огромная кровать родителей, за ней сервант с жалкими остатками посуды и фотографиями, потом моя койка, с мерцающими над ней разноцветными узорами ковра. В стене напротив входа еще два окна, а между ними огромный квадратный телевизор на тумбочке. На окнах белые занавески. На столе белая вязаная скатерть. На стенах побелка.

Я подошел к шкафу и провел рукой по корешкам маминых книг. Алигьери, Ахматова, Бёрджесс, Боккаччо, Булгаков, Воннегут, Гессе, Гомер, Гончаров, Грибоедов, Дарвин, Дик, Достоевский, Драйзер, Дюма, Есенин, Ильф и Петров, Киплинг, Купер, Ленин, Лермонтов, Маркес, Маркс, Маяковский, Набоков, Некрасов, Ницше, Оруэлл, Пруст, Рабле, Сартр…

Вот! То что нужно.

Я вытащил томик Жан-Поля Сартра. На синевато-серой обложке столбиком значилось: «Тошнота. Рассказы. Пьесы. Слова». Я читал его еще в школьные годы. «За закрытыми дверями» перечитывал не один раз, пока жил с Верой. Пришло время освежить в памяти «Тошноту».

Только я открыл первую страницу, как услышал скрип калитки, выглянул в окно и увидел парня с лицом мертвеца. Судя по тому, что двор и дом были в идеальном состоянии, вряд ли это чудо наведывается сюда часто. Значит, пришел ко мне.

Я положил книгу и вышел на улицу.

– Приветствую, – произнес я нейтрально.

– Здорово, – отозвался он, стараясь выглядеть максимально непринужденно и высокомерно, что получалось отвратительно. – Я Костя, брат Веры.

Безликие стоптанные кроссовки, синие джинсы, протертые временем, а не во имя моды, серый вязаный свитер. Лицо у Кости было опухшим и обвисшим, хотя сам он чуть ли не в два раза тоньше меня. Красные потухшие глаза, половины зубов нет. Я знал, что Косте чуть больше двадцати. Выглядел он словно труп сорокалетнего алкаша.

– Ты ко мне? – поинтересовался я.

– Да! Перед Верой извинись.

Он замялся. Хотел еще что-то сказать, но не хватило то ли смелости, то ли словарного запаса. А скорее всего, Костя был просто не в состоянии нормально разговаривать: его лицо, освещенное красными закатными лучами, бережно хранило отпечаток бесконечного похмелья.

У меня тоже не было желания общаться с Костей. Я закрыл дверь и вышел со двора.

– Обязательно, – бросил я, не оборачиваясь на незваного гостя, сел в машину и поехал в центр.

Самара. Город призрачных воспоминаний, надежд и разочарований. Примерно сорок лет назад мой отец бродяжничал по стране на мотоцикле, подрабатывал где придется, подворовывал что плохо лежало и жил за счет дам, которых легко охмурял. В Питере на одной из квартир, где собиралась местная богема, он познакомился с длинноногой блондинкой, моей будущей матерью.

На той же квартире они зачали меня. Бабушка была против этого союза и настаивала на аборте, но мать не согласилась и позволила отцу увезти ее в эту дыру, куда сейчас вернулся я. В Самаре они сыграли свадьбу. Она – в первый раз. Он – в третий.

Когда мне было двадцать пять, мать умерла, а отец с усиленным рвением принялся спиваться. Тогда я и переехал в Питер на квартиру к бабушке, а через два года не стало и ее. Я сошелся со своей первой женой, но спустя три года развелся и вернулся в Самару, чтобы развеяться.

Здесь я познакомился с Верой, поселившейся с родителями и младшим братом Костей на «Корее» после переезда из Сызрани. Через месяц я забрал ее в Питер, где, не прошло и полгода, мы поженились.

И вот я снова в Самаре. Круг замкнулся: бесконечно длинный змей, кусающий себя за хвост. Все повторяется. Мы бродим, и бродим, и бродим по кругу. Из поколения в поколение, как члены рода Буэндия.

Когда я уезжал, запомнил Костю живым юношей с сияющими глазами. Он носил модную одежду и мечтал стать диджеем. А стал ходячим мертвецом. Большинство моих друзей постигла та же участь: кто-то спился, кто-то умер, один знакомый четвертый раз на зоне, второй лишился ног от переизбытка наркотиков, третий ушел служить по контракту и не вернулся. Если бы я не свалил, тоже давно бы сгнил. Я это называю: забрал район.

Отец же мой только пил, поэтому дожил до семидесяти и умер полгода назад. Костя, видимо, травится чем-то посильнее.