Пролегомены к государству Платона. Вторая часть

Пролегомены к государству Платона

Вторая часть

Георг Фердинанд Реттиг

Иллюстратор Валерий (ИИ Kandinsky 3.0.) Антонов

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

© Георг Фердинанд Реттиг, 2024

© Валерий (ИИ Kandinsky 3.0.) Антонов, иллюстрации, 2024

© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2024

ISBN 978-5-0062-6670-4 (т. 2)

ISBN 978-5-0062-6666-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пятая книга Республики

РАЗДЕЛ I

В начале пятой книги Сократ: Άἀγαθὴν μὲν τοίνυν τὴν τοιαύτην πόλιν τε καὶ πολιτείαν καὶ ὀρθὴν καλῶ, καὶ ἄνδρα τὸν τοιοῦτον: κακὰς δὲ τὰς ἄλλας καὶ ἡμαρτημένας, εἴπερ αὕτη ὀρθή, περί τε πόλεων διοικήσεις καὶ περὶ ἰδιωτῶν ψυχῆς τρόπου κατασκευήν, ἐν τέτταρσι πονηρίας εἴδεσιν οὔσας. ποίας δὴ ταύτας; ἔφη. καὶ ἐγὼ μὲν ᾖα τὰς ἐφεξῆς ἐρῶν, ὥς μοι ἐφαίνοντο ἕκασται ἐξ ἀλλήλων μεταβαίνειν: ὁ δὲ Πολέμαρχος – σμικρὸν γὰρ ἀπωτέρω τοῦ Ἀδειμάντου καθῆστο – ἐκτείνας τὴν χεῖρα καὶ λαβόμενος τοῦ ἱματίου ἄνωθεν αὐτοῦ παρὰ τὸν ὦμον, ἐκεῖνόν τε προσηγάγετο καὶ προτείνας ἑαυτὸν ἔλεγεν ἄττα προσκεκυφώς, ὧν ἄλλο μὲν οὐδὲν κατηκούσαμεν, τόδε δέ: Ἀφήσομεν οὖν, ἔφη, ἢ τί δράσομεν; ἥκιστά γε, ἔφη ὁ Ἀδείμαντος μέγα ἤδη λέγων. καὶ ἐγώ, τί μάλιστα, ἔφην, ὑμεῖς οὐκ ἀφίετε; σέ, ἦ δ᾽ ὅς. ὅτι, ἐγὼ εἶπον, τί μάλιστα; ἀπορρᾳθυμεῖν ἡμῖν δοκεῖς, ἔφη, καὶ εἶδος ὅλον οὐ τὸ ἐλάχιστον ἐκκλέπτειν τοῦ λόγου ἵνα μὴ διέλθῃς, καὶ λήσειν οἰηθῆναι εἰπὼν αὐτὸ φαύλως, ὡς ἄρα περὶ γυναικῶν τε καὶ παίδων παντὶ δῆλον ὅτι κοινὰ τὰ φίλων ἔσται. οὐκοῦν ὀρθῶς, ἔφην, ὦ Ἀδείμαντε; ναί, ἦ δ᾽ ὅς. ἀλλὰ τὸ ὀρθῶς τοῦτο, ὥσπερ τἆλλα, λόγου δεῖται τίς ὁ τρόπος τῆς κοινωνίας: πολλοὶ γὰρ ἂν γένοιντο. μὴ οὖν παρῇς ὅντινα σὺ λέγεις:

«Итак, такой город и политическую систему, и правильным называю, и человека такого: плохие же другие и согрешившие, если эта правильна, в отношении управления городами и в отношении устройства души частных лиц, в четырех видах порока. Каких же именно? спросил он. И я начал перечислять их по порядку, как они мне казались переходить одна в другую: но Полемарх – сидел он немного дальше Адиманта – протянув руку и схватив его за одежду сверху у него у плеча, подтянул его и, представив себя, сказал, пригибаясь, слова, которых мы не поняли ничего, а вот это: «Отпустим же, сказал он, или что мы сделаем? Впрочем, сказал уже довольно великодушно Адимант. И я: что же особенно, сказал я, вы не отпускаете? Ты, вот. Почему же, сказал я, что особенно? Ты кажешься нам сомневающимся, сказал он, и весь вид твой не наименьший уводит от речи, чтобы не пропустить, и думаешь, что сказав, что обманешь, как будто же очевидно, что о друзьях будет общее. Неужели правильно, сказал я, о Адимант? Да, вот. Но это правильно, как и все остальное, нуждается в слове, какой образ общения: ибо многие могли бы. Так что не уклоняйся от того, что ты говоришь. ```»

ὡς ἡμεῖς πάλαι περιμένομεν οἰόμενοί σέ που μνησθήσεσθαι παιδοποιίας τε πέρι, πῶς παιδοποιήσονται, καὶ γενομένους πῶς θρέψουσιν, καὶ ὅλην ταύτην ἣν λέγεις κοινωνίαν γυναικῶν τε καὶ παίδων: μέγα γάρ τι οἰόμεθα φέρειν καὶ ὅλον εἰς πολιτείαν ὀρθῶς ἢ μὴ ὀρθῶς γιγνόμενον. νῦν οὖν, ἐπειδὴ ἄλλης ἐπιλαμβάνῃ πολιτείας πρὶν ταῦτα ἱκανῶς διελέσθαι, δέδοκται ἡμῖν τοῦτο ὃ σὺ ἤκουσας, τὸ σὲ μὴ μεθιέναι πρὶν ἂν ταῦτα πάντα ὥσπερ τἆλλα διέλθῃς. καὶ ἐμὲ τοίνυν, ὁ Γλαύκων ἔφη, κοινωνὸν τῆς ψήφου ταύτης τίθετε. ἀμέλει, ἔφη ὁ Θρασύμαχος, πᾶσι ταῦτα δεδογμένα ἡμῖν νόμιζε, ὦ Σώκρατες. οἷον, ἦν δ᾽ ἐγώ, εἰργάσασθε ἐπιλαβόμενοί μου. ὅσον λόγον πάλιν, ὥσπερ ἐξ ἀρχῆς, κινεῖτε περὶ τῆς πολιτείας: ἣν ὡς ἤδη διεληλυθὼς ἔγωγε ἔχαιρον, ἀγαπῶν εἴ τις ἐάσοι ταῦτα ἀποδεξάμενος ὡς τότε ἐρρήθη. ἃ νῦν ὑμεῖς παρακαλοῦντες οὐκ ἴστε ὅσον ἑσμὸν λόγων ἐπεγείρετε: ὃν ὁρῶν ἐγὼ παρῆκα τότε, μὴ παράσχοι πολὺν ὄχλον. τί δέ; ἦ δ᾽ ὃς ὁ Θρασύμαχος: χρυσοχοήσοντας οἴει τούσδε νῦν ἐνθάδε ἀφῖχθαι, ἀλλ᾽ οὐ λόγων ἀκουσομένους; ναί, εἶπον, μετρίων γε. μέτρον δέ γ᾽, ἔφη, ὦ Σώκρατες, ὁ Γλαύκων, τοιούτων λόγων ἀκούειν ὅλος ὁ βίος νοῦν ἔχουσιν. ἀλλὰ τὸ μὲν ἡμέτερον ἔα: σὺ δὲ περὶ ὧν ἐρωτῶμεν μηδαμῶς ἀποκάμῃς ᾗ σοι δοκεῖ διεξιών, τίς ἡ κοινωνία τοῖς φύλαξιν ἡμῖν παίδων τε πέρι καὶ γυναικῶν ἔσται καὶ τροφῆς νέων ἔτι ὄντων, τῆς ἐν τῷ μεταξὺ χρόνῳ γιγνομένης γενέσεώς τε καὶ παιδείας, ἣ δὴ ἐπιπονωτάτη δοκεῖ εἶναι. πειρῶ οὖν εἰπεῖν τίνα τρόπον δεῖ γίγνεσθαι αὐτήν. οὐ ῥᾴδιον, ὦ εὔδαιμον, ἦν δ᾽ ἐγώ, διελθεῖν:

«Как мы раньше ожидали, что ты вспомнишь о нашем разговоре о воспитании детей, о том, как они будут воспитываться, как их будут кормить, и всем этим обществом женщин и детей, о котором ты говоришь: мы считаем, что это важно для государства в целом, правильно ли это происходит или нет. Итак, поскольку ты приступаешь к обсуждению государства до того, как достаточно обсудишь это, нам предоставлено то, что ты услышал, – не вмешиваться, пока ты не изучишь все это так же, как и все остальное. Итак, Главкон, – сказал он, – вы предлагаете мне участвовать в этом голосовании. Не беспокойся, – сказал Фрасимах, – считай, что все это для нас установлено законом, Сократ. Вот как, я думал, вы согласились, начав разговор со мной. Снова и снова, как с самого начала, вы ведете разговор о государстве: я уже радовался, любуясь, если бы кто-то принял это так, как тогда было сказано. То, что вы сейчас просите, вы не знаете, как много слов вы порождаете: я, увидев это, не позволил бы слишком многим собраться. Что же? – сказал Фрасимах, – вы думаете, что они пришли сюда золото лить, а не слушать речи? Да, сказал я, с умеренностью. Измерение, – сказал Главкон, – Сократ, для того чтобы слушать такие речи, требует целой жизни разума. Но позвольте нам оставить это; а ты, не утомляйся ответами на наши вопросы, как тебе кажется, какое общество будет для нас, когда речь заходит о детях и женах, и о пище для младенцев, находящихся еще в процессе рождения и воспитания, что, кажется, является наиболее трудной задачей. Так что попробую сказать, каким образом это должно происходить. Не легко, – сказал я, – пройти через это.»

πολλὰς γὰρ ἀπιστίας ἔχει ἔτι μᾶλλον τῶν ἔμπροσθεν ὧν διήλθομεν. καὶ γὰρ ὡς δυνατὰ λέγεται, ἀπιστοῖτ᾽ ἄν, καὶ εἰ ὅτι μάλιστα γένοιτο, ὡς ἄριστ᾽ ἂν εἴη ταῦτα, καὶ ταύτῃ ἀπιστήσεται. διὸ δὴ καὶ ὄκνος τις αὐτῶν ἅπτεσθαι, μὴ εὐχὴ δοκῇ εἶναι ὁ λόγος, ὦ φίλε ἑταῖρε. μηδέν, ἦ δ᾽ ὅς, ὄκνει: οὔτε γὰρ ἀγνώμονες οὔτε ἄπιστοι οὔτε δύσνοι οἱ ἀκουσόμενοι. καὶ ἐγὼ εἶπον: ὦ ἄριστε, ἦ που βουλόμενός με παραθαρρύνειν λέγεις; ἔγωγ᾽, ἔφη. πᾶν τοίνυν, ἦν δ᾽ ἐγώ, τοὐναντίον ποιεῖς. πιστεύοντος μὲν γὰρ ἐμοῦ ἐμοὶ εἰδέναι ἃ λέγω, καλῶς εἶχεν ἡ παραμυθία: ἐν γὰρ φρονίμοις τε καὶ φίλοις περὶ τῶν μεγίστων τε καὶ φίλων τἀληθῆ εἰδότα λέγειν ἀσφαλὲς καὶ θαρραλέον, ἀπιστοῦντα δὲ καὶ ζητοῦντα ἅμα τοὺς λόγους ποιεῖσθαι, ὃ δὴ [451α] ἐγὼ δρῶ, φοβερόν τε καὶ σφαλερόν, οὔ τι γέλωτα ὀφλεῖν – παιδικὸν γὰρ τοῦτό γε – ἀλλὰ μὴ σφαλεὶς τῆς ἀληθείας οὐ μόνον αὐτὸς ἀλλὰ καὶ τοὺς φίλους συνεπισπασάμενος κείσομαι περὶ ἃ ἥκιστα δεῖ σφάλλεσθαι.

«Много недоверия осталось еще больше, нежели прежде того, что мы прошли. Ибо как говорится возможным, можно было бы недоверять, и если бы что-то особенно случилось, как лучшим было бы это, и к этому будет недоверие. Поэтому какое-то медлительность их касается, чтобы не казалось, что это просьба, о друг мой товарищ. Ничего, вот что, медли: ниже ведь невинные ни недоверчивые ни трусливые те, кто слушают. И я сказал: о лучший, видимо, хочешь меня подбодрить говоришь? Я, сказал. Все же, если был я, ты противоположное делаешь. В общении с умными и близкими людьми безопасно и смело говорить правду о самом важном и близком, сомневаясь и одновременно разбираясь в аргументах, что я и делаю, что страшно и опасно, но я не рискую потерять уважение – это всего лишь детская забава – и, не ошибаясь в правде, я не только сам, но и своих друзей, вовлекая их, поставлю в ситуацию, где ошибаться им совсем не хочется.»

προσκυνῶ δὲ Ἀδράστειαν, ὦ Γλαύκων, χάριν οὗ μέλλω λέγειν: ἐλπίζω γὰρ οὖν ἔλαττον ἁμάρτημα ἀκουσίως τινὸς φονέα γενέσθαι ἢ ἀπατεῶνα καλῶν τε καὶ ἀγαθῶν καὶ δικαίων νομίμων πέρι. τοῦτο οὖν τὸ κινδύνευμα κινδυνεύειν ἐν ἐχθροῖς κρεῖττον ἢ φίλοις, ὥστε εὖ με παραμυθῇ. καὶ ὁ Γλαύκων γελάσας, ἀλλ᾽, ὦ Σώκρατες, ἔφη, ἐάν τι πάθωμεν πλημμελὲς ὑπὸ τοῦ λόγου, ἀφίεμέν σε ὥσπερ φόνου καὶ καθαρὸν εἶναι καὶ μὴ ἀπατεῶνα ἡμῶν. ἀλλὰ θαρρήσας λέγε. ἀλλὰ μέντοι, εἶπον, καθαρός γε καὶ ἐκεῖ ὁ ἀφεθείς, ὡς ὁ νόμος λέγει: εἰκὸς δέ γε, εἴπερ ἐκεῖ, κἀνθάδε. λέγε τοίνυν, ἔφη, τούτου γ᾽ ἕνεκα. λέγειν δή, ἔφην ἐγώ, χρὴ ἀνάπαλιν αὖ νῦν, ἃ τότε ἴσως ἔδει ἐφεξῆς λέγειν: τάχα δὲ οὕτως ἂν ὀρθῶς ἔχοι, μετὰ ἀνδρεῖον δρᾶμα παντελῶς διαπερανθὲν τὸ γυναικεῖον αὖ περαίνειν, ἄλλως τε καὶ ἐπειδὴ σὺ οὕτω προκαλῇ.

«Итак, риск более благоприятен в опасности, чем в дружбе, чтобы хорошо меня утешить. И Главкон, улыбаясь, сказал: «О Сократ, если мы допустим ошибку в речи, мы отпустим тебя, как будто ты убийца, чист и не обманывающий нас. Но будь смелым и говори. Но все же, я сказал, чист и тот, кто отпущен там, как говорит закон: вероятно, если там, то и здесь. Говори же, сказал он, из-за этого. Надо сказать, сказал я, что сейчас нужно снова повторить то, что, вероятно, нужно было сказать сразу после: возможно, это было бы правильно, совершив смелый поступок полностью пронзив женское и вновь завершив, также потому что ты так вызываешь».

В следующем порядке» είαν καὶ ὀρθὴν καλῶ, καὶ ἄνδρα τὸν τοιοῦτον

Последующее не введет никого в заблуждение, поскольку в нем обязательно повторяется то же самое притворство, на которое наслаивается законченное произведение. Но если бы концовка диалога носила чисто этический характер, Платон не стал бы следовать политическому разуму субъектов, как мы видим здесь, а рассмотрел бы различные характеры и способности духов. Ведь нет ничего более очевидного, чем, предположив, что существует четыре вида добродетелей, противопоставить им четыре вида пороков. Впрочем, об этих пороках мы уже говорили ранее.

Не следует упускать из виду, что в этой дискуссии те же самые люди хотят, чтобы все было объяснено Фрасимахом и Главконом, Полемархом, Адиманом из «Республики», которые говорят о пятой части книги. Ведь Сократ, чьи главные герои присутствуют во всех этих рассуждениях, похоже, не отступает от того, к чему стремился, когда он невольно и неохотно, а для других – с неохотой, переходит к другому рассуждению, и созданное таким образом рассуждение доходит до того, что превращается в эпизод. Отсюда произошло, что большинство толкователей приняли эту часть рассуждения за истинный эпизод; или потому, что не поняли искусность и построение более простого произведения, по которому вещи, содержащиеся в пятой, шестой и седьмой книгах, представляются необходимыми для завершения и завершения того, что до сих пор было сказано о городе, и не могут быть лишними, если только мы не хотим, чтобы все произведение было неубедительным и несовершенным. и лишить его прекраснейшего украшения, – ибо идея благости занимает в этих книгах место справедливости, и от нее берет свое начало не только сама справедливость, но и совершенное состояние, которое всегда поднимается к более высокой молитве, как кажется философу, чтобы описать ее, – вспомните об этом чуть подробнее, что столь превосходное произведение не состоит из частей, как говорят, но они должны были родиться вместе в гении философа, причем настолько, что принципы всего произведения, содержащегося в этих книгах, должны были родиться первыми, можно подумать, что они были добавлены позже. Ср. CF Hermann’s Geschichte d. Bitte Philosophie, p. 540

Шлейермахер действительно так судит обо всем этом месте: «в начале пятой книги Полемарх и Адеймант, к которым присоединяется Фрасимах, втягивают Сократа в другие вопросы, которые, занимая пятую, шестую и седьмую книги, образуют четвертую основную часть произведения, но, несмотря на их значительный объем и еще более значительное содержание, они уже здесь, и тем более в начале восьмой книги, где первоначальная нить снова берет свое начало, наиболее четко обозначенна как эпизод, который был вброшен и почти прерван. Вся эта четвертая основная часть связана с требованием Адейманта, чтобы Сократ, прежде чем двигаться по намеченному им пути, сначала, для завершения государства, которое он поставил в качестве образца, описал также своеобразное воспитание тех, кто призван в нем управлять и защищать его, и в то же время более подробно, чем это было сделано ранее, объяснил брачные союзы, из которых они возникают; И действительно, он требует этого как чего-то в высшей степени важного, не для вопроса о справедливости, а для правильного устройства государства, так что всякое искусственное применение того, о чем говорится в этих книгах, к главному вопросу о справедливости в индивидуальной душе и о связи справедливой жизни со счастьем уже здесь вызывает протест. "С этим явно согласен Моргенштерн, p. 44, который понимал, что в этих трех книгах содержится одно и то же, причем не только в отношении объема книг, но даже в большей степени, чем в предыдущих книгах. Ср. с. 153. а не 119. Но Шлейермахер и Моргенштерн вряд ли согласны между собой. Ведь вряд ли это гораздо более серьезные вопросы, чем собственно конец произведения. Ср. Введение Шлейермахера p. 32. inch p. 39. v. 9. Если следовать им, то можно прийти к выводу, что Платон почти завершил третью часть произведения επεισοδΐοις Если следовать им, то можно прийти к выводу, что Платон почти завершил третью часть сочинения επεισοδΐοις. Ибо (вещи книги, которые следуют после обеих, чужды вопросу, занимающему все произведение. Насколько это неправдоподобно, вы узнаете из самого Шлейермахера. Ведь во введении к „Федру“, когда он кратко излагает тему диалога, он говорит: „Уже из одного этого краткого изложения каждый должен видеть, что не только этот частный эротический вопрос не может быть главным вопросом для Платона, как и любовь вообще“. Ибо в обоих случаях прекрасное произведение, явно созданное с большим усердием, предстало бы изуродованным в высшей степени предосудительным образом, полностью противоречащим указанию, что оно должно быть сформировано как живое существо и иметь тело с частями умеренных пропорций, соответствующих духу. Ибо весь „Второй зал“ был бы теперь лишь причудливым дополнением, даже не умело приделанным, которое само по себе, но особенно из-за своего положения, не имело бы более определенного эффекта, чем отвлечь внимание как можно дальше от главного». Ср. введение в Phaedrum p 56. sqq. Ср. Phaedrum Platonis p. 264. ed. St Longe igitur aliter de eorum dignitate statuendum esse vidit, quae eiusmodi episodii in sermone speciem referrent. Ср. Вступительное слово в Gorg. p. 4: «Это, однако, ясно без дальнейших уточнений, что в каждом из этих взглядов часть целого, на которую делается особый акцент, оказывается в довольно свободной связи с другими, и что прежде всего исследование природы удовольствия, если рассматривать его в целом, может рассматриваться почти как просто праздный, причудливо расположенный аксессуар. Но тот не знает Платона, кому не приходит в голову, что там, где встречается нечто подобное, и притом в такой толще, оно, несомненно, должно быть самым важным из всего, что обсуждается, и точкой, из которой только и можно понять все остальное в его истинном контексте, и именно по этой причине можно найти внутреннее единство целого». Alienam esse hanc quaestionem ab operis consilio, и заниматься им только потому, что Сократ не смог устоять перед уговорами юношей, с которыми он беседовал, покажется неправдоподобным тем, кто считает это неправдоподобным. Ибо этого действительно недостает всякому рассуждению, а значит, и диалогу, который подражает внешней привычке повседневной беседы, αταξίαν, тогда как внутреннее расположение его частей должно быть приспособлено к законам философского дискурса. – Но и сами слова Платона должны быть в свою очередь оценены, чтобы можно было вынести более правильное суждение по этому вопросу. То, что не принадлежит должным образом к разговору, – это то, что не объяснено ἵνα μὴ διέλθῃ καὶ λήσειν 0ιήθῆναι εἰπὼν αὐτὸ φαΰλως-? Однако если бы город был построен с единственной целью – найти справедливость, то воля тех, с кем беседовал Сократ, была бы удовлетворена после того, как справедливость была бы найдена. Но он показал, что хотел бы объяснить подробнее именно это. Ср. конец IV книги Поэтому удивительно, что предмет, на котором должно быть сосредоточено обсуждение, еще не объяснен – ср. IV книгу. с. 435, 1). и lib. 6. с. 504. A. St. – В беседе допускаются такие вопросы, которые не имеют никакого значения для объяснения заданного вопроса. Но чтобы избежать подобной критики, читатель предупрежден тем, что сказано в конце четвертой книги, стр. 1. 445.

Часть разговора, которую, по словам слушателей, они давно ждали, следует рассматривать отдельно от создания произведения, τ.έ. Хотя Адеймант делал вид, что не бросается в этот разговор, а как бы спонтанно увлекся? Ибо что можно было решить о том, кто так все смешал? А из того, что они говорят, что давно ждут, когда им сообщат о таких делах, касающихся города, следует, что разговор шел именно о городе. Однако те, кто считает, что совет Платона в этом произведении касается главным образом справедливости, не отрицают, что этот вопрос, который теперь поднимает Платон, относится к городу, ибо это ясно следует из слов: Но мы говорим далее, что план Платона в этом произведении, исходя из этих слов, касается главным образом города. Ведь если бы его интересовала только справедливость, то какая была бы необходимость отвечать на подобные вопросы, и как все это должно было быть организовано, раз его интересовало великое государство? Более того, Сократ использует в этом месте слова: νῦν οὐν ἐπειδὴ ἄλλης ἐπιλαμβάνῃ πολιτείας πρὶν ταῦτα ἱκανῶς διελέσθαι, Не следует ли из этого, что первая часть речи, произнесенная с места, касалась исключительно города, а также того, куда он хотел пройти, но куда ему запретили войти Адeймант, Полемарх, Главкон и Фрасимах? Разве не все звенья государства участвуют в этом? Ведь та часть речи, которая, по их словам, должна быть аннулирована введенной речью, кажется, обращена к содружеству или к тем, кто сам придерживается мнения, противоположного нашему. Но эта недостаточно объясненная вещь, πρὶν ταῦτα ἱκανῶς διελέσθαι, кажется нам относящейся к разговору. – Не имеют другого значения и последующие слова: таким образом, та часть беседы, которая ведется в городе, касается государства и того, что он только что сказал, начиная с lib. II. p. 368. до кн. IV. p. Ϊ27. st. Все смотрели в сторону города. – Но какое рассмотрение речей Сократ предсказывает, что он опустил их, опасаясь возбудить большую толпу? Неужели мы должны думать, что это не является частью рассуждения? Кроме того, посмотрите, как искусно он избегает этого οσον λόγον κινεύτε et ούκ ί'στε καιν έσμόν λόγων επεγεριετε, чтобы не останавливаться долго на посторонних вопросах Притворный конец диалога должен был быть неожиданным для читателя; он притворился, что не обижен. Ср. аналогичный отрывок в lib. II. p. 376, D. St. Но давайте также рассмотрим крайние слова отрывка, о котором мы писали выше: Λέγειν δὴ, ἔφην ἐγὼ, χρὴ ἀνάπαλιν αὐ νῦν, ἅ ποτε ἴσως ἔδει ἐφεξῆς λέγειν. τάχα δὲὁὕτως ἕὲν ὀρθῶς ἔχοι, μετὰ ἀνδρεῖον δρᾶμα παντελῶς διαπερανθὲν τὸ γυναικεῖον αὐ περαίνειν, ἄλλως τε καὶ ἐπειδὴ σὺ ὁὕτω προκαλῆ. Теперь в следующей части рассуждения речь идет о содружестве; что же тогда решать о первом, поскольку может показаться, что то, что следует за ним, уже обсуждалось в предыдущем месте? И действительно, если бы они были рассмотрены в первом месте, то весь вопрос о политии был бы полностью решен в одном и том же месте. Но что можно было бы сказать о конце работы, если бы они также были объяснены, прежде чем перейти к обсуждению поиска справедливости? Но мало ли что меняет тот факт, что они объяснены в другом месте, с дополнительным оправданием того, что они действительно должны были быть объяснены? И Шнайдер четко признает, что Шлейермахер был в какой-то степени прав, занимая такую позицию: «Не следует думать, что Сократ всерьез порицает такое расположение вещей, тем более то, что он сразу же добавляет (τάχα δέ и т. д.), так что Шлейермахер решает, что это не принадлежит «его апологии, но его критике». Но следующие слова гораздо серьезнее этих, из которых ясно, что то, о чем говорится на с. 368. с. 368. с. 368. с. 368, то остается сказать, сосредоточиться на городе и разделить весь вопрос на две части равного объема, обозначив одну из них термином ΑΝΛΡΕΙΟΥ ΛΡΑΜΑΤΟΣ͵ который я бы назвал ΓΥΝΑΙΚΕΙΟΥ APAMATOΣ. Переводчики упустили из виду это разделение речи на две части, полагая, что этими терминами τον ανδρείου и γυναικείου δράματος обозначаются не части произведения, а характер слов и изречений. И, конечно, они сказаны ποιητικώς, и не все, что может быть сказано, включено в термин του γυναικείου δράματος, хотя они самым тесным образом связаны с этим вопросом, который, собственно, и может быть обозначен этим термином. Ибо он не мог в этом месте упомянуть философов магистратов, если только не хотел нарушить видимость, создаваемую линией и замыслом произведения, и намекнуть на рассуждение, которое, как он уже сказал, должно быть описано в третьей книге о магистратах города, и поэтому этот вопрос не мог считаться опущенным. Но при этом отдельные части речи должны были быть как бы завернуты в нечто и обозначены лишь легкими печатными следами, так что не было бы ясно, в чем собственно заключается заключение произведения, в поэтическом характере диалога исчез бы и принял бы чисто философский характер, а между тем истинный смысл частей произведения не был бы виден внимательному и прилежному читателю, он не был бы указан. – Но почему же Сократ не объяснил того, что должно было быть сказано выше о государстве, когда он был полностью занят этим вопросом? Мы полагаем, что он был бы движим этой причиной и пошел бы другим путем: он хотел построить совершенный город, созданный по образцу справедливости, он хотел до конца разъяснить, что такое сама справедливость*), он хотел организовать все так, чтобы у читателя создалось впечатление, что он стремится к справедливости. И поэтому первое, что нам пришлось сделать, это.

Я искал справедливость и построил город, чтобы найти ее, потому что там ее легче найти. По той же причине следует упоминать только те институты государства, которые как можно лучше передают идею бедности. Что было бы, если бы он построил справедливый город таким образом, чтобы он был чем-то похож на εϊΐϊωλον справедливого человека? Поэтому три класса граждан соответствуют трем частям души, а названные ими кардинальные добродетели одинаковы в обоих. Но следует отделить все то, что не относится к освещению идеи справедливости и не сравнивается таким образом, чтобы было ясно, что между ним и идеей справедливости должна быть вставлена некая точная аналогия. Ибо если бы они были добавлены, то нарушилась бы связность частей рассуждения и понимание либо полностью предотвратилось бы, либо стало бы очень трудным. Далее добавим, что если бы все не было организовано так, как мы видим, то вопрос о содружестве и вопрос о справедливости считались бы слишком преувеличенными как по величине, так и по серьезности, и тип не мог бы быть сохранен таким образом, а конец произведения следует искать в справедливости. Да и желание читателей и слушателей, которые, как мы должны были ожидать, с трудом обернутся, не было бы удовлетворено, если бы они просто остались вне поля зрения вопроса о справедливости, который Платон намеревался поднять в конце рассуждения. В чем же, на наш взгляд, причина того, что Платон решил так кратко рассказать о вышеупомянутых чиновниках, хотя его тема очень тесно связана с учением об идеалах? Ибо должно показаться странным, что Платон так мало рассказал о чиновниках, в то время как он был подробно занят другими, гораздо более легкими вопросами.

Ведь он должен был распространить сказанное о государстве так, чтобы вопрос о справедливости не затрагивался большей частью и казался удаленным от глаз и ушей читателей и слушателей. Не иначе как эта часть совершенного, абсолютного государства повторяет из сердца человека справедливость, установление которой есть конец диалога другой части и тем самым конец всего диалога, если в конце диалога был поиск справедливости или прояснение природы и качества этого диалога. Теперь же возникает новая часть дискурса, которая, однако, после того как справедливость найдена, не должна быть воспринята таким образом, чтобы ее можно было объяснить как повод для поиска справедливости. И вот появляется Сократ, которому нужно объяснить еще одну часть, большую и более важную часть совершенного государства. Он настолько смущен, что не желает говорить. Ведь если бы он действительно хотел сохранить видимость того, что цель труда состоит в стремлении к справедливости, то, казалось бы, можно было бы вновь ввести эти вопросы в рассуждение, которое, будучи установлено учреждением, Вопрос о том, чьей милостью построен город, должен был показаться странным для установившегося рассуждения, раз слушатели должны требовать, чтобы он был рассмотрен вновь, поскольку он не был рассмотрен достаточно внимательно? Мог ли Сократ привести какую-нибудь другую, более подходящую причину своей небрежности, в которой его обвиняли собеседники и которую он не скрывал? быть толпой Нужно быть тем успешнее в этом деле, если сами факты будут такого рода, что их объяснение будет трудным и вызовет большое разнообразие рассуждений. Ведь если требования юношей, к которым обращался Сократ, действительно не имеют отношения к концу произведения, почему бы ему не отбросить их к другому времени и тем самым не показать, что сначала нужно довести до конца поставленный вопрос? Смешивая таким образом более тяжелые и трудные вопросы, повторяющиеся из сокровенной философии, с более легкими и простыми, он вызывал у читателей насыщение и усталость. Однако мы еще не коснулись главной причины его аргументации, с помощью которой Платон делит рассуждения о Республике на две части. Это действительно так: Платон считал, что для закладки первых основ государства достаточно повторного описания совершенного государства из справедливости, царящей среди людей. Для построения всего произведения он понимал, что должно присутствовать еще что-то – идея блага. Однако он не хотел смешивать эти два совершенных принципа содружества, один из которых содержится в другом; он не хотел смешивать результаты обоих институтов. Но обсуждение сообщества женщин и детей, по крайней мере, частично связано с учением о судьях, которое само по себе связано с идеей блага. Ср. с. 497, о котором подробнее будет сказано ниже. Ибо в том и состоит цель сообщества свободных мужчин и женщин, чтобы они могли быть выведены на свет, от которого философы или чиновники должны спасаться, по мнению Платона. И вот Платон, только по виду диалог, не связанный никакими законами правильного языка и работающий в лесу идиом, как развратник, воспользовался свободой того, что он мог сказать об этих вещах, чуждых прекрасному назначению слова. И никто не осмелится утверждать, что божественный гений Платона пренебрег законами правильной формулировки языка при написании этого превосходного произведения. – Ибо люди, наделенные божественным гением и выходящие за рамки общих правил искусства, сами себе правило". Ср. Диссен, Демосфену о сердце. P. 146. и Беккер. Demosthenes p. 343