Фабиола или Церковь в катакомбах. Повесть из эпохи гонения христиан

Лицо его было смертельно бледным, когда он не вошел, а вбежал в свое жилище, оттолкнув от себя бросившихся к нему невольников. Сделав жест рукой своему верному слуге, чтобы тот шел за ним, он запер дверь. При мигавшем свете лампы, он бросил платок на стол и указал пальцем на кровь … Мрачный слуга ничего не сказал, но тоже побледнел, как и его хозяин.

– Без сомнения, это тот самый платок, – произнес слуга на иностранном языке, но ее, вероятно, нет на этом свете.

– Ты в этом убежден, Эйрот? – спросил, вперив на слугу свой взгляд.

– Настолько убежден, насколько может быть убежден человек, видевший это собственными глазами. Где вы взяли этот платок и откуда на нем кровь?

– Я все расскажу тебе завтра, а сегодня я чувствую себя очень уставшим. Что касается капель крови, то они были совсем свежими, когда я нашел платок и хоть не знаю о их происхождении, но думаю, что это предупреждение мести или даже самая месть и такая дикая, какую только могут выдумать фурии! Эта кровь была пролита не теперь.

– Тсс!.. – сейчас не время предугадывать и мечтать.

– Видел ли кто-нибудь, как ты поднял эту вещь?

– Нет, я в этом убежден.

– В таком случае, мы можем быть спокойны. Лучше, чтобы эта вещь была в наших руках, чем в других… Ночное спокойствие и сон – лучшие советники.

– Ты прав, Эйрот, но в эту ночь ты спи в своей комнате.

Оба легли на свои постели: Фульвий на богатую кровать, а Эйрот – на ковер. Опершись на локоть, он долгое время бодрствовал, наблюдая за беспокойным сном молодого человека, как верный слуга и злой гений. Фульвий вздрагивал и стонал во сне; он видел перед собой прекрасные город в далеком краю, утопающие в зелени, над блестящей серебром водой; на воде покачивался корабль, на котором поднимали якорь. На палубе стояла какая-то фигура и, как бы прощаясь, махала ему вышитым платком. Потом сцена переменилась: корабль плывет среди моря, поднимаемый грозными волнами, а наверху мачты, как огненный флаг алеет тот самый платок, развеваемый ветром. Корабль разбивается о скалы, все с криками падают в воду, но мачта все еще стоит среди идолов со своим флагом-платком. Из множества морских птиц, кричащих и носящихся вокруг, вырывается некто на черных крыльях и с факелом в руке, срывает мачты флаг и развертывает его перед Фульвием. На этом флаге Фульвий видит слово «Месть», начертанное огненными буквами.

Но оставим Фульвия в его беспокойном сне и вернемся к другим нашим героям в дом Фабия.

Когда Сира услыхала стук закрывающейся за Фульвием двери, она задержалась на минуту, чтобы овладеть собой и, укрепив себя молитвой, вернулась к своей слепой приятельнице. Цецилия закончила свой скромный ужин и терпеливо ожидала Сиры, которая, войдя к ней, продолжила приятельскую беседу. Потом Сира принесла воды и по обычаю христиан омыла ей руки и ноги, расчесала волосы и заплела их. Сира была немного старше своей знакомой, но относилась к ней с большим уважением и так ласково разговаривала с ней, что они были больше похожи на мать со своим ребенком, чем на невольницу с нищенкой. Приятельница же Сиры казалась такой счастливой и веселой, что та не спешила заканчивать ее прическу, чтобы хоть немного продлить ее удовольствие. В эту минуту, как она и собиралась, Агнесса решила переговорить с Сирой; Фабиола пошла ее проводить. Она отвела рукой занавеску и, увидев Сиру и слепую, знаком подозвала Агнессу и указала ей на них. Слепая девушка сидела напротив входного проема, а Сира стояла рядом с ней, спиной к проему. Они не догадывались, что за ними наблюдают. Сердце Фабиолы смягчилось. До его времени ей никогда не приходило в голову, что между людьми низшего класса, не состоящими при этом в родстве, может иметь место бескорыстная любовь.

Фабиола со слезами на глазах отступила назад и тихонько прошептала Агнессе:

– Я должна уйти. Эта девушка, как тебе известно, убедила меня сегодня в том, что невольница может быть умна и иметь чувство собственного достоинства, а то, что мы сейчас увидели, доказывает, что у нее есть доброе сердце. Два часа тому назад, когда ты спросила меня, люблю ли я свою невольницу, я удивилась этому вопросу, а теперь мне кажется, что я могу полюбить Сиру. Теперь мне жаль, что я согласилась расстаться с нею…

Сказав это Фабиола удалилась, а Агнесса вошла в помещение, где находились Сира и нищенка и, смеясь, сказала:

– А! Наконец-то я раскрыла твою тайну, Цецилия. Значит это та самая приятельница, которая приносит тебе свою пищу и которая, как ты говоришь, настолько хороша, что ты не хочешь даже попробовать в моем доме предлагаемого тебе кушанья. В сущности, это кушанье не так хорошо, как ты говоришь, но я должна признаться, что ты попала на лучшую хозяйку, чем я.

– О, не говори мне этого, милая госпожа, – отвечала слепая, – я ручаюсь, что моя пища гораздо лучше. Ты имеешь возможность делать добрые дела, а бедная невольница может делать их только тогда, когда встретит какое-нибудь несчастное создание, беднее себя; вследствие этого, как она сама, так и эта мысль делают ее угощение вкуснее, чем твое.

– Ты говоришь правду, – ответила Агнесса, – я очень рада, что застала тебя в ее обществе; ты услышишь добрые вести, которые я принесла для Сиры, они тебя тоже обрадуют… Фабиола согласилась уступить ее мне… Теперь, Сира, я буду твоей и возьму тебя завтра с собой. Ты будешь совершенно свободной и дорогой для меня сестрой.

Цецилия от радости захлопала в ладоши и бросившись на шею Сиры, воскликнула:

– О как это будет хорошо и как ты теперь будешь счастлива, моя дорогая Сира!

Но Сира смешалась и отвечала дрожащим голосом:

– Добрая, милая госпожа, какое великое благодеяние с твоей стороны обращать внимание на такое существо, как я! Но прости, если я осмелюсь умолить тебя оставить меня тем, чем я была до настоящего времени… Уверяю тебя, дорогая Цецилия, – прибавила она, – что мне хорошо живется у моей госпожи.

– Но почему же ты хочешь остаться у нее? – спросила Агнесса.

– Потому, – отвечала Сира, что лучше быть верной слугой Богу и покоряться тем обстоятельствам, какими он наградил меня… Конечно, я не родилась в таких условиях, в которых теперь нахожусь по чужой воле, тем не менее…

Рыдания прервали ее слова.

– Мало помалу я все больше убеждаюсь, – продолжала она, – что Господь видно желает, чтоб я служила ему на этом поприще, поэтому могу ли я желать перемены своей жизни?

– Хорошо, – живо сказала Агнесса, – в таком случае мы можем условиться: я не уволю тебя и ты останешься моею рабою, тогда это будет одно и то же.

– Нет-нет, – отвечала Сира с улыбкой, – и этого быть не может. Учение нашего великого апостола говорит нам, что слуги должны повиноваться и зависеть от своих господ, не только тех, которые хорошо и ласково обходятся с ними, но и тех, которым трудно угодить. Я далека от мысли, что моя повелительница принадлежит к последним, но ты, моя дорогая Агнесса, чрезвычайно добра и милосердна ко мне. Живя с тобой, я бы не знала своего креста. Ты не знаешь, как я горда и упряма по своей натуре. Я не могла бы быть спокойна, не перенося известных унижений и неприятностей…

Агнесса была почти убеждена в этом и поэтому еще более желала завладеть этим сокровищем добродетели.

– Я вижу, – Сира, – сказала она, – что никакие слова не могут разубедить тебя; но этим ты затрагиваешь мое самолюбие. Понимаешь ли, я хочу иметь тебя при себе, чтоб усовершенствоваться и идти по твоим стопам. Такую просьбу ты не можешь отвергнуть, Сира.

Ты не можешь быть самолюбивой, отвечала Сира, – что же касается твоей просьбы, я обращусь к тебе самой. Ты знаешь и любишь Фабиолу. Это – благородная душа, обладающая светлым разумом и совершенством… О, если бы всевышний господь помог нам просветить ее душу светом правды! Эта добрая госпожа, соединяя в себе все лучшие качества, все перлы добродетели, которые только мы умеем ценить, была бы хорошей христианкой если бы…

– О, говори, говори, дорогая Сира, – с восторгом воскликнула Агнесса, перебивая ее, – питаешь ли ты надежду?

– Молюсь о том каждый день и каждую ночь. Это единственная моя мысль и цель моей жизни… Я давно уже пробую обратить ее внимание на мою терпеливость уступками и теми разговорами, один из них ты слышала сегодня, а если все средства будут истощены, у меня останется еще одно.

– Какое? – спросили обе девушки.

– Отдать свою жизнь за ее обращение. Я знаю, что такая бедная невольница, как я, не может надеяться на мученичество, но, говорят, что скоро настанет время ужасного гонения и тогда, быть может, палачи не оттолкнут и такой малой жертвы, как я… Да будет Его святая воля! Моя жизнь в Его руках, – но, дорогая и наилучшая моя госпожа, – воскликнула Сира, падая на колени и орошая руки Агнессы слезами, – не становись между мной и этой добычей.

– Ты победила меня, сестра Сира, ответила Агнесса, – и с настоящей минуты никогда не называй меня госпожой! Останься на своем месте, потому что ты, вооружившись добродетелью, должна победить Фабиолу. Она чрезвычайно высока для такого маленького и ничтожного кружка, как мой дом.

– А я скажу вам, – серьезно прибавила Цецилия, – что на совести Сиры лежит что-то недоброе. Она сказала сегодня вечером большую ложь.

– Какую, моя милая обличительница? – смеясь, спросила Сира.

– Ты сказала, что я лучше и рассудительней тебя, потому что я не хотела есть твоих лакомств, которые хоть и льстили мне, но принесли бы ущерб для моей умеренности, между тем, как ты сама жертвуешь своим счастьем и свободой и желаешь даже отдать свою жизнь для спасения лица, которое тебя тиранит и мучит. И как ты могла это сказать?

В эту минуту вошел слуга и сказал, что носилки Агнессы ждут у дверей, если бы кто-нибудь мог видеть трогательное прощание трех приятельниц: богатой госпожи, невольницы и нищей, то наверно воскликнул бы: «Смотрите, как любят христиане друг друга!»

VIII

Окончание первого дня

Если мы задержимся на минутку у дверей с целью посмотреть на удаляющуюся Агнессу услышать ее разговор с Цецилией, выслушать ее просьбу позволить проводить себя домой одному из слуг Фабиолы, потому что было уже темно. Мы бы увидели, как эта просьба Агнессы рассмешила слепую девушку, ведь для нее не имело никакого значения, день это был или ночь; она же была проводником в темных катакомбах, так же хорошо известных ей, как улицы Рима, по которым она проходила в любое время суток. Если же после этого мы вернемся в дом, то увидим, что там царит суматоха. Невольницы со светильниками суетятся, обшаривая все уголки дома, ищут некую потерянную вещь. Ефросиния требует, чтобы потеря была найдена, но – увы, на не находится… Наконец, поиски были прекращены.

Читатель, вероятно, угадал причину этой суматохи. Когда Сира, как мы знаем, согласно приказанию своей госпожи, пришла к Ефросинии, чтобы та осмотрела и перевязала ее раненую руку, которую ключница затем покрыла платком. Платок тот Сира потеряла и не могла объяснить, как это произошло; она говорила лишь, что до этой минуты не замечала его пропажи. Прежде всего она

сняла платок, а потом, видимо, неловко накинула его на руку и обронила где-нибудь… Она не умела лгать, потому что ложь была противна ей. Добрая ключница очень огорчилась этой ее потерей, которая, как ей казалось, была слишком значительна для бедной невольницы, которая, возможно, рассчитывала продать его… Сира тоже была огорчена потерей, но по другой причине, неизвестной ключнице.

Ефросиния опрашивала своих подчиненных, не видали ли они платок. Перетрясла их сундуки, к величайшему сожалению Сиры. Наконец, она распорядилась искать пропажу во всех уголках дома, где только могла бывать Сира. Никто ведь не мог подумать, что драгоценный платок был найден и унесен одним из гостей. После долгих и безуспешных поисков Ефросиния решила, что платок был похищен каким-нибудь колдовским образом, в чем она заподозрила черную невольницу Афру, недоброжелательницу Сиры, думая, что последняя могла воспользоваться своим искусством черной колдуньи, чтобы нанести ущерб Сире ущерб. Она убедила себя в том, что это дело рук мавританки, которую считала второй Канидой (известная колдунья времен Августа). Ефросиния часто позволяла ей уходить из дома по ночам под предлогом поиска и сбора трав для косметиков при свете луны, так как собранные в другое время травы, как утверждала Афра, не имели такой силы. Ефросинии так же не нравилось умение Афры изготавливать яды. В сущности, настоящей целью ночных прогулок было не собирание трав, а встречи со своими земляками, с которыми она отправляла свои языческие обряды или помогала лицам, доверившихся ее колдовству.

Наконец, прислуга перестала искать пропажу и Сира осталась одна. Она тщательно перебрала в памяти все происшедшие в тот вечер события. Она припомнила, как Фульвий, пройдя через двор, остановился на том месте, где она только что стояла, как потом она незаметно убежала к Цецилии и подумала, что платок она могла обронить именно там и, что, наверное, Фульвий и поднял его. Она не допускала мысли, чтобы он мог пройти, не подняв этой драгоценности. Итак, она была убеждена, что платок находится в руках Фульвия. Размышляя над происшествиями этого дня, и не имея возможности прийти к какому-нибудь заключению, она поверила свою скорбь Богу, помолилась и легла спать. Сон ее был глубок и спокоен, каким он и бывает у всякого человека с чистой совестью. Попрощавшись с Агнессой, Фабиола ушла к себе и, воспользовавшись услугам своих двух невольниц, в том числе и Ефросинии, она ласково отпустила их. Как только они ушли Фабиола легла на ту самую софу, на которой мы уже видели ее прежде и с отвращением взглянула на лежавший на полу кинжал, которым она ранила Сиру. Она встала, подняла его и бросила в сундук, не желая более видеть его. Затем Фабиола взяла книгу, которую читала прежде с большим удовольствием; теперь же книга показалась ей скучной и она отложила ее в сторону и задумалась о всем случившемся в течение дня. «Что за удивительный ребенок эта Агнесса, – подумала она, – как она мало занимается собой, как невинна и проста и при том, как рассудительна и умна». Она размечталась, как бы сделаться ее опекуншей, старшей сестрой, чтобы руководить ею во всем. Она припомнила так же, как и ее отец, что Фульвий часто смотрел на Агнессу, но не тем ветреным взглядом, которого Фабиола терпеть не могла, а каким-то, особенным, хитрым, изменническим и даже, как ей казалось, чрезвычайно опасным для Агнессы, могущей сделаться его жертвой. В виду этого она решила не допустить исполнения его намерений, какими бы они ни были. В этом она разошлась во взглядах и мыслях с отцом. Она решила также не допускать Фульвия к Агнессе, по крайней мере, в ее доме. Она даже упрекнула себя за то, что ввела такую молодую девушку в то общество, которое так часто собиралось за столом ее отца, но то она сделала только из-за своего каприза.

В это самое время Фульвий, дрожа на своем ложе, решил никогда более не переступать порог дома Фабия и уклоняться от его приглашений.

Фабиола хорошо угадала Фульвия, видела его хитрые взгляды и не могла не сравнить его с искренним Севастианом. «Какой благородный человек этот Севастиан, – думала она, – как он не похож на других молодых людей, которых я часто вижу здесь. Никогда никакие предосудительные сова не срываются с его уст и никогда неприятный взгляд не заблестит в его веселых глазах. За столом он скромен и вежлив, как и подобает настоящему воину и гражданину. Он никогда не напоминает о своей доблести и воинских заслугах, которыми так много хвастают иные. Ах, если бы он питал ко мне такие же чувства, какие я питаю к нему!» На этом ее мысль прервалась и по лицу ее словно пробежала темная тучка. Затем она вспомнила свой разговор с Сирой и, хотя воспоминания эти были ей неприятны, она никак не могла от них отделаться. Она чувствовала, что сегодня в ней произошла большая перемена. Неизвестно как, но гордость ее была покорена и сердце смягчилось. Если бы она духовно прозрела в данное мгновение и проникла взглядом во внешний мир, то наверно заметила бы дым от ладана, который как облачко, поднимался над ложем, стоявшей на коленях и молившейся невольницы, озаренной живым пурпуром небесного света.

Действительно, она не могла этого видеть, но это было именно так и, измученная она хотела отдохнуть, но и во сне ее мучили кошмары. Она видела себя посреди прекрасного сада, на месте, освещенным ясным светом, похожим на полуденный солнечный, вокруг которого царствовал глубокий мрак; прекраснейшие цветы стлались ей под ноги, с ветвей деревьев падали спелые плоды; посреди же этого сада она увидела бедную слепую девушку с сияющим лицом, сидевшую на земле, а подле нее находились с одной стороны – Агнесса, а с другой – Сира, ласково говорящая с ней и улыбавшаяся, как мать своему ребенку. Видя это, Фабиола почувствовала неудержимое желание присоединиться к ним. Ей казалось, что они пребывают в таком счастии, которое ей самой доселе было неизвестно, как равно казалось, что они звали ее к себе. Она побежала к ним, но к величайшему своему ужасу увидела пред собой широкую, темную и глубокую пропасть, отделявшую ее от трех приятельниц; на дне пропасти шумел поток. Затем она увидела, как воды этого потока постепенно поднялись и стали вровень с краями пропасти. Поток бурно стремился вперед, с неба лил дождь, и нужно было много отваги, чтобы преодолеть его и очутиться на другой стороне… Нужно было погрузиться в воду и поверить себя ее волнам. В то же время три подруги подбадривали ее и говорили, чтобы она смело шла вперед через этот поток, но она не могла, так как стоя на берегу и заламывая в отчаянии руки оттого, что не может перейти поток, она увидела вдали, среди окружающей свет тьмы Кальпурнию. Кальпурния держала в руках черную грубую и тяжелую завесу, на которой были изображены ужасные чудовища, тела которых переплелись между собой. Эта завеса росла до тех пор, пока не закрыла перед ней прекрасное видение. После этого всем ее существом овладела тоска. Но в это мгновение показался ей гений, как она называла его, в котором она узнала олицетворение Севастиана. Сначала он стоял грустный в некотором отдалении от нее, потом приблизился к ней, улыбнулся и стал овевать ее пылающее лицо своим золотым крылом. Затем видение окончательно исчезло, и Фабиола погрузилась в глубокий и здоровый сон.

IX

Встреча

Из всех римских холмов Палатинский больше всех представляется зрителю в ярких очертаниях. В древности на этом холме жил Август, как равно и его преемники, но затем постепенно они заменили свое скромное жилище палатами, которые, наконец, заняли весь холм. Нерон, будучи недоволен теснотой, уничтожил огнем соседние строения и раздвинул царские палаты вплоть до Эсквилинского холма, так что они занимали все пространство между двумя холмами нынешнего Колизея. Веспасиан разрушил почти весь этот золотой дом Нерона, сохранив только одни художественно разрисованные своды, а из оставшихся материалов построил Колизей и другие здания. Оставшаяся часть каменных палат имела вход со стороны главной улицы, называвшейся Священнной улицей (Via Sacra) и находившейся рядом с триумфальной аркой Тита.

Пройдя портик, мы очутимся на великолепном дворе, план которого сохранился и поныне, а проходя далее налево, мы вступим в большую квадратную ограду, посвященную Домицианом Адонису, засаженную фруктовыми деревьями и цветами. Далее, узкая тропинка вела налево в обширное здание, предназначенное Александром Севером для своей матери, Маммеи, по имени которой и названо оно. Окна этого здания выходили на Целийский холм, триумфальную арку Константина и фонтан, называвшийся Meta Sudans[12].

Холм Эсквилин. Рим. Фото.

В этом же здании жил и Севастиан, как трибун и офицер императорской стражи. Его помещение состояло из небольшого числа комнат, скромно меблированных, и он жил в них, как подобает жить воину и христианину. Число слуг Севастиана ограничивалось двумя освобожденными невольниками и довольно почтенной женщиной, бывшей его мамкой, которая была привязана к нему, как к собственному сыну. Все трое исповедовали веру Христову, как и все солдаты, служившие в полку Севастиана. Некоторые из этих солдат были новообращенные, а остальные состояли исключительно из христиан, отобранных нарочно при наборе.

Спустя два дня после событий, о которых было рассказано в первых главах нашей повести, поздно вечером мы встречаем Севастиана на ступеньках только что описанного нами портика со стороны Via Sacra, в обществе уже известного нам юноши. Панкратий любил Севастиана с той привязанностью, какую может питать к старому солдату молодой человек, будучи таким же воином, но наш юноша, не состоя в рядах императорских воинов, обожал Севастиана не как царского воина, но как воина Христа. Благодушие и рассудительность Севастиана, соединенные с умом и расторопностью, внушали доверие всем окружающим, которые имели какое-нибудь соприкосновение с ним. И Севастиан не менее ценил Панкратия за его откровенность, простоту и невинное сердце, но он хорошо понимал те опасности, которые могли произойти от чрезмерного юношеского пыла и поэтому наблюдал, чтобы юноша как можно больше сосредоточивался в себе и сдерживал его молодые увлечения. Когда они вошли в ту часть палат, стража которой была вверена когорте Севастиана, последний сказал своему товарищу:

– Каждый раз, когда я вступаю в это место, я думаю о том, что Провидение нарочно устроило Триумфальную арку против самых императорских ворот, которая напоминала бы нам о падении первой между великими, враждебными христианству, силами; часто я задумываюсь также и над евангельским изречением пророков о разрушении Иерусалима римским могуществом[13]. Я не сомневаюсь, что на этом самом месте возникнет со временем еще лучший памятник победы над вторым врагом нашей веры, то есть над идолопоклонством римлян.

– Как, ты ожидаешь упадка этого огромного государства и упрочения в нем христианской веры? – воскликнул Панкратий.

– Нет, сохрани Бог! Я бы пролил за это последние капли своей крови, как ранее пролил первые для спасения этого государства.

– Но можем ли мы знать, что обращение государства будет происходить постепенно, как мы это видели до настоящего времени или оно произойдет сразу, таким неестественным – Божественным образом, какого не может измыслить и самое горячее воображение. А между тем, все утверждают, что это случится по воле Всевышнего.

– Без сомнения; и намек на возведение христианской триумфальной арки ясно доказывает нам в то же время о помощи и человеческом орудии, посланных нам десницей Всевышнего.

– Откуда же ты ждешь их?

– Надежда моя, признаться, мой милый Панкратий, почивает в отечестве одного из императоров Августов, в котором я замечаю маленькую связь с лучшим временем: я думаю о Констанции Хлоре.

– Но ты хорошо знаешь, Севастиан и даже мог бы слышать от наших ученейших людей, что этими надеждами пробавлялись только во время царствования Александра, Гордиана и Аврелия. Надежды, которые не осуществились. Что же в таком случае мы можем ждать в будущем?

– Я знаю это хорошо, мой дорогой братец, Панкратий, и уже неоднократно горько плакал, терзаемый сомнениями, что времена гонений долги, а время милосердия чрезвычайно коротко, что кровь мучеников и молитвы девственниц не могут сократить время испытания и ускорить приход дней благодати.

Беседуя так, они дошли до комнат Севастиана; одна из которых – самая большая, была освещена словно для приема гостей. Против входных дверей было большое, от пола до потолка, окно с дверью, ведущее на террасу, расположенную вдоль стены по одной из сторон дома. Ночь была так ясна и хороша, что друзья, не останавливаясь, прошли прямо на террасу, откуда представлялся прекрасный вид на окрестности. Луна высоко плыла над прозрачными облаками, как она обыкновенно плавает в римском небе, затмевая своим светом ближайшие звезды, тогда как более отдаленные, казалось, сами прятались от ее сияющего лика на краях небосклона.

Вечер был восхитительный, похожий на тот, в который, много лет спустя, Моника и Августин, сидя у окна в Остии, рассуждали о благочестивых делах. Все вокруг, на небе и на земле было величественно и прекрасно; Колизей или амфитеатр Флавия представлялся теперь в полной своей красоте. С той же стороны доносился легкий ропот фонтана Meta Sudans, струи которого, стремясь ввысь, блестели серебром и рассыпались словно морские волны, ударявшиеся о скалистый берег моря. По другую сторону виднелось прекрасное здание, известное под названием Септимия Севера; бани Каракаллы, возвышавшиеся над Пелийским холмом и отражавшие свет осенней луны мраморными стенами. Но все эти колоссальные сооружения римлян, стремившихся к приобретению славы, были ничем для двух христианских воинов, стоявших, задумавшись на террасе. Старший из них одной рукой приобнял младшего, таким образом как бы опираясь на его плечо. После долгого молчания он прервал царившую кругом тишину и негромко произнес: