Фабиола или Церковь в катакомбах. Повесть из эпохи гонения христиан

– Ты сделала для меня истинное благодеяние, дорогая Агнесса, – сказала ласково Фабиола, – что пришла так неожиданно на ужин. Сегодня мой отец пригласил несколько знакомых и мне очень хотелось видеть у себя кого-нибудь из близких с целью поболтать с ними. Признаюсь, я с нетерпением ожидаю одного гостя… – это Фульвий, о красоте, способностях и богатстве которого я так много слышала. Жаль только, что никто не знает кто он такой и откуда приехал.

– Милая Фабиола, – отвечала Агнесса, – ты знаешь, что я всегда счастлива, когда имею возможность навестить тебя; мои дорогие родители охотно отпускают меня и поэтому тебе не за что благодарить меня.

– Но ты пришла ко мне, – сказала Фабиола, осматривая ее, – по обыкновению, в том же простом белом наряде без всякой отделки и без драгоценных украшений!.. Когда я вижу тебя в этом платье, мне кажется, что ты только что пришла из под венца… Но, Боже, что это значит, на твоей тунике большое красное пятно, похожее на кровь. Позволь мне одолжить тебе другое платье.

– Ни за что на свете, Фабиола! – запротестовала Агнесса, – это сокровище – единственное, что будет украшать меня сегодняшний вечер. Это кровь твоей невольницы, но она благороднее и дороже в моих глазах той, которая течет в моих и твоих жилах.

Нагая истина открылась перед глазами Фабиолы; Агнесса тотчас заметила это. Чувствуя укор совести, задевший ее за живое, Фабиола резко возразила:

– Что же, не желаешь ли ты объявить целому свету о моей вспышке, которая была вызвана дерзостью этой невольницы?

– Нет. Дорогая Фабиола, эта мысль далека от меня; я только хочу сохранить доказательство той силы и величия ума, которыми обладает эта женщина. Примеру этому позавидовали бы многие.

– Какая странная мысль, Агнесса! Мне не раз уже казалось, что ты ошибаешься в своем отношении к этому классу людей. Скажи мне, в сущности, что они такое?

– Что? – переспросила Агнесса, – они такие же люди, как и мы, одаренные таким же самым умом, теми же чувствами и такой же организацией… Надеюсь, ты согласишься с этим. Кроме того, они принадлежат к одному с нами отечеству и, если Господь, от Которого зависит наша жизнь, нвзывается нашим Отцом, в таком случае Он и их Отец, а они наши братья.

– Невольник мой брат или невольница моя сестра! – воскликнула с иронией Фабиола, – помилуй Агнесса!.. Да сохранят нас боги от такого родства; они наша собственность, наше имущество и я никогда не слышала, чтобы они смели двигаться, действовать, мыслить и чувствовать вразрез нашей воле или не в пользу и угождение своих господ.

– Довольно! – воскликнула Агнесса, – не станем вдаваться в такие неприятные подробности. Ты чрезвычайно искренна для того, чтобы не понять, что сегодняшний разговор с невольницей возвысил ее в твоих глазах… Ты удивляешься этому. Да, он возвысил ее разумом, смелой искренностью и геройской самоотверженностью… Не возражай, потому что я вижу ответ в твоих глазах, переполненных слезами. Но, дорогая подруга, я желаю, чтобы ты никогда более не испытывала таких неприятных минут, поэтому я хочу поговорить с тобою, но обещаешь ли ты удовлетворить мою просьбу?

– С удовольствием сделаю все, что будет в моей власти.

– В таком случае, позволь мне купить у тебя эту Сиру – так кажется ее зовут. Я думаю, что теперь тебе было бы неприятно видеть ее подле себя.

– Ошибаешься, Агнесса, я хочу победить свою гордость и признать, что я обязана уважать и удивляться Сире. У меня явилось новое чувство к человеку такого происхождения. Как Сира.

– Но мне кажется, Фабиола, что я могла бы сделать ее счастливее, чем она теперь.

– Без сомнения, дорогая Агнесса, ты обладаешь даром осчастливливать всех, окружающих тебя. Я никогда не видела такой жизни, как ваша. Мне кажется, что вы поступаете согласно той философии, о которой мне говорила Сира и которая не допускает разницы между невольником и свободным человеком. Каждый слуга в вашем доме всегда улыбается и так весело предается своим занятиям, что можно только удивляться. Мне кажется, что у вас никто не приказывает им. Объясни мне эту тайну.

Агнесса только улыбнулась.

– Мне кажется, моя маленькая чародейка, что в твоей комнате, всегда закрытой для меня. Ты прячешь какие-то средства, которыми возбуждаешь к себе любовь всех и во всем, что тебя окружает. Если бы ты была христианкой и если бы тебя выставили в амфитеатре, я убеждена, что даже львы и тигры пресмыкались бы и ластились у твоих ног… Но почему ты так призадумалась, мое дитя? Ведь ты знаешь, что я шучу.

Агнесса действительно казалась призадумавшейся и смотрела тем взглядом, о котором мы упомянули, когда она входила в комнату и слышала разговор искренне любимой ею невольницы, но вскоре она пришла в себя и весело сказала:

– Правда, правда, Фабиола, но верь мне, что бывают и более удивительные вещи… Однако, если когда-нибудь должно случиться ужасное, то Сира именно такая женщина, которую каждый хотел бы иметь подле себя.

– Помилуй, Агнесса, не принимай же моих слов за чистую монету. Уверяю тебя, что я сказала это шутя. Имея чрезвычайно высокое мнение о твоем уме, я не могу допустить такого несчастья. Что касается твоего мнения о Сире, то ты нисколько не ошибаешься в ней… Когда в прошлом году мы были в деревне и я хворала горячкой, нужно было прибегать к строгости, чтобы заставить других невольниц приблизиться ко мне, между тем, как это бедное существо не хотело отойти от моей постели, она ухаживала за мною день и ночь… После этого я начала думать, что она была причиной моего выздоровления.

– И ты не полюбила ее за это?

– Полюбить невольницу! Ты много требуешь от меня, мое дитя, но не забывай, что я ее прилично вознаградила, хотя и не знаю, на что она употребила мое вознаграждение. Ее подруги говорили мне, что она ничего не тратит на себя. Я даже слышала, что эта чудачка разделяет свою пищу с одной слепой нищей!.. Какой странный вкус!

– Милая Фабиола. – воскликнула Агнесса, – она должна быть моею, ты обещала исполнить мою просьбу. Назначь за нее какую хочешь цену и позволь мне взять ее с собою сегодня вечером.

– Пусть будет по твоему, потому что твоей просьбе никто не может отказать, но мы не станем торговаться. Завтра утром пришли кого-нибудь с поручением к управляющему моего отца и все свершится по твоему желанию, а теперь, когда мы покончили этот важный вопрос, пойдем в столовую к нашим гостям.

– Но ведь ты забыла одеть твои драгоценности.

– Не напоминай мне о них, так как сегодня я не имею охоты наряжаться.

VI

Пир

Молодые девушки застали гостей собравшимися в нижней зале. Это был не пир, а обыкновенный обед в богатом доме, приготовленный для множества друзей и приятелей; ввиду этого мы скажем только, что убранство стола было так же прекрасно, как и самые кушанья. Лучше обратим наше внимание на тот факт, который так хорошо характеризует нашу повесть.

Когда обе девушки вошли в экзедру (столовую), Фабий, приветствуя свою дочь, воскликнул:

– Отчего ты, дитя мое, пришла так поздно и почему не надела своих драгоценностей? Ты сегодня одета словно какая-нибудь простушка.

Фабиола пришла в замешательство и не знала, что отвечать. Ей было стыдно своей слабости по отношению к Сире, а тем более того, что ее заметила Агнесса, в виду чего она захотела подражать ей и пошла в простом платье. Но Агнесса выручила ее из неловкого положения и, зарумянившись, сказала:

– Я виновата в том, что она пришла сюда так поздно и в таком наряде. Мы заговорились и, вследствие этого, она осталась в том же платье, в каком я ее застала, чтобы ничем не отличаться от меня.

– Ты, дорогая Агнесса, – сказал Фабий, – обладаешь тем даром, который вызывает всепрощение, и чтобы ты ни делала, все тебе сходит с рук. Но я должен тебе заметить, что такая простота была сносна, пока ты была ребенком, но теперь, в твоих летах, когда ты почти невеста[11], ты должна наряжаться и постараться снискать расположение приличного молодого человека. Например, прекрасное ожерелье, каких у тебя немало, нисколько не уменьшило бы твоей красоты. Напротив, оно увеличило бы ее. Но ты меня не слушаешь? Можно сказать, что ты уже думаешь о ком-нибудь и имеешь в виду…

Во время этого продолжительного наставления Агнесса казалась призадумавшейся, как это часто с нею случалось. Ее очаровательные глаза, как выражалась Фабиола, были устремлены с улыбкой на невидимый предмет; не смотря на это, она слушала Фабия, не прерывая его, а когда тот закончил, она ответила:

– Да! Вы правы. Я обручена уже с моим возлюбленным, который наградил меня неисчислимыми дарами.

– Неужели? – спросил Фабий, – какими же дарами?

– Какими? – переспросила Агнесса, бросив на него взгляд, полный горячей любви и искренней простоты. —

«Мой возлюбленный украсил мои руки и шею дорогими каменьями, а уши драгоценным жемчугом».

– Вот как! Кто бы это мог быть? Ты должна как-нибудь прийти ко мне и рассказать мне свою тайну. Это наверно твоя первая любовь?.. Желаю, чтобы она продолжалась нескончаемые годы и сделала тебя счастливее…

Худ. Л. Альма-Тадема. «Интерьер дома Гая Марция»

– На веки, – прибавила Агнесса, обращаясь к Фабиоле, которая, выйдя на минуту, возвращалась в столовую.

К счастью Фабиола не слыхала этого разговора; она была бы очень опечалена тем, что Агнесса, ее приятельница, утаила перед нею, важную в ее глазах тайну, но когда Агнесса сказала ей несколько слов, она удалилась и занялась гостями. Одним из этих гостей был тяжелый и грубый римский софист или ученый по имени Кальпурний; другой – Прокл, большой любитель роскоши, часто гостивший в доме Фабия; что касается двух остальных, то они заслуживают большего внимания.

Первый был, по видимому, приятель Фабиолы и Агнессы, он был трибуном и старшим офицером преторианской стражи и, хотя ему было не более тридцати лет, однако он успел приобрести себе громкую славу, был удостоен милостей императора Диоклетиана на востоке и Максимиана Геркулия в Риме. Офицер это был очень красив, но просто одет и хоть много говорил, но видимо избегал светского разговора. Словом, это был образец благородного человека с прекрасным сердцем, возвышенными мыслями. Мужественный. Без всякой гордости и высокомерия. Полную противоположность представлял собой последний, о котором уже вспоминала Фабиола, как о новом явлении в этом обществе. Это был некто Фульвий. Он был молод и почти женоподобен, одет очень изысканно, каждый палец его руки был украшен перстнем и вся его одежда блестела золотом и дорогими каменьями. Он не любил говорить; из этого можно было заметить, что он был чрезвычайно вежливый иностранец. Будучи, по видимому, благодушным, он в самый короткий промежуток времени успел расположить к себе все высшее общество. Всему этому он был обязан тому обстоятельству, что его видели всегда вращающимся при дворе, а отчасти и своей наружности: Фульвий был недурен собой. Он прибыл в Рим в обществе пожилого человека, с виду очень привязанного к нему, но был ли этот человек его слугой или другом, никто не знал. Они разговаривали между собой на иностранном языке; грубые черты, огненные глаза и отталкивающие манеры невольника приводили в трепет подчиненных ему рабов. Когда Фульвий занял помещение в доме, называемом «инсуля» (остров), т. е. в меблированных комнатах, он окружил себя невольниками более, чем нужно для холостого человека. Во всей его домашней обстановке было заметно скорее мотовство, чем роскошь; но в отживающих и развращенных кружках языческого мира загадочность всей обстановки и история его жизни вскоре были позабыты в виду тех доказательств богатства, которыми скрашивалась его ветреная натура. В минуту забытья, его угрюмый взгляд из-под насупленных бровей и искривление верхней губы вызывали недоверие и наводили на мысль, что под этой маской скрывается опасный человек.

Вскоре гости заняли свои места у стола, а так как женщины во время обеда сидели, а мужчины полулежали на мягких подушках, то Фабиола и Агнесса сели рядом, а два молодых человека, только что описанные нами, заняли места напротив дам. Фабий и два старших приятеля заняли места посередине стола, изображавшего из себя род греческой сигмы*), если так можно выразиться при описании сидевших и полулежавших на подушках гостей, то есть, три части овала были заняты гостями, а одна оставалась открытой для прислуги, которая подавала кушанья. Нужно заметить, что скатерть, этот предмет, бывший неизвестным еще во времена Горация, уже вошел в употребление. Когда в первые минуты ужина голод был утолен, разговор оживился.

– Что слышно сегодня в банях? – спросил Кальпурний, – мне не хватает времени самому собирать сведения.

– Очень любопытные новости, – ответил Прокл, – я почти убежден, что уже пришел приказ от божественного Диоклетиана об окончании его больших терм в течение трех лет.

– Не может быть! – воскликнул Фабий, – я недавно осматривал работы, проходя сады Саллюстия и заметил, что с прошлого года строение продвинулось очень мало. Еще большая часть самых кропотливых работ, как например, обтесывание мрамора и колонн, остались недоконченными.

Император Диоклетиан

– Правда, – прервал его Фульвий, – но мне известно, что император разослал повеления прислать сюда всех ссыльных рудокопов из Испании и Сардинии и даже из Херсонеса для работы в термах, и я уверен, что если пришлют тысячи две-три христиан для этой работы, то бани скоро будут окончены.

– А почему христиане сделают скорее, чем другие преступники? – спросила с любопытством Фабиола.

– Право, – отвечал Фульвий с иронической улыбкой, – я не могу объяснить вам этой причины, но так должно быть. Я убежден, что среди пятидесяти наших преступников не найдется более одного христианина.

– Неужели! – воскликнули все хором, – почему?

– Обыкновенно, наши преступники, – отвечал Фульвий, – не любят трудиться и их каждую минуту нужно подгонять, а как только надсмотрщик отвернется от них, они перестают работать. При том, наши преступники обыкновенно не воспитаны и не совершенны, сварливы и слабы, между тем, как христиане, осужденные на каторжные работы считают себя всегда счастливыми и весело исполняют свое дело. Я видел в Азии молодых патрициев, осужденных на эти работы; руки их, никогда до этого не поднимавшие топора и слабые плечи, не носившие тяжестей, исполняли тяжелые работы, и они были, как мне казалось, так счастливы и веселы, как у себя в доме. Не смотря на это, смотрители не жалеют и для них ни розог, ни палок и это понятно, так как воля божественного императора, чтобы их жизнь была самая тяжелая, должна быть исполнена, но они никогда не жалуются и считают это справедливостью.

– Не могу согласиться, чтобы такая справедливость нравилась кому-нибудь, – сказала Фабиола, – но странно! Какой это должен быть удивительный народ! Мне очень хотелось бы знать, откуда проистекает это побуждение или причина такой глупости и неестественного бесчувствия христиан.

– Кальпурний, без сомнения, объяснит нам это, – сказал Прокл шутя, – потому что он философ и может говорить по целым часам о каком-нибудь предмете, начиная от Альп и кончая антиподами.

Кальпурний, задетый за живое и, чувствуя себя в центре внимания, серьезно отозвался:

– Христиане, – начал он, – принадлежат к чужестранной секте, которую основал несколько веков тому назад известный халдейский учитель. Учение его было перенесено в Рим во время Веспасиана двумя братьями, по имени Петр и Павел. Некоторые ученые доказывают, что эти братья-близнецы назывались евреями – Моисеем и Аароном, младший из них купил у брата право первородства за козленка, кожа которого была ему нужна на перчатки. Я не ручаюсь за достоверность того, что записано в мистических книгах жидов, но там сказано, что один из этих братьев, видя, что жертвы, приносимые братом, предвещали ему счастливую будущность, убил его, как наш Ромул Рема, с тою разницей, что для этого убийства он употребил ослиную челюсть, за что царь Мардохай Македонский, по просьбе своей сестры Юдифи, велел повесить его на виселице в 50 футов вышины. И так Петр и Павел, как я сказал, пришли в Рим; Петр был признан невольником у Понтийского Пилата и по приказанию своего господина был распят на кресте в Яникуле. Их ученики, которых у них было немало, приняли этот крест за символ своей веры и теперь молятся ему. В виду этого они считают за величайшее счастье страдать и переносить насмешки и даже позорную смерть, как лучший способ уподобиться своему учителю. Они говорят, что соединятся с ним в каком-то месте за облаками.

Такое извращенное понятие христианства все слушали с большим удовольствием, за исключением двух лиц: молодого воина, который обратился к Агнессе с выражением жалости на лице и как бы спрашивая ее, должен ли он отвечать этому глупому человеку или только смеяться над ним и его словами. Агнесса поняла это и, приложив палец к губам, умоляющим взглядом просила его молчать.

– Из всего этого видно, – отозвался Прокл, – что термы скоро будут окончены и, что вследствие этого нам, в недалеком будущем, предстоит много удовольствий и потех. Не слыхали ли вы, Фульвий, придет ли божественный Диоклетиан на открытие этих бань?

– Несомненно. В честь этого открытия будут устроены чрезвычайные забавы и общественные игры, и нам не придется долго ждать этих удовольствий. Говорят, что в Нумидию послан приказ о доставлении в Рим львов и леопардов перед началом зимы…

При этом он быстро повернулся к соседу и, смерив его проницательным взглядом, прибавил:

– Такому храброму воину, как ты, Севастиан, должны нравиться благородные игры в амфитеатре, в особенности, если они имеют целью уничтожить врагов великого императора и республики.

Воин приподнялся на подушке и, обратившись к соседу, спокойно и серьезно ответил:

– Я не заслуживал бы той похвалы, которую ты посылаешь по моему адресу, Фульвий, если бы мог равнодушно смотреть на борьбу, если ее можно так назвать, между зверем и безоружным ребенком или женщиной. Таковы ведь игры, которые ты называешь благородными. Я охотно подниму свою руку на защиту императора или республики, но с такой же охотой поднял бы ее на льва, бросающегося по воле императора на невинных, безоружных и беззащитных.

Фульвий хотел встать, но Севастиан, положив свою сильную руку на плечо негодяя, продолжил:

– Послушай, я не первый из римлян и не благороднейший из смертных, чтобы не понимать вещей в том виде, как ты говоришь. Вспомни слова Цицерона: «Признаться, это прекрасные игры, но какое удовольствие они могут представлять для образованного, при виде слабого человека, растерзанного ужасной бестией или прекрасного зверя, пронзенного стрелой!» Он прав и я не стыжусь согласиться с этой мыслью самого лучшего из римских мудрецов.

– В таком случае, можно подумать, что мы никогда не увидим тебя в амфитеатре, Севастиан, – спросил Фульвий вежливо, но в то же время иронически.

– Если ты увидишь меня там, – отвечал воин, – то только среди беззащитных, но не между людьми, которые хуже всякого кровожадного зверя.

– Севастиан прав, – воскликнула Фабиола, хлопая в ладоши, – но, господа, я заканчиваю ваше препирательство этим рукоплесканием. Я никогда не слыхала, чтоб Севастиан говорил не по вдохновению сердца и мысли.

Фульвий закусил губу и все молча встали из-за стола.

VII

Продолжение шестой главы

При последних словах приведенного разговора Фабий совершенно углубился в свои мысли, думая об Агнессе и той тайне, которую она хранила в своем сердце, как равно и о том, кто будет счастливым обладателем ее руки. Он думал о многих претендентах, но ни в одном не был уверен. Подарок драгоценных сокровищ более всего занимал его мысли, но он не знал ни одного молодого римлянина, который бы обладал такими сокровищами. Кажется, посещая каждый день лучшие лавки, он мог бы слышать об этом… Но вдруг у него мелькнула мысль, что Фульвий получавший каждый день из-за границы лучшие ювелирные вещи, мог быть тем человеком, который подарил Агнессе упомянутые сокровища. Далее он заметил, что этот чужестранец бросал на нее пламенные взгляды и с каждой минутой все больше убеждался, что Фульвий горячо любит Агнессу. Уверившись в этом, он решил во что бы то ни стало воспрепятствовать этому союзу и предупредить Фабиолу, рассказав ей о своих догадках.

Но мы должны ненадолго оставить наших гостей, чтобы вернуться к Сире в тот момент, когда она оставила комнату своей госпожи и явилась к Ефросинии, обливаясь кровью. Благодушная мамка испугалась и вскрикнула при виде ее раны, но узнав, кто нанес ее Сире, стала рассуждать:

– Бедная девушка, – сказала она, промывая и перевязывая рану, – но чем ты вызвала такое наказание? Должно быть, эта рана изрядно болит, бедная Сира, но ты, вероятно, очень сильно провинилась, если вызвала такой гнев у своей госпожи. Да, нехорошая рана, и ты, верно, ослабела от потери крови. Выпей-ка вот это, оно подкрепит тебя… Без сомнения, наша справедливая госпожа вынуждена была наказать тебя… Видно, ты заслужила это…

– Да, – отвечала Сира, – я виновата, я не должна была спорить с моей госпожой.

– Спорить!? О, боги! Слыхал ли кто-нибудь, чтобы невольница спорила со своей госпожой! Даже сам Кальпурний не осмелился бы спорить с нею… Неудивительно, что она разгневалась и поранила тебя. Этот случай надо утаить, чтобы никто о нем ничего не знал. Нет ли у тебя красного шарфа или платка, которым можно было бы прикрыть перевязку? У твоих подруг есть много подобного добра…, но ты, кажется, думаешь не об этом? Ладно, поищем.

С этими словами она пошла в помещение, где жила Сира, открыла ее сундучок и порывшись в нем, достала богато расшитый красный платок из дорогой ткани. Сира покраснела почти, как тот платок и просила не принуждать ее носить такую дорогую вещь, тем более, что платок этот служил ей памятью ее лучшего прошлого и она старательно прятала его от чужих глаз. Но Ефросиния, желая скрыть происшествие, была неумолима, и платок был наброшен на Сиру, укрывая ее раненую руку. После чего Сира удалилась в маленькое помещение, где происходили встречи старших невольниц со своими друзьями, расположенное напротив комнаты сторожа.

Она держала в руке корзину, покрытую скатертью. Едва только она вошла туда и остановилась у входа, как послышались шаги. Это была девушка лет шестнадцати – семнадцати, одетая очень бедно, но чисто. Она бросилась навстречу Сире и обняла ее с такой радостью и сердечной привязанностью, что глядя со стороны трудно было догадаться, что глаза этой девушки никогда не видели света.

– Садись, моя дорогая Цецилия, – сказала Сира ласково, подводя ее к скамье, – сегодня я принесла тебе необыкновенный ужин и ты с удовольствием поешь.

– Но ведь ты меня так радуешь каждый день.

– Нет, не каждый; сегодня моя добрая госпожа прислала мне кушанье со своего стола и я принесла его тебе.

– Если это кушанье было послано ею тебе, то почему же ты принесла его мне дорогая сестра?

– Потому что мне гораздо приятнее угостить тебя им, чем съесть его самой.

– Нет, дорогая Сира, нет, так быть не должно. Господь хотел, чтобы я была нищей, и я должно исполнять Его святую волю. Мне нельзя ни есть дорогих яств, ни носить богатой одежды; я хожу в убогом рубище и ем то, что ты даешь мне. Я люблю только твой суп, которым ты угощаешь меня из милости, не смотря на то, что так же бедна, как и я. Я всегда буду благодарна тебе за твою доброту и всегда буду довольна тем, какая я есть – бедное слепое создание Божие. Мне кажется, что Господь больше любит меня такою, чем если бы я питалась лучшими кушаньями и богато наряжалась. Я предпочитаю стоять на коленях у дверей вместе с Лазарем, чем сидеть за столом богача с князьями.

– О, насколько ты лучше и рассудительнее меня, дорогое дитя! Пусть будет по твоему. Я отдам это блюдо моим подругам и принесу тебе твое обыкновенное скромное кушанье.

– Благодарю тебя, дорогая сестра, я подожду тебя. Сира ушла в комнату невольниц и поставила перед завидующими ей и лакомыми подругами свое серебряное блюдо. Так как господа временами поощряла их лакомствами, они не удивились, но бедная Сира ощущала слабость от потери крови и опасалась, что подруги обратят внимание на ее богатый платок, которым была обвязана ее рука, поэтому она сняла его при входе в комнату, а затем, не желая противиться воле Ефросинии, снова накинула его, как смогла. Сира была уже в нижнем дворе, возвращаясь к своей слепой подруге, как вдруг заметила одного из высокопоставленных гостей, шедшего к выходу с недовольным лицом и она спряталась за колонну, чтобы избежать его грубых домогательств. Это был Фульвий. Бросив на него случайно взгляд, Сира точно окаменела. Сердце ее заколотилось, она задрожала, словно находясь в страшной опасности, ноги подгибались, на лице выступила испарина, глаза широко раскрылись, как будто она находилась под влиянием того магнетизма, который испытывает птица под взглядом змеи. Она с трудом подняла руку и осенила себя крестным знамением, затем незаметно скрылась за занавеской, закрывавшей вход. Едва она успела уйти, как Фульвий достиг того места, где она только что стояла. Он шел, глядя себе под ноги. Внезапно он вздрогнул и отшатнулся назад, пораженный видом того, что лежало перед ним на земле. Опомнившись, он быстро осмотрелся. Вокруг никого не было; никто не видел его кроме тех глаз, от которых он не мог скрыться и которые читали в его сердце. Фульвий опять взглянул на ужасный предмет и хотел было поднять его, но рука его вдруг бессильно опустилась. Он услышал приближающиеся шаги и, узнав воинскую поступь Севастиана, стремительно поднял с земли красный платок, упавший с руки Сиры. Он дрожал от страха, запихивая его за пазуху, а когда, в довершение ко всему, он заметил на нем кровь (которая просочилась сквозь повязку на раненой руке Сиры), он зашатался, как пьяный и бросился прочь.