Рим – это я. Правдивая история Юлия Цезаря

– Понятия не имею.

Domus Юлиев Той же ночью

Они были у себя в спальне.

Они обнимались.

Юлий Цезарь полулежал, привалившись спиной к подушке. Корнелия, свернувшись калачиком рядом с мужем, водила тонкими пальцами по его шее. Он чувствовал, как жена нежно касается его кожи.

– Судьи выбрали меня обвинителем, потому что я худший, – сказал Юлий Цезарь.

– Они выбрали тебя, потому что считают, что ты худший, – отозвалась Корнелия, обращаясь к обнаженной груди мужа, и закрепила сказанное сладким поцелуем в ложбинку между ключицами.

Он улыбнулся, тронутый этим проявлением любви и поддержки:

– Ты всегда добра ко мне и всегда находишь слова, которые меня ободряют. Я отдал бы свою жизнь за тебя.

– Рада, что ты так думаешь, – проговорила она, прижавшись щекой к его груди. – Я много страдала в те месяцы. Было бы куда проще, если бы ты… – Цицерон на суде не стал вдаваться в подробности, и Корнелия не хотела делать этого сейчас. – Все было бы куда проще, если бы ты поступил… так, как требовал Сулла. И все же ты… не покинул меня. Самое меньшее, что я могу для тебя сделать, это быть лучшей женой, прямо здесь, – она перевернулась на смятых простынях и погладила его голой ногой, – лучшей женой всегда и везде. Судьи считают, что ты хуже Цицерона, но это всего лишь их мнение. Ты и только ты, муж мой, можешь доказать, правы они или нет. Думаю, они ошибаются. У тебя есть то, чего они не учли.

Цезарь с любопытством посмотрел на нее:

– Да? И что же?

Она подняла глаза.

– Ты вовсе не плох и не косноязычен, – уверенно сказала она. – Ты притворялся.

Цезарь молчал.

Внезапно Корнелия тоже умолкла. Она знала, что затронула чувствительную струну – именно в этом и состояла хитрость мужа, – и боялась, что Цезарь рассердится на нее, разгадавшую его замысел.

– Да, я притворялся. Я выступал хуже, чем умею, – наконец признался он. – Как ты думаешь, кто-нибудь еще раскусил меня?

– Твоя мать что-то подозревает, но никому не скажет. Сестры ничего не заметили. Они расстроены твоим сегодняшним провалом, хотя и рады, что судьи выбрали тебя, несмотря ни на что. Думаю, дядя тоже не догадался: Котта тебя недооценивает. Как и судьи.

Цезарь внимательно прислушивался к ее словам. Корнелия все подметила. Он всегда считал свою жену умной, но не переставал поражаться ее проницательности.

Корнелия заговорила снова:

– Ты можешь их удивить, и ты их удивишь. Они ожидают слабой речи, но все будет по-другому. Я знаю, ты хорошо подготовился, и знаю, что им станет не по себе. Это меня тревожит, потому что… – Корнелия умолкла и еще теснее прижалась своим маленьким стройным телом к мускулистому торсу мужа. – Почему ты боишься удивить их? Было бы хорошо сбить с них спесь.

Она едва заметно покачала головой, но, зная жену как свои пять пальцев, Цезарь уловил это движение и понял, что оно значит.

– Потому что страх заставит их снова вынести тебе смертный приговор, – сама объяснила она. – Но на этот раз приговор вынесут втайне и без законных оснований: поручат кому-нибудь из наемных убийц зарезать тебя на темной улице.

Цезарь задумался.

Они лежали, слушая, как бьются их сердца, и долго хранили молчание, которое обоим показалось кратким.

Цезарь несколько раз моргнул. Лабиен говорил правду: все, кто пытался что-либо изменить, были мертвы. Любой иск против сенатора-оптимата приводил к кровавой развязке для обвинителя, выполнявшего свою работу на совесть. Долабелла был представителем старого мира, где горстка богатейших сенаторов держала в своих лапах все и вся, помыкая обедневшим плебсом, притесняя не имевших римского гражданства италийцев, которые больше не были хозяевами своих земель, и провинциалов, бессчетное число раз убеждавшихся в том, что римские суды не наказывают провинившихся наместников. Но все должно быть иначе. Если Рим желает процветать и в будущем, он должен полностью измениться, а для этого надо навсегда искоренить продажность.

– Ты действительно веришь, что я смогу все исправить и удивить судей?

– Да, – шепнула она так, будто жалела, что обнадежила мужа.

Еще некоторое время оба молчали.

– Как мне услужить своему супругу? – спросила наконец Корнелия, пытаясь отвлечь Цезаря, чтобы он перестал размышлять о том, как удивить своих противников: она считала, что победа на суде грозит опасностью. Больше всего ей хотелось, чтобы муж проиграл дело. Это было залогом спасения.

– Может, хочешь еще разок?

– Хочу, – подтвердила она, задвинув поглубже мысли о том, что лучше для мужа – выиграть или проиграть дело.

Цезарь принялся гладить Корнелию, начав с ног. Он не спешил. Ощущать пальцами ее нежную кожу доставляло ему огромное наслаждение. Его рука поднялась выше. Корнелия закрыла глаза. Цезарь ласкал жену, улыбаясь, но Корнелия не замечала его улыбки. Он перешел к бедрам. Нет, он не был скверным оратором. Корнелия говорила правду: он притворялся. И он достиг своей цели: его кандидатуру одобрил продажный суд, который искал худшего из возможных обвинителей. Цезарь снова вспомнил слова, сказанные Марием много лет назад в таверне, после драки на Марсовом поле: «Ты можешь притворяться трусом и не быть им, можешь притворяться бестолковым и не быть им. Важно одно: окончательная победа. Пусть тебя называют трусом. Не вступай в бой, пока не будешь уверен в победе. Впоследствии будут помнить только одно: кто победил. Все, что было раньше, стирается из памяти. Запомни, мальчик, и больше не лезь в драку, если не можешь победить».

Он последовал дядиному совету, и у него получилось. Он лишь прикидывался слабым.

Его пальцы проникли между ног Корнелии. Та вздрогнула, не шевельнувшись, – и впустила его руку. Преданная, уверенная, влюбленная.

Цезарь помнил слова Мария и готов был поступать именно так, но не понимал совета Цицерона, данного под конец divinatio: как можно быть защитником по делу, в котором тебя назначили обвинителем?

Детородный орган Цезаря поднялся. Корнелия дышала тяжело и прерывисто.

Есть и другие, более срочные дела.

Цезарь осторожно забрался на прекрасное тело супруги.

Domus Гнея Корнелия Долабеллы В тот же час

Две рабыни лежали у его ног. Покорные, неподвижные. Они боялись, что хозяин проснется и снова начнет пороть их хлыстом. Уже с давних пор их господин получал удовольствие только таким способом. У одной девушки кровоточила спина, но она сдерживала стоны.

Огромный живот Долабеллы вздымался горой. Он не спал, он просто решил отдышаться. Двигаться с возрастом становилось все тяжелее. Даже удары плетью утомляли его. Но он был счастлив. Divinatio прошла замечательно. По крайней мере, на первый взгляд. Его защитники порвут в лоскуты этого дурачка Юлия Цезаря. Но что делать с дерзким племянником Гая Мария после суда? Возможно, желание Суллы убрать его наконец-то исполнится.

Он улыбнулся. Эта мысль ему нравилась.

Внезапно в голову закралось сомнение: вдруг неоднократные предупреждения Суллы насчет того, что молодой Юлий Цезарь опасен, окажутся верными? Этот мальчик выглядел в базилике таким неопытным, но в прошлом он много раз проявлял недюжинную отвагу. Нет, по правде сказать, Долабеллу вовсе не успокаивал исход divinatio. Он чувствовал себя неуютно. Нужно было выпустить пар. Как-нибудь разрядиться.

Он приподнялся.

Рабыни затрепетали.

Domus Юлиев Полчаса спустя

Юлий Цезарь склоняется над женой, задыхаясь от наслаждения. Корнелия крепко обнимает его, чувствуя, как он взрывается внутри ее, хочет что-то сказать ему на ухо, но высшее наслаждение захлестывает и ее, на несколько мгновений она немеет. Отдышавшись, крепко прижавшись к мужу, не разжимая объятий, она наконец произносит:

– Уверена, тебе нет равных – и во мне, и в базилике. Ты лучший.

Медленно, очень осторожно, чтобы не сделать ей больно, он выходит из нее и снова ложится на спину. Закрывает глаза.

Любовная схватка окончена, оба дышат уже ровнее. Скоро начнется prima vigilia, первая стража. Ночь окутывает их. Тьма опускается на огромный Рим, рабы в коридоре зажигают факелы, тени дрожат в свете пламени. Никто из рабов не осмеливается войти в спальню хозяев.

Внезапно Цезарь открывает глаза.

– Конечно! Во имя Юпитера! – восклицает он шепотом, будто не желает делиться своим открытием ни с кем, кроме жены. – Я понял, что хотел сказать Цицерон там, в базилике, и это действительно важно.

Он поворачивается к ней, но Корнелия не отвечает. Она безмятежно спит, утомленная страстью, счастливая в своей разделенной любви. Цезарь улыбается, нежно целует ее в щеку, приподнимается, натягивает простыни на себя и жену, обнимает ее и снова укладывается рядом.

– Я буду защитником, Корнелия, а не обвинителем, – продолжает он шепотом, зная, что она не слышит его, и чувствуя необходимость с ней поделиться. – И это лучший выход. Цицерон умен. Нужно соединить его мысли с советами Гая Мария.

Цезарь закрывает глаза.

Гай Марий. Его дядя. Его слова.

Цезарь спит.

Memoria secunda[8]

Гай Марий

Дядя Цезаря

Семикратный консул

IX

Возвращение Мария

Марсово поле, Рим 90 г. до н. э., за тринадцать лет до суда над Долабеллой

– Ну же, вставай, трус! – кричали мальчишки товарищу. Тот, скорчившись на земле, отирал разбитое лицо испачканной кровью рукой.

– Трус, предатель! – выкрикивали все новые и новые голоса. Между тем на Марсово поле, где молодые римские аристократы проходили военную подготовку, обучаясь борьбе, верховой езде и обращению с оружием, стекалось все больше мальчишек и юношей.

Драка в этих местах не привлекла внимания городской стражи, ведь это мог быть учебный бой.

Но на этот раз все было всерьез.

Мальчик, лежавший на земле, был совсем еще ребенком, ему едва исполнилось девять.

Он получил удар ногой в печень.

– Давай же, Юлий Цезарь, вставай и сражайся! Разве ты не потомок богов?

Обступив лежачего, мальчишки смеялись, галдели и обвиняли его в предательстве. А все потому, что… Удары в ребра и лицо сокрушали не только тело, но даже мысли.

Недолго думая, Тит вступил в драку, хотя происходящее скорее походило на самосуд. Он вступился за лежачего потому, что это казалось ему неправильным, жестоким, а еще потому, что он ненавидел несправедливость. Ему тоже еще не было десяти. Благородный, хотя и бедный защитник Цезаря.

– Не трогайте его, гады! – закричал Тит Лабиен.

Нападавшие удивились: неужели кто-то настолько глуп, чтобы встать на его защиту? Их было намного больше. Здесь собралось уже с полсотни мальчишек, хотя зачинщиков было всего трое.

Тит Лабиен видел все с самого начала и, не продумав свои действия, не прикинув возможные последствия, ударил одного из зачинщиков в лицо, другого – в живот. Остальные притихли. Третий нападавший славился своей силой, к тому же его окружала ватага приятелей, думавших так же, как он: Цезарь принадлежал к роду, откуда вышли предатели Сената, а значит, и всего Рима. Разразилась новая война, городу грозила опасность, и эти дети, сыновья сенаторов-оптиматов, слышавшие множество нападок на Юлиев, считали, что на Цезаря и его близких нельзя положиться. Рано или поздно они должны были наброситься на мальчика, который упражнялся в военном деле вместе с ними.

– Мы и тебе воздадим по заслугам, клянусь Юпитером! – яростно выкрикнул третий мальчишка, главный из вершивших самосуд.

– Он даже не из наших, – выпалил кто-то из толпы, желая сказать, что Тит Лабиен был сыном не патриция, а всадника: с точки зрения оптиматов, господствовавших тогда в Риме, всадники стояли ниже патрициев.

Лабиен сглотнул слюну.

Затем сжал кулаки и приготовился защищаться, отражать удары.

В это время Юлий Цезарь с рассеченной бровью и ссадиной на руке поднялся и встал рядом с ним.

– Спасибо, – тихо сказал он.

Времени на разговоры не было. В следующее мгновение все набросились на них, как дикари.

Хаос из рук и ног, ударов, пощечин и даже укусов.

– Что здесь происходит? – раздался голос взрослого, кого-то из ветеранов.

Тому, кто привычен к власти, не требуется повторять вопрос.

Переполох, подпитываемый яростью, прекратился, все разошлись. Одни зализывали раны, другие ощупывали голову, чтобы убедиться, на месте ли она. Цезарь прижимал руку к ребрам. Бок болел сильнее всего, но, кроме того, по лицу струилась кровь. Лабиен потирал плечо, уверенный, что его укусили и что одежда защитила тело.

Гай Марий ждал ответа.

Могучая фигура шестикратного римского консула, ветерана многих войн – африканских и северных, что велись против тевтонов и кимвров, – окруженного охранниками, казалась гигантской на фоне неба, залитого полуденным солнцем.

Все мигом узнали Мария: несмотря на разногласия с оптиматами, Рим по-прежнему украшали статуи вождя популяров. Враги были бы не прочь их уничтожить, но не осмеливались. Даже во время его продолжительных отлучек. По крайней мере… пока.

Цезарь ежедневно видел мраморный бюст дяди в атриуме своего дома. Как ни странно, во плоти Гай Марий казался еще величественнее. Неясно, что действовало сильнее – осанка, решительные манеры или голос. А может, закаленные в боях ветераны, которые следовали за ним повсюду. Или же всё вместе.

С самим же дядей Цезарь встретился впервые. Когда племянник был маленьким, Марий пребывал вдали от Рима, будучи приговорен оптиматами к изгнанию после страшных событий, произошедших примерно за десять лет до того: популяры убили кандидата в консулы Мемия, оптиматы забросали камнями Главцию и Сатурнина. Гай Марий покинул Рим в ту же ночь, и город оказался в руках сенаторов, яростнее всего сопротивлявшихся переменам.

Но Марий вернулся.

Ссора возникла как раз из-за его возвращения. Весь Рим говорил о Марии и об измене союзных городов.

– Драка, славнейший муж, – пробормотал Юлий Цезарь, желая дать исчерпывающий ответ, но при этом не упомянув о том, как она началась и протекала.

Гай Марий медленно обвел взором мальчишек. Все склонили головы, чувствуя, как пристальный взгляд бывшего консула пронизывает их насквозь.

Марий чувствовал, что вызывает у них презрение и страх одновременно. В большей степени страх. Так было со всеми, кроме мальчика, заговорившего с ним, и того, который встал на его защиту. Отсутствуя в городе несколько лет, Марий не знал, кто из двоих его племянник. Правда, первый чертами лица, испачканного кровью, казалось, напоминал Аврелию, невестку Мария. Но он не мог сказать наверняка.

– Кто из вас Гай Юлий Цезарь? – спросил он.

Мальчики помолчали.

Цезарь понимал, что дядя не видел его маленьким и поэтому не узнаёт.

– Это я… славнейший муж, – ответил он наконец.

Марий внимательно посмотрел на мальчиков: «Значит, остальные устроили над моим племянником самосуд». Он вздохнул, не нуждаясь в объяснениях: причина вражды была ясна.

Хорошо, что он поспешил на Марсово поле.

– Следуй за мной, – велел он Цезарю.

Тот на миг повернулся к Титу Лабиену. Цезарь знал его имя. Тит тоже упражнялся на Марсовом поле, но до того они едва ли перекинулись хоть словом.

– Спасибо, – повторил он на прощание.

Лабиен хотел что-то ответить, но тут снова послышался низкий голос Гая Мария, эхом отражавшийся от склона холма:

– Ты, как тебя там, тоже иди. Эти дикари тебя изобьют.

Сыновьям оптиматов пришлось молча проглотить оскорбление.

Тит посмотрел на Цезаря, потом на бывшего консула, кивнул последнему и безропотно подчинился.

Двое мальчиков зашагали следом за Гаем Марием, окруженные его ветеранами.

Х

Только победа имеет значение

На улицах Рима 90 г. до н. э., в тот же день

Быстро шагая, они вскоре достигли Бычьего форума и свернули к реке.

Ни юный Цезарь, ни Лабиен понятия не имели, куда их ведут.

Зато люди бывшего консула знали.

Они добрались до таверн римского речного порта. Гай Марий вошел в самую большую и самую многолюдную. Ветераны расчищали перед ним путь на тот случай, если какой-нибудь зазевавшийся пьяница не успеет вовремя унести ноги.

Марий остановился у лучшего столика возле широкого окна: сидя за ним и попивая доброе вино, можно было наблюдать за кораблями, что направлялись в Остию. За столиком сидели матросы, которые ожидали. Узнав вошедшего и сопровождавших его ветеранов, участников десятков сражений, они поспешно поднялись, склонили головы и удалились, оставив трактирщику несколько монет.

– Садитесь, – сказал Марий племяннику и Лабиену.

Трактирщик подошел к столу.

– Хвала богам! Какая честь, какая честь для моего заведения! – воскликнул он, искренне радуясь. Как и многие жители Рима, он обожал Гая Мария. Всякий раз, когда городу угрожала опасность, тот приходил на помощь. Теперь над Римом снова нависла угроза, и Марий, великий Марий, побеждавший в Африке на севере, в войнах против кимвров и тевтонов, вернулся. Значит, они спасены.

– Поменьше слов, хозяин, – строго, но беззлобно сказал Марий, – и побольше еды и питья. Ты знаешь, что я люблю.

– Да, конечно, конечно… – забормотал трактирщик, удивленно глядя на двух мальчуганов рядом с Марием. – Вино и сыр для всех?

Марий понял, что трактирщик в замешательстве. Посмотрев на мальчиков, он громко спросил:

– Трактирщик хочет знать, мужчины вы или дети.

Мальчики переглянулись – ни один из них еще не носил мужскую тогу, одежду взрослых римлян, – повернулись к бывшему консулу и ответили, тихо и неуверенно:

– Мужчины, славнейший муж.

Затем сглотнули слюну.

Бывший консул видел, что у каждого на шее висит булла, амулет, который носят только дети. Тем не менее он ударил кулаком по столу, запрокинул голову и громко расхохотался. К нему присоединились ветераны и многие другие, включая трактирщика.

В следующий миг бывший консул прекратил смеяться и посмотрел на тех, кто по-прежнему веселился за соседними столами.

– Потешаетесь над моим племянником? – спросил он.

Все разом притихли.

Марий снова взглянул на Цезаря и Лабиена:

– Сегодня утром вы сражались, как мужчины. Глупые, но мужчины. Кровь из ваших ран свидетельствует об этом. – Он обратился к трактирщику: – Ты слышал, это мужчины. Вино и сыр для нас троих. И для моих ветеранов тоже.

Хозяин таверны кивнул и отправился за отборным вином и лучшей снедью.

Марий поднял левую руку, не сводя глаз с мальчиков.

К нему подошел один из ветеранов.

– Немедленно приведи лекаря, – приказал он.

Военный прижал кулак к груди.

– Да, славнейший муж, – ответил он и отправился выполнять приказ.

– Раны нужно обработать, – объяснил Марий мальчикам, внимательно осмотрев лицо племянника. – К тому же матушка не должна видеть тебя в таком виде, иначе все легионы Рима не спасут меня от ее гнева. Разъяренная Аврелия хуже скопища диких тевтонов, вооруженных до зубов. Она способна на все.

Это звучало как шутка, но на сей раз Гай Марий даже не улыбнулся.

Как и Цезарь. Обычно его мать вела себя кротко, но при этом, казалось, была сделана из железа.

– Мы не глупцы, – возразил Цезарь, оскорбленный тем, что дядя приписал их отвагу недостатку ума.

– Клянусь Геркулесом! – воскликнул Марий. – Мой племянник унаследовал от своей матери решительность, даже дерзость. Ты хочешь сказать, что я солгал или сказал что-то глупое?

– Нет, но…

Маленький Цезарь не мог вымолвить ни слова, в горле у него пересохло.

Хозяин таверны вернулся, неся кувшин вина и блюдо с ломтиками выдержанного сыра, а также три кубка из terra sigillata, лучшие в его заведении, которые приносили только в торжественных случаях. Он собирался сам прислуживать за трапезой, но бывший консул жестом велел ему удалиться.

Взяв кувшин, Гай Марий наполнил все три кубка.

– Пей, – сказал он племяннику. – Сейчас это именно то, что нужно. Надеюсь, к тебе вернется дар речи.

Цезарь поднес кубок к губам и сделал пару глотков – достаточно, чтобы спиртное обожгло горло, но слишком мало, чтобы снова почувствовать во рту влагу. Лабиен сделал то же самое.

– Итак, – продолжил Гай Марий, наклоняясь над столом, – вас было двое, а противников сколько? Двадцать? Даже больше, но на вас набросилось около двадцати. По-вашему, это разумно? Как думаете, сколько сражений я бы выиграл, если бы вел себя, как вы? – Он выпрямился, приблизил кубок ко рту, одним долгим глотком опустошил его и поставил на деревянную столешницу, по-прежнему глядя на мальчиков. – Никогда не вступайте в бой, если врагов вдесятеро больше. Это знают даже глупцы, с которыми вы сцепились сегодня утром.

– Но они оскорбляли тебя, – стал оправдываться Цезарь.

– Еще бы. Большинство этих ребят – сыновья сенаторов-оптиматов, моих врагов.

– Что мне оставалось делать? – Племянник Мария по-прежнему считал, что надо ввязываться в драку, даже если у неприятеля полнейшее численное преимущество.

Гай Марий снова склонил свой мощный торс над столом, придвинувшись к своим юным собеседникам:

– Следовало отступить и дождаться более подходящего случая. – Он отвел взгляд и подлил себе вина. У мальчиков его оставалось еще достаточно.

– Ну, хотя бы… – Цезарь заколебался, но в конце концов добавил, защищаясь: – Ну, хотя бы… теперь они знают, что я храбрый.

Марий искоса смотрел на него, держа кубок над столом:

– Именно так, племянник: враги знают, что ты храбрый… и глупый. И твой друг тоже. Кстати, а ты почему полез в драку? И как твое имя?

– Меня зовут Тит. Тит Лабиен, славнейший муж. А в драку я полез, потому что… потому что решил, что самосуд – это несправедливо.

– Вот оно как: еще один отважный глупец. Неудивительно, что вы подружились.

Цезарь покраснел от гнева: дядя выказывал явное презрение к ним. Тит тоже смутился. Самолюбие мальчиков было уязвлено. Они собирались что-то сказать, но их остановила поднятая ладонь Мария. Тот сделал еще один долгий глоток, но не опустошил кубок до конца.

– Меня тоже когда-то считали трусом. Так думали сотни, да что там, тысячи легионеров! Но я не из-за этого вступил в бой, когда всем нам грозило поражение. Друзья мои, – он заглянул в глаза каждому из мальчиков по очереди, вновь нависнув над столом, – я проглотил свою гордость, дождался удобного случая и одержал окончательную победу. Намотайте себе на ус: на войне важна только одна победа – окончательная.

Мальчики недоверчиво смотрели на Мария. Он был не просто победителем. Об этом они знали, как знал весь Рим. Этот человек выиграл не одну, а две войны и много важных сражений. И не только: он полностью преобразовал римскую армию, усовершенствовав ее. Ребята сомневались, что хоть один легионер мог заподозрить Гая Мария, шестикратного римского консула, в трусости.

Бывший консул, казалось, угадал их мысли.

– Серторий! – воскликнул он.

Один из ветеранов подошел к столу.

– Расскажи этим двоим, как все, даже ты, думали, что я струсил.

Серторий нахмурился. О событиях далекого прошлого, когда все заподозрили Мария в трусости, они ни разу не говорили, по молчаливому согласию.

– Ну же, Серторий, – настаивал Марий. – Я воспитываю племянника, и у меня не так много времени. Назревает третья война, меня ждут в войске, так что говори, во имя Юпитера!

Втянув в легкие побольше воздуха, Серторий стал умолять богов, чтобы они подсказали ему правильный ответ. И он не ошибся:

– Это было перед битвой при Аквах Секстиевых, славнейший муж.

В таверне воцарилась тишина.

Все прислушивались к разговору.

– Именно так, – подтвердил Гай Марий, – незадолго до битвы при Аквах Секстиевых. В течение многих дней все мои люди думали, что я, твой дядя Гай Марий, струсил. И знаешь что?

Цезарь покачал головой. Они с Лабиеном во все глаза смотрели на прославленного военного и государственного деятеля. Никто до него не становился консулом шесть раз. С ними разговаривала живая легенда.

Гай Марий снова наклонился над столом и прошептал:

– Не важно, что о тебе думают, понимаешь? – Он посмотрел на Лабиена и добавил: – Понимаете меня, вы оба? Человек не становится трусом из-за того, что кто-то подумал о нем что-то. Трусость обитает в сердце. Я никогда не был трусом. На поле боя я всегда был… умным и расчетливым. – Он вздохнул и откинулся на спинку стула. – В государственных делах, к сожалению, не настолько. Но это другая история. Сейчас я вам расскажу, когда и почему солдаты втихомолку называли меня трусом, не осмеливаясь сказать это в лицо. А еще – когда и как я одержал великую победу, потому что я – вождь, а римский консул должен уметь подавить свою гордость, думать только о пользе Рима и о единственном, что важно, – об окончательной победе. Я расскажу вам о битве при Аквах Секстиевых.

XI

Memoria in memoria[9]