Зверь выходит из вод

– Когда спасаешь каждый день, то это уже не геройство. Просто такой вид работы.

Истопник грубо закашлялся. Быстро свесил голову над диваном, на миг мелькнуло, не гадко ли, – и сплюнул кровавую слякоть.

– Испачкал пол, – злорадно высказался.

– Что с тобой? – сочувственно, мягко произнесла блондинка.

– Ничего особенного. Просто рак на треть легкого.

Блондинка неопределенно промычала. Создалось впечатление, что она не поняла. Или не хотела вникать.

Истопник, осторожно приноравливаясь, лег на спину. Уставился в потолок. Мелькали шаровидные вспышки.

Блондинка умостилась ему на плечо.

– Ты ведь видел Печь?

– Да, видел.

– И как она?

– Здравствует.

Она помолчала, продолжая вертеть кончики волос.

– Расскажи, как там вообще наверху?

– Как обычно.

– А обычно – это как?

– Ты что, не была ни разу наверху? – удивился истопник.

– А что я там забыла? – ворчливо заметила.

Истопник потупился. Он не знал, что сказать. И вправду – что там интересного, наверху. Особенно для детей подземелья. Страшные черные тучи на весь небосвод. Горы, затопленные горячим океаном. Пепельная метель.

Наверху – огромная свалка, полная гари и пыли. Жаркий, ядовитый отстойник.

Вот что было наверху. То, что оставили им предки. Радуйтесь и пользуйтесь.

Он закрыл глаза, собираясь с мыслями, затем медленно начал рассказывать:

– Я живу в толще горы, в крохотной конурке из камня. Мое смотровое окошко выходит не на Печь, а в противоположную сторону. И… – на секунду запнулся, но тут же решительно продолжил: – в ясную погоду… мне видно пологий склон. Далеко слева густая кромка леса. Там водится несметное количество живности – зайцы, волки, лисы, дикие кабаны, не говоря уже о всяких мелких букашках. А к самой равнине спускается заросшая тропа, некогда двухколейная, вымятая колесами машин. Чуть в стороне от тропы растет большая, развесистая береза. В нее когда-то ударила молния, и в ее стволе зияет обугленная расщепленная дыра. Рядом торчат камни. Они горячие от солнца, покрытые, как щетиной, мхом и ссохшимися колючками. Можно присесть, отдохнуть, понаблюдать за деловитой беготней муравьев… Левее за березой тянется травяной горб погреба, а правее, накренившись, осели два стога – с сеном и соломой. Тот, что с соломой – будто откусанный. Еще дальше квадратный амбар для хранения сена, с шиферным козырьком. Неподалеку пасется корова, привязанная к воткнутому в землю железному штырю… Обогнув погреб с одной стороны, каменистые возвышенности ведут к сараю. К его торцу тесно примостилась куча перегноя, возле которой снуют куры во главе с пышногребневым петухом. А с другой стороны погреба растет трава, давно неутоптанная колесами. Среди свисающих яблоневых веток едва-едва просматривается дом. Он облеплен сеткой с малиной и обгорожен трухлявым забором. И дальше, за домом и забором, виднеется частокол из могучих ольх. И в секунды, когда затихает ветер, не доносится ворчание кур и не слышен хруст отрываемой коровой травы, можно уловить, как журчит ручеек пруда у подножья деревьев…

Истопник замолчал. Прислушался – блондинка, примостившись на плече, сладко сопела. На потолке безумно плясали лучи света. Но тут было предельно тихо, спокойно, безмятежно.

Не доносилось гула Печи. Не гуляла перед глазами пепельная шелуха.

Тут даже хотелось жить. И хотелось, чтоб сама жизнь тут продолжалась. Хоть какое-то подобие жизни.

В это время из густой тени появился цербер.

14

В тоннельной каменистой пустоте Стикс тащил истопника наверх. С грохочущей натугой вибрировали ступени. Изредка попадались встречные работяги, безропотно снующие к прохладе Тартар.

Он вернулся к себе, в конуре было по-тепличному жарко, затхло, стесненно. Темнота хранила очертания функциональных джунглей. Бельмо смотрового окошка невзрачно светлело в предрассветной дремоте. Фоновым рокотом напоминала о себе Печь.

Он быстро стянул гидрокомбинезон. Стал напротив расковырянной стены. Он ждал, приходилось терпеть, тратить драгоценное время на тупое и бессмысленное ожидание.

Свет от окна совсем скоро даст возможность творить.

В окне, как и прежде, горизонта не существовало – он терялся в размытой сизой дымке, усеянной дробным пеплом. Над дымкой начиналась бездонная черная тучность, жирные и пухлые клоки облаков, похожих на извивающихся змей.

Промедление, все это было промедление. Истопник злобно ругнулся и вернулся к стене. Тонкие силуэты помалу обретали смысл и символизм. Рисунок был закончен на треть. Рисунок требовал кропотливости, требовал времени, очень долгого времени. Которого уже не было. Рисунок останется незаконченным, истопник это понимал. Та картинка в голове никогда не обретет завершенность в породе.

И в далеком будущем, когда некто найдет его наскальную живопись – что увидит он? Что поймет?

Не в силах больше ждать и терпеть истопник вырыл лезвие и принялся крошить, счесывать, вырезать.

Местами порода поддавалась трудно. Местами отделялась гораздо большими частями, чем нужно. Приходилось терпеливо заделывать изъяны, корректировать огрубелости. Отбросив целостность, он занялся тем, что постоянно откладывал на потом – выемчатое изображение коровы, привязанной к железному штырю. По памяти изрезал узоры на ее боку.

Утро наседало и нагло убегали минуты. Наконец, когда работа была готова, он замазал ее черноземом с-под растений. Истопник довольно улыбнулся. На туше парнокопытного был ювелирно вырезан географический атлас мира.

Он выдохся. Но спать не хотелось. Что мог, он сделал. Нужно было увидеть работяг. Возможно даже – попрощаться.

С тревожным сердцем он вышел на подмостки Олимпа. Было безлюдно, сумрачно, внутренности горы зловеще скалились. Тут он уловил шаги, кто-то приближался со стороны пещер. Истопник остановился, не желая ускорять встречу. С нескрываемым облегчением он увидел – это был новичок.

Заметив истопника, новичок осторожно улыбнулся и замялся посреди дороги, не зная, что делать – идти дальше или завести разговор.

– Ты чего шатаешься тут? – сухо осведомился истопник. – Дуй спать.

– Та я выспался уже, – виновато ответил. – Как приехал, меня вырубило сразу. Вот проснулся, захотел пообщаться с остальными, но меня прогнали.

– Черепков всегда не особо жалуют.

– Та понятно. Но подозрительно все же. Сидят по углам, шушукаются, а как подхожу – замолкают, смотрят исподлобья, гонят прочь. Некоторые даже угрожают.

– И что тут подозрительного? – насторожившись, спросил истопник.

Новичок метнул взгляд назад, переменился в лице, отскочил в небольшую темную нишу и позвал истопника.

– Я кое-что уловил краем уха, – зашептал проникновенно. – Похоже, часть работяг настроена бунтовать…

Новичок продолжал говорить. Истопник не слушал. Он смотрел в его блестящие, полные страха глаза, на его воспаленную, еще не сгоревшую кожу, ломаные жесты. Что видел парень в этой жизни? Что его ждет в будущем? Зачем и почему он вообще родился в этом мире?

Тряхнув головой, истопник решительно сдавил ему плечи, заставляя от неожиданности смолкнуть.

– Слушай внимательно, – произнес голосом твердым и чужим. – Завтра действительно будет бунт. И принимают в нем участие все работяги. Печь хотят остановить. Но никто не хочет осознать, что это ни к чему не приведет, – истопник лихорадочно собирал мысли в кучу. – Немедленно отправляйся в Тартар. Расскажи о бунте. Предупреди, дай знать. Сейчас же садись на ступеньку Стикса и поезжай к самому низу. Достучись до них. Ты должен успеть. Иначе завтра прольется кровь, много крови.

Новичок смотрел недоверчиво, ошарашенно. Истопник встряхнул его.

– Ты понял? – угрожающе прикрикнул.

Дергано закивал, неотрывно смотря на истопника.

– Так давай дуй в Тартар! – истопник грубо пихнул его к ступеням. Едва не упав, новичок выровнялся и негнущимися ногами поспешил скрыться.

Когда новичок пропал из виду, истопник облегченно выдохнул и тут же раскашлялся. Это длилось около минуты. Он все кашлял и кашлял, лицо отекало, он безуспешно глотал воздух, и снова его выкашливал. Горло горело, мышцы свело от напряжения, тело болело от непрерывных, изнуряющих толчков.

Удушение отступало. Он медленно приподнялся и, покачиваясь, слегка оглушенный, зашел в пещеры Олимпа. Было полупусто. Работяги сидели поодиночке, вразнобой. Пройдясь, он заметил Финикового – тот отвлеченно рассматривал камни под ногами.

Истопник сел рядом. Очнувшись, Финиковый осоловело дернулся и с негодованием крикнул:

– Ну все, ты уже достал!

Заметив вдруг, что это истопник, он сдулся, вяло осел.

– А, это ты. Я думал, снова черепок увязывается. Этот сучонок явно шпионит за нами. Ходит, вынюхивает, собирает информацию. Еще немного, и пришлось бы его урезонить.

– Ушел черепок.

– Сам-то чего не ковыряешь стену свою? – иронично усмехнулся Финиковый. – Сейчас каждый пытается успеть доделать дела. Я вот, к примеру, надираюсь вдрабадан.

– Тебя же, дурня, быстро пьяного подстрелят.

Финиковый беспечно покивал.

– А какая, к херам, разница. Всех нас убьют. Одних порвут церберы, других съест «акация», третьих в угольки превратит Печь.

Оглянувшись, истопник произнес:

– Я был в Тартаре.

– И что? Мне надо тебя похвалить?

– У меня обнаружили рак легких. Размером с орех.

Финиковый сник, потер сухое лицо мозолистой ладонью.

– Ох, старик, беда. Давай выпей со мной. Хотя тебе, наверно, нельзя – после операции.

– Мне не сделали операцию.

В недоумении Финиковый уставился на истопника.

– Что самое интересное, тартарский доктор перенес операцию на пару дней. У него там важное мероприятие. У меня рак, а у него мероприятие.

– Душить их надо, – с ненавистью процедил Финиковый. – Душить, давить, топтать.

Вздохнув, истопник продолжил:

– И в качестве компенсации он перевел меня в группу дефективных.

Нависла тягучая пауза. Истопник ждал. Финиковый молчал, посасывая алкоголь из трубочки.

– Хитро, – скривился в язвительной, недоброй ухмылке. – Очень хитро придумано.

– Что ты имеешь в виду?

– Знаешь, что я тебе скажу, – Финиковый презрительно скривил губы. – Если завтра все пойдет наперекосяк, если завтра нас задушат еще в зародыше – тебе конец. И конец мучительный. Кашель с кровью тебе покажется ангельским писком. Понимаешь, что я имею в виду?

– Понимаю, – сказал истопник спокойным, равнодушным голосом. – И мне от этого больно.

Финиковый отвернулся. Снова приложился к трубочке.

– Больно, – повторил истопник. – Время от времени нас тасовали в разные группы, но почти всегда мы работали вместе. Мы друзья, знаем друг друга не один год. А теперь ты мне говоришь такое?

Финиковый молчал, сжав губы. В пыльном полумраке черты его истертого лица обострились. Раненное ухо было похоже на черный ком грязи.

Истопник глубоко вздохнул и тихим голосом произнес:

– Что же с нами случилось? Мы перестали быть людьми. Мы ожесточились, одичали. Я боюсь за нас. Я боюсь, что мы осуществим переворот и придем к власти. Боюсь, что у нас получится. Ведь мы несем лишь разрушение. Мы умеем жечь, разрушать, уничтожать. Нам не место где-либо еще, кроме как в Печи. Наша ценность и заключается в том, что мы способны выживать в условиях жары, смертельного солнца и невыносимого воздуха. Мы лишь и можем коптить небо, чтобы человечество успело освоить Марс. Человечество, а не мы. Мы уже не часть людей, мы утиль. Ноша, груз. Балласт. Наши лысые, чахлые головы засорены жестокостью и примитивным сознанием. Мы уже не в состоянии созидать. Все. Конец. Мы тупиковая ветвь эволюции, необходимый батут для прыжка людей вверх. Мы – не то, что должно выжить, а уж тем более попасть на Марс. Ибо мы загубим его точно так же, как загубили эту планету. Из всего, что осталось здесь, мы и есть самый настоящий мусор.

Пока истопник говорил, в отдалении нарастал шум. Они отвлеклись, оглянулись. Работяги сползались в одно место, привлеченные возней и шумными окриками.

Приглядываясь и ничего не видя, Финиковый подорвался с места. Истопник последовал за ним.

Они подошли к темной, огороженной множеством пещерных наростов площадке. Несколько работяг стояли в отдалении, на известных позициях, закрывающих обзор церберам. Остальные кучкой окружили Коньячного – тот, статный, крепкий, возвышающийся, схватил за грудки новичка, прижал его к конусу сталагмита и агрессивно потряхивал

Подойдя ближе, истопник услышал:

– …смотрю, эта падла вниз поехала. Пропустила свой выход – и почесала прямиком в Тартар, – объяснял другим Коньячный, затем обратился к новичку: – Признайся, сука, ехал сдавать нас?

Новичок судорожно махал головой. У него уже был разбит нос, а под левым глазом натекал огромный волдырь.

– Нет? Нет, говоришь? – шипел остервенело Коньячный. – А куда ты ехал? Давай, рассказывай нам! Куда ехал?

Новичок что-то невразумительно мямлил. Он весь дрожал, истекал слезами. Жалости это не вызывало, а скорее наоборот – хилого, растрепанного, жалкого, работяги сдерживали себя из последних сил, чтоб не разорвать его на куски.

– Даю тебе последний шанс, – шепотом, но очень внушительно сказал Коньячный. Грузно ударил в живот. – Или ты скажешь, зачем туда ехал, или я прикончу тебя на месте.

Новичок лихорадочно шарил глазами по лицам работяг. Истопник спохватился, отвернулся. Он хотел отойти в сторону, но работяги плотно обступили его со всех сторон. Тут он услышал возглас. Вздрогнул. Замер. Закрыл глаза. Тут же холодком по коже, страшным и мучительным, почувствовал, что поворачиваются к нему, в его сторону.

Новичок нашел его. Высмотрел. И теперь он все расскажет.

И кашель с кровью покажется ангельским писком.

– Вот!.. Он!.. – начал лепетать новичок, захлебываясь кровью, слюнями, желанием выжить, указывая на истопника.

Большими шагами, будто сонный и нездешний, истопник вмиг оказался возле новичка, выхватил его из рук Коньячного – и стал ударять об конус сталагмита. Поначалу новичок хрипел, сипел, булькал. Сопротивлялся. А удары продолжались. Один за другим. Прикладывая ладонь ко лбу, истопник со всей силой вминал чужой затылок в зазубрины камня. Хрустело, брызгало. Чавкающие звуки дробились вперемешку с затихающими всхлипываниями новичка.

Истопник бил, бил, бил. Ощутил, что уже не может удержать тело. Отпустил, отошел – тело сползло вниз. С раскрошенного затылка быстро набегало черное, мерцающее в сумерках озерцо.

Кто-то одобрительно постучал по его плечу. Он обернулся. Это был Финиковый. С его лукавой, жестокой ухмылкой.

В это время, удовлетворенные, работяги спешно начали расходиться.

15

Едва доходя до душа, истопник скинул гидрокомбинезон. Включил напор на максимум. Струя обдала горячей, капризной колкостью. Он раскашлялся, сплюнул. Напор воды то худел, то наращивал мощь. Время шло. Полчаса, час. Истуканом он подставлял свое тощее тело воде. Он знал, что может простоять так вечность. И ритуал очищения ничего не даст. Не поможет.

Нет никакого очищения.

То, что выйдет из воды, уже не будет человеком. Из воды выйдет зверь, зверь в человеческом обличье.

Обливаемый водой, он держал в руке лоскуток. И никак не мог вспомнить его цвет. Сам себе улыбнулся. Если б он оставался человеком, то, быть может, все же вспомнил бы. Но зверь не способен различить цветов.

Загорелась световая панель лифта. Истопник не смог сдержать вздоха облегчения. Теперь ему не придется оставаться один на один со зверем.

В салоне транспорта уже торчали лысины. Первый ряд был занят, истопник сел во второй. Работяги попадались знакомые, но не все. Озабочено молчали, каждый на свой лад представляя, что увидит, когда выедет транспорт.

Сегодня была Талия. Старушка с расшатанными креслами и отбитыми подлокотниками. Нетронутая снаружи, но видавшая жизнь изнутри.

Стрелка циферблата показывала два часа пополудни.

К истопнику долго никто не подсаживался. Заходили азиаты или европейцы, не говорящие по-русски. Но вскоре показался Пивной, он узнал истопника. Работяга был ветх, сутул, хил. Лоснящийся нос облазил шелухой.

– Любые дороги ведут к дефективным, – произнес бесцветным голосом, сел рядом.

– Воистину, – вяло улыбнулся истопник. – Не ожидал, что ты до сих пор жив.

– Взаимно, – признался Пивной. – Впрочем, дело поправимое. Печь любит пожирать своих детей.

– Дело говоришь.

Транспорт наполнялся. По гнетущему молчанию чувствовалось, как напряжены работяги.

– Спал хоть час? – спросил Пивной.

– Сомневаюсь.

– Аналогично. Судя по заплывшим рожам вокруг, никто не спал.

Пивной раскатисто зевнул.

– Так что там у тебя?

– Рак легкого.

– Не мелочишься, – закивал. – У меня асбестоз, силикоз и еще какая-то хрень. Кило пыли в груди.

– Не скажу, что сильно удивлен.

Пивной хотел что-то сказать, но замолк – входная панель закрылась, и Талия со скрежетом поползла вперед.

Истопник заметил, что все зачарованно уставились в окно. Начался ли бунт? Успеет ли их группа? И вообще, стоит ли им, инвалидам, успевать?

Умирать никто не хотел, но причастным желал быть каждый. Чтобы не в стороне, но чуть позади. Чтобы не лезть на рожон, но все же лезть – тихонечко, неторопливо, сильно пригнув голову.

Прошла минута. Вторая. Транспорт все катился в темном отрезке пути, слепом и раздражающе длинном.

И вот работяг вытянуло на поверхность. Перед ними расстилалось неопрятное плоскогорье, опоясанное скалистой горной грядой. Знойный ветер, налетая порывами, стегал по корпусу. Небо было угольным и подвижно-рыхлым.

Взору предстал опостылевший вид дымящей Печи. Густой черный смог фонтанировал величественно и грандиозно.

Кто-то протяжно вздохнул. Кто-то подошел к окну, всматривался в долину, разглядывал признаки восстания.

Горловина Печи была по-прежнему устрашающе огромной, нерушимой, потусторонней. С нее выпирал дым – казалось, будто чудовищный хобот присосался к небу. Горло иссиня-черного смога медленно насыщалось небом. Едва обозримая во всем объеме кишка дыма пульсировала между небом и Печью, набухая и расширяясь.

В нервозной тишине работяги пытались уловить, не уменьшился ли сноп черного дыма. Не изменилась ли конфигурация разгрузочного дока. Разгрузочный кран с пустым крюком неподвижно стоял у одного из ближних секторов.

– Танкер прибыл, – облизнув запекшиеся губы, сказал Пивной.

Судно было пришвартовано у дока. На серой глади океана пунктиром зарастал след. Это означало, что прибыли американцы. С оружием. И прибыли достаточно давно. Но что происходило внутри – оставалось загадкой.

Транспорт неторопливо ворочал телом, пепельные крылышки плясали в воздухе. Спускаясь все ниже, работяги не замечали ничего нового и подозрительного.

Кто-то позади открыл пищевой паек. Нервозность помалу спадала, замещаясь чувством голода.

Истопник равнодушно выглядывал в окно. Довесок скалы тянулся отростками к днищу транспорта, норовя если и не вспороть, то хотя бы задеть, царапнуть. Сухими обглоданными костями торчал лес. Долина выглядела раздавленной и опаленной, будто об нее затушили чудовищных размеров окурок.

Перед ущельем, среди обломчатых разбросов, лежала каменистая твердь. Крошечный издали, почти в палец длиной, по тверди гулял пепельный смерчик. Бродил из края в край, затем останавливался и ускорял свое верчение. Это напоминало сценическое выступление танцора. Собрав, как одеяния, клочья пепла, смерч наматывал их вокруг оси, вычурно изгибаясь юлящим бесплотным телом. Крутился и крутился. Цеплял сухие стебли мертвой травы, касался и оставлял частички пепла на выступах камней. Замотанный сожженным мусором, столбик ветра кокетливо извивался перед истопником.

Затухая, смерч скатился и распался в серой расщелине.

В это время раздался взрыв – и разгрузочный кран, вырванный огненным толчком, с натужным скрипом рухнул в заваленный пылью океан.

16

Следующим ударом разворотило крышу одного из секторов. А вслед за обломками стены полетел на землю и мусор для сжигания. Еще один взрыв поразил трубу, протянутую к Печи.

Тут же, незадачливо дернувшись, остановился транспорт. Остальные подъемники тоже замерли. Порывы ветра мощно врезались и раскачивали борта.

Со взорванной трубы валил черный дым. В пандан к огромной Печи, что тоже равнодушно рвала черным дымом. Из пробитого сектора тоже поднимался серый дымок. От валявшегося крана расходились волны, медленно катясь на отшиб океана.

Работяги обалдело наблюдали за происходящим. Но больше ничего не происходило. Пепел продолжал, как мошкара, дерзко летать и рябить. Небо накачивалось жиром туч. Волны без устали окутывали полосу дохлых рыб.

Лишь последствия взрывов, мелкие очаги разрухи – уже не вкладывались в привычный пейзаж, сводя на нет надежную мысль, что все останется прежним.

В нескольких десятках метров висел на канате другой транспорт. Там тоже сидела группа работяг, из тех, что уже возвращались домой. Из тех, кому повезло – или не повезло – не участвовать в бунте. В отдалении болтались над пропастью еще парочка подъемников, но этот был ближайшим. Кто-то махал им рукой. Оттуда что-то показывали, но разобрать, что именно, было невозможно. Истопник, сощурив глаза, пригляделся. Один из лысых, торчащих у окна соседнего транспорта, имел знакомые черты. Словно там находился один из тех, с кем он вчера спорил на Олимпе. Или с кем стоял вокруг новичка.

Кто дал ему совершить расправу.

Поверх горных пиков, догоняя звук рычащих моторов, показались два грузовых вертолета. Они везли подвешенные топливные цистерны – смесь нефти и прочих химикатов, от которых дым Печи мог зависнуть на определенной высоте.

Все остолбенели в немом ожидании, когда вертолеты пролетели над транспортами и широкой дугой шли на сброс цистерн.

Вертолеты приблизились достаточно близко – и внезапно шелестящие иглы снарядов взмыли из просветов секторов. Один за другим, оставляя вихрастые хвосты, снаряды помчались поражать подлетевшие цели.

Первый вертолет был сбит сразу. Горящего и раскуроченного, его моментально повело в сторону от Печи. Затем, уже скрытый горным кряжем, проворчал вдали взрыв. Второму же удалось увернуться. Угрожающе накренившись вправо, он, казалось, миновал лобовое попадание. Но количество залпов превысило возможность маневра. Вертолет вобрал в себя вспышку удара – и его косо понесло прямо к секторам. Тут в него попало еще раз. Зависнув на миг, будто удивленный подлостью, огненный металлолом завернул в ущелье, над которым колыхались транспорты.

Не моргая, истопник следил за траекторией падения. Вертолет кренился все ближе. Лопасти чиркнули, сверкнули искры – и раздался тяжелый скрежет. Это был трос. В следующий миг соседний подъемник нелепо подпрыгнул, и вдруг резко понесся вниз. Целую вечность длилось падение – затем коробка транспорта грузно развалилась об каменистые наросты. Раздался грохот. Транспорт был погребен, пропал под взмывшим пепельным колпаком.

Время шло. Несколько часов прошло в гнетущем ожидании. Снова ничего не происходило. Ничего не менялось. Работяги досадливо расхаживали по проходу, переговаривались, тревожно поглядывали на долину. Звучала ругань, нелепые предложения.

Талия раскачивалась, с боков ее донимало протяжное гудение ветров, временами переходившее в пронзительный свист.

Пивной прочистил горло и добавил с нервной дрожью:

– И что теперь?

– Будем тут жить, – язвительно произнес истопник.

– Очень весело. Я так понимаю, бунт удался?

– А что, по нам не видно?

Пивной внимательно сощурился.

– Печь работает до сих пор.

– Работает, – невозмутимо ответил истопник. – Но уже вхолостую.

Истопник определил, что клубни дыма утратили густоту и мощь. Ветряной поток с нарастающим рвением тянул, упрямо гнул выползающую черноту вбок. Отчего вертикальный ком тучи еще больше терялся, смещаясь к горной цепи. К тому же постепенно вся крепкая верхняя облачность лишалась цепкости.

Это случилось – массивный искусственный щит начал разрушаться.

С пробитой об скалистый гребень цистерны вытекала черная жижа. Дымка на месте падения лениво оседала, мелкие языки глодали останки покореженного вертолета.

Истопник глянул в другую сторону. Пласты пепла покрывали океан. Серое на сером. Навес над океаном беднел, обнажался, давал рассеянную брешь. Легкую, пока еще едва заметную, но неумолимо расширяющуюся.

– Помнишь миф о Дедале и Икаре? – вдруг спросил у Пивного.

– И к чему это?

– Да так, вспомнилось, – меланхолично сказал. – Юноша Икар всю жизнь мечтал летать. Дедал сконструировал ему крылья, только предупредил, что в них связки из воска, и чтоб к солнцу не приближался, иначе они расплавятся. И как ты думаешь, что сделал Икар?

– Ясное дело, – хмыкнул Пивной. – Приблизился к солнцу и копыта откинул.