Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет

Я не обернулась. Я слышала шарканье их громадного размера туфлей по плиткам пола и сохраняла размеренный ритм своих шагов. Вышла на улицу и пошла под гору в сторону часовни и учебной аудитории. Я шла точно так же, как ходили все затравленные дети в истории человечества. Слезы щипали глаза, меня кинуло в жар, хотелось провалиться на месте.

Они отстали. Но я отметила этот инцидент. Я замеряла уровень осведомленности нашего сообщества, и с каждым часом он повышался.

Вместе с тем подружки тех, похоже, ничего не знали. С учетом моих опасений, это было удивительно. И так и продолжалось. Казалось, они вообще никогда не узнают. Одна из них училась в моем классе и играла вместе со мной в теннис, и мы оставались такими же дружелюбными, как и всегда. Другая производила впечатление бесстрастной посторонней в наших коридорах. На мой взгляд, она выглядела нереально прекрасной, когда откидывала назад свои длинные блестящие волосы и выходила с завтрака под ручку со своим бойфрендом. Той же рукой, которой он держал ее руку, он удерживал меня в постели? Невозможно. И эти девушки не знали о том, что я пробралась в комнату их дружков и ублажила их обоих? Невозможно.

Особенно в свете дальнейших событий мне кажется, что отказ этих девушек мстить был сознательным актом милосердия. Меня поливали грязью очень и очень многие, но не они, по крайней мере в лицо.

«Возможно, это же случилось и с ними», – предположила моя коллега по аспирантуре. Она писала диссертацию о различных вариантах телесного воплощения страдания. Другой коллега сказал: «Тогда все это херня, потому что они должы были выступить в твою поддержку».

Это последнее соображение никогда не приходило мне в голову. Что за чудеса? Можно такое представить? Мы не ждем подобных вещей от девочек и для девочек. Я была бы безмерно благодарна, если бы по моему поводу просто промолчали.

Через пару дней после его первой подколки в мой адрес я снова оказалась в коридоре неподалеку от мальчика с гребешком на голове. Та же шаркающая походка. Тот же компаньон: ниже ростом, аналогичная стрижка, только короче. На этот раз они избавились от остальных приятелей, поэтому я слегка напряглась, когда высокий сказал: «Привет!» В отсутствие аудитории он мог обратиться ко мне с какой-то другой целью. Может быть, собрался что-то сообщить.

Я замедлила шаг.

Этот коридор представлял собой крытую застекленную галерею вдоль всего самого большого здания кампуса. Из высоких окон лился свет солнечного утра. На деревянных панелях внутренней стены были вырезаны имена выпускников за более чем вековую историю школы. В строгом порядке, год за годом. Их было интересно читать по отдельности, но все вместе они создали пугающую атмосферу безмолвной настороженности сродни кладбищенской. Порой по пути в столовую и обратно я старалась угадать, где в этом коридоре пролегла граница между жизнью и смертью. Какие выпуски в основном уже почили? А какие еще держатся? Отслеживала тени времен. Эгоизм юности. Все мы были такими.

Деревянные лавки вдоль внутренней стены были завалены рюкзаками и куртками, сброшенными по пути в столовую. Три прохода вели на неосвещенные лестницы в три спальни, расположенные на другой стороне здания. Мы называли их Север, Центр и Крыло. При мне они предназначались для мальчиков, девочек и мальчиков соответственно. Высокий окликнул меня примерно в районе Центра. Не знаю, возможно, это сейчас мне кажется, что все остальные школьники куда-то испарились, или же он улучил момент, когда вокруг никого не было, но довольно долго следом за мной по красным плиткам пола шли только эти двое – один повыше ростом, другой пониже. Нам предстояли субботние занятия – всего полдня, и никакой церковной службы. В воздухе веяло некоторым облегчением.

Я развернулась и пошла в обратном направлении, стараясь сохранять дистанцию.

Высокий улыбнулся. У него была полная самодовольная физиономия и самое заурядное имя, которым его никто не называл, предпочитая кличку Шкаф. Не проходило дня, чтобы он не нацепил свою спортивную куртку, правда, я сомневаюсь, чтобы ему приходило в голову щегольнуть чем-то еще – ведь он был одним из хоккейных отморозков. Эти ребята были неизбежностью. Школа считала себя колыбелью этого вида спорта в стране, и родителям будущих учеников обязательно показывали пруд, на котором еще в девятнадцатом веке играли в некое подобие детского хоккея. Кульминационным моментом нашего хоккейного предания был великолепный Хоби Бейкер. Этот мальчик из аристократической филадельфийской семьи стал легендой ледяных полей школы Св. Павла и Принстонского университета, а впоследствии одним из лучших летчиков-асов Первой мировой войны. По поводу Хоби Бейкера было принято говорить, что ему «было дано все» – то есть и блестящие спортивные таланты, и аристократическое происхождение. К моменту моего появления в школе Св. Павла там уже решили, что будут зачислять не только белую кость, но и спортсменов. Это были две очевидно противоположные культуры. Хоккеисты слушали хэви-метал и стриглись чуть ли не наголо, а богатые наследники играли в сквош, ощущали одинаковое внутреннее беспокойство, отпускали длинные ухоженные волосы, писали сонеты и менялись друг с другом бутлегами группы Grateful Dead. Шкаф был бесхитростен. Мне это нравилось, и я немного жалела его. У него тоже была подружка – девочка на класс младше меня, с которой мы играли в одной футбольной команде. Она отзывалась о нем как о какой-то непутевой приблуде. Говорил он исключительно саркастическим тоном, обращая все на свете в хохму. Был ли он в курсе, что оказался здесь исключительно благодаря своим хоккейным талантам? Не этим ли объяснялась его прическа, кличка, грязные брюки и аляпистая куртка?

«Шкаф», – сказала я.

«Ну?» – ответил он.

Его компаньон ухмыльнулся.

Больше он не произнес ни слова, так что секунду спустя я развернулась и пошла дальше. Такое за Шкафом водилось – ему нравилось подразнить человека, а потом сделать долгую паузу. Это заставляло задуматься, не нужно ли было отреагировать как-то иначе.

«Слушай, – заговорил он снова. – Я собираюсь порвать твою целку».

Я шла дальше. За окнами был погожий осенний денек. Панели с именами сияли на солнце. Порвать твою целку. На волне окружающего величия эта мерзость прозвучала навозной мухой, попавшей в собор. Прекрасное защищает от незрелости, а незрелость равнодушна к прекрасному.

«Ладно, Шкаф, – безразлично произнесла я. – Пофигу».

«Ладно? – его голос задрожал. – Ты серьезно?» Два шага, три шага. Его приятель хмыкнул, а я испугалась. Они приближались ко мне. Сзади. «Ты сказала – ладно».

Не оборачиваясь, я покачала головой, не веря своим ушам. Конечно. Пофигу. Но я же теряю контроль над ситуацией. А откуда он знает, что я девственница? С чего бы это его так интересует? А его подружка? Если ему плевать на нее, то какие еще правила он готов нарушить?

«Я серьезно», – произнес Шкаф. В его голосе слышалось возбуждение. Его приятель затих.

Он хотел меня, потому что понимал, что на самом деле отныне для меня не будет никаких первых. Вся былая невинность утрачена, и тащился он за мной по коридору именно в надежде поживиться оставшимся после этой катастрофы. Я ненавидела его. Если бы моя девственность была кольцом, я сорвала бы его и бросила к его ногам прямо сейчас, только чтобы избавиться. Пусть катится по полу к чертовой матери.

«Я это сделаю», – сказал он, когда я выходила из дверей навстречу утру.

Примерно тогда же, в те первые дни и недели после изнасилования, я приобрела диковинное умозрительное видение происходящего, которого никогда прежде не имела. Как будто с огромной высоты я видела себя идущей по кампусу из общаги в дирекцию школы и обратно. Каждый раз, пересекая плац, я видела собственную макушку где-то там, далеко внизу, продвигающуюся от правого края к левому. Приближаясь к дирекции или часовне, зданиям с собственной силой тяготения, я видела себя крошечной фигуркой, которую они притягивают и как будто вот-вот поглотят. Издалека я казалась себе безликой и совершенно беззащитной. Я перемещалась по кампусу ужасно медленно. Почему я не могла побежать? Жизнь этого моего крошечного «я» тянулась в полном неведении об опасностях, практически на полном автомате.

Но было еще одно «я» – расположившееся высоко в небесах, и оно ощущало беспокойство. Ужасная опасность, грозившая моему приземленному «я», существовала только в моем сознании, так же, как и любой ночной кошмар. Поэтому выйдя на улицу навстречу утру, полыхающей листве кленов и ярко-голубому небу, я приказала себе как можно скорее отряхнуться от Шкафа. Но при этом я также представила, что возвращаюсь и принимаю его предложение. А еще я представила, что я – это он, и с какой легкостью он лишил бы меня невинности. Может быть, тогда крошечное существо исчезнет, а я стану свободной?

Через четыре-пять дней после изнасилования я почувствовала себя действительно больной. Меня лихорадило, все тело болело, на шее в районе ушей появились болезненные опухоли. Этот неослабевающий реальный дискомфорт даже порадовал меня. Придется позаботиться о себе.

Болезнь требовала безраздельного внимания к себе. Это не значило, что можно халтурить на уроках или не сдавать задания в срок. Скорее это освобождало от необходимости постоянно быть начеку. Мне все равно, кто разглядывает меня по пути на занятия – у меня температура, я замотана в шарф. Меня не заботит, что я не ответила на чье-то «привет!» – мне нездоровится, могла просто не расслышать. Озноб до дрожи прекрасно меня устраивал. Действительно, я ведь хотела отряхнуться кое от чего. Вот я и тряслась мелкой дрожью, сидя в церкви и окидывая мягким взглядом ряды лиц, сидящих напротив. Наша церковь была одной из самых старых и больших в стране. Она вмещала восемьсот человек и не заполнялась, даже когда все мы занимали положенные места четыре раза в неделю, а иногда и по воскресеньям. В ее величественном облике как будто содержался некий упрек. Мне казалось, что в ней мы подобны камушкам на дне глубокого озера, которых никогда не наберется достаточно, чтобы выйти на поверхность.

В поле моего зрения оказалось витражное окно с библейским текстом: «Встань и иди в город; и сказано будет тебе, что тебе надобно делать. Тебе дано знать тайны Царствия Небесного». Смотрелось красиво, и я попробовала последовать этому вдохновляющему призыву. По пути на занятия в моей голове пульсировало: «Встань и иди, встань и иди». Города не было, но я заменила его туманными представлениями о будущем. Мне нравилось думать, что я получила указание, пусть даже требующее невероятного одиночества.

Вечером после ужина я взяла в библиотеке Библию с рыбками на обложке (рыба – древний символ христианства. – Прим. пер.) и принялась искать. Оказалось, что эти строки – библейский мэшап. Самые первые – «встань и иди» были взяты из девятой главы Деяний апостолов. Внезапно идущего в Дамаск Савла осиял божественный свет, он упал на землю и вопрошал к небесам: «Кто Ты, Господи?» В ответ он услышал: «Я Иисус, Которого ты гонишь. Встань и иди в город, и сказано будет тебе, что тебе надобно делать».

Савл стал апостолом Павлом, одним из величайших проповедников христианства и, кстати, святого-покровителя нашей школы.

Несмотря на болезнь и драматические переживания тех дней, мне понравилась история преображения Савла. В этой школе всех нас побуждали становиться новыми и лучшими людьми. Было приятно обнаружить на окне неприметный с виду фрагмент основополагающего текста с напоминанием о том, что мы не одни такие.

Вторая фраза о знании тайн Господних была взята из Евангелия от Матфея. Матфей рассказывает, что Иисус поучал народ и рассказывал притчи. И рассказал Он одну непростую притчу о сеятеле. Согласно ей, семена, упавшие на дороги, каменистые места, в неглубокую землю и в тернии, не дают всходов. Всходят только те, которые попадают на благодатную почву. Точно так же и слово Божие пропадает втуне в душах недостойных. Я всегда задавалась вопросом, почему бы Господу просто не помочь людям понять. И, кстати, о дорогах, каменистых местах и терниях – разве они не творения Господни? В этом со мной согласились Его ученики. Они спросили Иисуса, для чего он говорит сложными притчами. Он ответил: «Для того, что вам дано знать тайны Царствия Небесного, а им не дано».

А им не дано. На витраже эта часть фразы отсутствовала.

А так ли она нужна?

Это окно говорило о сущности нашей школы: осуществление божественной миссии с убежденностью в высшем знании. Льющийся через это окно свет освещал весь ряд, в котором сидела я.

2. Осень 1989

На первом году обучения в нашей школе мои урбанизированные подружки из Вашингтона и Нью-Йорка жили в комнате со скошенными потолками на мансардном этаже их спального корпуса. Там мы располагались на диване и болтали о том, что не имело отношения к школьной жизни. Из-за алькова комната была длинной и темной. Из мансардного окна над диваном были видны только крыши других спальных корпусов и кроны деревьев. Мы слышали голоса проходивших внизу людей, но не видели их самих.

Угрюмость этого обиталища и делала его крутым. Заточенным в башне девицам было чем заняться. Девочка из Нью-Йорка расчесывала свои длинные волосы щеткой фирмы Mason Pearson («У тебя такой нет? Ты разве не в курсе, что все другие портят волосы?»). Девочка из Вашингтона отрабатывала навыки завязывания шарфов. Они пользовались кремами для лица. «Потрогай, какая нежная», – с детской непосредственностью подставляла мне свое личико нью-йоркская. Ее лоб был идеально чист, а мой испещрен следами угрей. Она обратила на это внимание? Меня поражало и утешало то, что она дает изучить и потрогать себя. Она не сравнивала нас и не оценивала меня. Рассматривали всегда только ее.

Она отвела меня в ванную, чтобы показать, как вызвать у себя рвоту. «Просто открываешь рот пошире и суешь в него пальцы поглубже. Типа, как в рот берешь». Я сдавленно хрипела, стоя рядом. Так это она минет имела в виду? А зачем мне может понадобиться вызывать у себя рвоту?

«Клево», – сказала я ей.

На этот уикенд они собирались съездить со своими бойфрендами на остров Мартас-Винъярд – пожить в чьем-то пустующем доме. Без ведома своих родителей. Это изумило меня. Им предстояло лететь самолетом, а я даже не знала, законно ли это вообще. Наверное, какое-то начальство все же должно следить за такими вещами? А нью-йоркская просто позвонила по телефону-автомату в холле и продиктовала номер своей кредитки. Когда я спросила, кто такая Марта, мои подруги долго смеялись и предложили мне догадаться самой. У меня не получилось. Они развеселились еще больше: «Какая же ты у нас забавная!» Я не спрашивала их о том, что меня реально интересовало. Как проходят выходные с человеком старше тебя? Что вы будете есть? А как ложитесь спать? Зубы чистите? Причесываетесь? Что надеваете?

«Надо тебе бойфренда организовать», – сказала нью-йоркская.

У вашингтонской появились кое-какие идеи. Ни одна не подошла.

«Поговорю-ка я с Рассом, – сказала нью-йоркская. Имелся в виду ее новый кавалер. – Он кого-нибудь подыщет».

Он и подыскал. Один старшеклассник из команды борцов был не против «затусить» со мной. Шеп был симпатичным голубоглазым парнем c манящей улыбкой. На уроках мы изучали аналогии, и в моем понимании Шеп был для Расса тем же, чем я была для нью-йоркской. Никакой романтики, чистая геометрия отношений между старшеклассниками. Я сочла эту идею неплохой.

Но был один нюанс.

Ее звали Шайла, она была нашей ровесницей. На мой взгляд, она выглядела просто куколкой: губки гламурной кисы и огромные ярко-голубые глаза. При такой внешности она держалась довольно независимо и не принадлежала ни к одной из тусовок. Оставалось только догадываться, почему ее не считают красоткой. Из небогатой семьи? Слишком умная? Психованная? Она ходила в громоздком шерстяном пальто с капюшоном на меху и деревянными застежками, хотя по неписаному дресс-коду нам полагалось обходиться легкими спортивными свитерами или вообще дрожать от холода в футболках. Может быть, в ее прошлом была какая-то ужасная история, которую она скрывает?

Шайла мне нравилась. В отличие от многих других, она улыбалась и здоровалась.

Так что Шепу придется выбрать одну из нас, сказала мне моя нью-йоркская подруга. Каждая напишет записку, в которой объяснит, почему хочет стать его подружкой, и перед обедом положит ее в его почтовый ящик в отделении связи в центре кампуса. А вечером он зайдет в библиотеку и объявит нам свой выбор.

Странно, что соискательницами должны были быть мы, девочки, а вожделенной наградой был мальчик старшего возраста. Даже мне показалось, что что-то здесь не так. Но что я могла знать? Моя подруга улыбалась своей идеально-жемчужной улыбкой и потирала руки, как будто согревая их прежде, чем возложить на поледеневшую меня. «Давай так и сделаем. Он выберет тебя», – сказала она.

Я написала: «Дорогой Шеп, надеюсь увидеть тебя сегодня вечером в библиотеке. Лэйси».

Сложила листок из блокнота и адресовала. Шеп был из знаменитой семьи, и я подумала, что ему понравится, что я обычный человек и не боюсь говорить простые вещи нормальными словами. Может, он решит, что я не слишком впечатлена, и это произведет на него впечатление. А потом, я и не знала, что еще написать. Я решила, что от моей лаконичности веет утонченностью.

После ужина я пришла в библиотеку и стала ждать. Появлялись и другие ученики – особо застенчивые или исключительно прилежные. Более общительные находили себе занятия по душе – практиковались в дебатах, репетировали спектакли или ходили друг к другу в гости. По существующему порядку, девочки могли приходить к мальчикам и наоборот при соблюдении трех правил: дверь открыта, свет горит, ноги на полу.

Помню, как расхохоталась мама, впервые услышав об этих правилах во время ознакомительного визита. Смеялась она настолько заливисто, что на нее обернулись другие матери. Я не поняла их удивления, поскольку не поняла сами эти правила. У меня никак не получалось представить себе предполагаемую опасность, исходящую от детишек на постели в комнате общежития. Зато получилось представить себе ученика, стоящего почему-то на одной ноге, как фламинго. Или это была ученица? В те первые дни я жадно впитывала информацию, особенно в часы, предшествовавшие отъезду моих родителей домой. Впечатления оказались глубокими. Вспоминая о правилах посещений, я до сих пор представляю себе подростков в нелепых позах в ярко освещенной комнате общежития.

Дожидаясь Шепа в библиотеке, я не знала, чем себя занять, и бродила по плохо освещенному читальному залу. На нижней полке стояло несколько черных книг с красными свастиками на корешках. Я взяла одну и раскрыла наугад. Мелким шрифтом рассказывалось о массовом истреблении людей в одном из нацистских лагерей смерти. Нигде больше я не встречала описаний подобных ужасов. Мне стало не по себе, буквы поплыли перед глазами. Это действительно было? Такое действительно возможно? Я заложила книгу пальцем, подняла голову и осмотрелась. Шеп вылетел у меня из головы. Заставила себя перечитать страницу несколько раз. Меня мутило, я была до смерти перепуганной четырнадцатилетней девочкой вдали от родного дома. Я пошла в туалет и попыталась вызвать у себя рвоту.

Шеп не явился.

На следующий день моя нью-йоркская подруга рассказала, что Шайла засунула в его почтовый ящик голубой атласный лифчик с запиской, которая гласила: «Хочешь увидеть другую часть этого набора, приходи вечером в мою комнату».

Это впечатлило даже нью-йоркскую.

С тех пор голубые атласные лифчики и расстрельные рвы накрепко связаны для меня. Смущенное вожделение одних оттеняет мрачные глубины других. Я смогла в полной мере оценить всю порочность и банальность человеческого животного. Лифчик Шайлы мы с подругами обсуждали во всех подробностях. Страница с ужасами осталась в тайниках моего сознания. Эти легкомысленные красотки не были готовы к такого рода знанию. Ни тогда, ни, наверное, когда-либо еще.

Мама покупала мне лифчики в магазине Mimi’s во время наших с ней вылазок в город. Никаким голубым атласом там не торговали. Продавщицы с морщинистыми пальцами измеряли мою грудную клетку сантиметром. Пахло пионами.

Холокост интересовал меня больше, чем лифчики, Шеп, да и секс тоже. Если только это не было изощренным бессознательным замещением угрозы секса. (Девочка ждет мальчика. Какую книгу она возьмет? Ту, которая выглядит притягательно, или ту, которая внушает страх?) Смерть как секс, ужас перед созреванием – разумеется, все это давно известные вещи. Полагаю, в четырнадцать лет я обнаружила, что меньше боюсь войны, чем мужского тела на моем собственном.

Я отнеслась к триумфу Шайлы без сожаления и зависти. Этот опыт принес определенную ясность. Я не принадлежала мальчикам. Теперь я это знала. И не стремилась к поездкам на курорты с мужиками или к этим унылым щеткам для волос.

Я снова пошла в библиотеку. Это была старая школьная библиотека, которую годом позже вывели из эксплуатации после постройки нового библиотечного здания через дорогу. Серое приземистое строение было расположено так близко к пруду в центре кампуса, что казалось выступающим из воды. Я больше не прикасалась к той книге со свастикой, хотя поглядывала на нее со своего места в читальном зале – примерно так же, как смотрят на паука на стене. Большинство вечеров той осени я проводила в библиотеке. В холодном зареве тех первых школьных месяцев я и забыла, что обожаю книги.

Но в этом было и кое-что новенькое. При хорошем раскладе эта школа может предложить мне целый мир – потрясающий и изумительный.

Среди всех этих легкомысленных и полубезумных тем, которые мы обсуждали с моими подружками в тот первый семестр, в школе Св. Павла нашелся один затронутый мной сюжет, который заставил их прислушаться. Я как бы невзначай сказала, что один мужчина хочет прилететь на собственном самолете, чтобы увидеться со мной.

«Ну-ка, ну-ка, а кто это?» – спросила нью-йоркская. Она обрабатывала свои ногти пилкой, и тут «вжик-вжик» прекратился. Она подняла голову и воззрилась прямо на меня.

Врожденный инстинкт подсказал мне не называть его фамилию. «Работает с моим папой», – сказала я. Это была неправда. На самом деле он был одним из отпрысков легендарной семьи финансистов, а папа работал в Чикаго в принадлежавшей им инвестиционной фирме. Я не была уверена, что этот мужчина вообще работает. «Он водит меня обедать в город».

А это была правда. Прошлым летом мы с папой приехали в город на электричке, и он отправился к себе в офис. Мистер Лэйн выбрал модный и шумный итальянский ресторан в музейном районе. Я пила холодный чай и изо всех сил старалась не пролить его на свое платье. Я сделала все как положено: здороваясь, не забыла расцеловать его в щеки, как ему нравилось; не забыла поблагодарить за все; не забыла рассказать ему про книги, которые читала. (В качестве летнего чтения школа дала нам «Невыносимую легкость бытия» (роман чешского писателя Милана Кундеры. – Прим. пер.). Сейчас мне кажется невероятным, что этот роман с его темами секса без любви и безответственных связей могли сделать обязательным чтением для школьниц. Но мистер Лэйн не удивился. Он кивнул, сделал глоток и широко улыбнулся. Я развеселила его.

«Очень важно иметь таких взрослых в своем окружении. Это большая честь, что он захотел провести с тобой время», – сказала моя мать.

Нью-йоркская спокойно кивнула – обед с мужчиной явно не произвел на нее особого впечатления. Стало быть, мама была права – нужно иметь таких взрослых в своем окружении.

Моя вашингтонская подруга была католичкой, ее мать была родом из Европы. «Он вроде крестного?» – спросила она.

Лэйны ворвались в наш мир, когда отец начал работать в фирме, носящей их имя. Мы переехали в более просторный дом ближе к городу и начали общаться с немного другими людьми – семьями папиных коллег. Папа говорил, что сделал карьеру относительно поздно, и рассказ о начале его взрослой жизни стал для нас с братом одним из основополагающих нарративов, поскольку это была история о порядочности, удаче и значении образования. На четвертом курсе колледжа папа получил стипендию Родса для продолжения образования в Оксфордском университете, но весной 1968 года, за пару месяцев до его отъезда в Англию президент Джонсон отменил отсрочки от призыва для студентов магистратуры и аспирантов. Власти Сент-Луиса, родного города папы, и до этого подвергались критике из-за непропорционально большого количества предоставляемых студенческих отсрочек. Ему объявили, что он подлежит немедленному призыву.

Папа отказался от своей стипендии и явился на призывной пункт. Первые годы их с мамой супружеской жизни прошли на базе ВМФ в Фэйрфаксе, штат Вирджиния. Там папа сумел воспользоваться преимуществами спецпрограммы для призывников с востребованными специальными навыками: он увлекался большими вычислительными системами и благодаря этому стал программистом корабельных компьютеров. Он совершенно не собирался становиться профессиональным военным моряком, но и с его мечтами о жизни после получения оксфордского диплома было покончено. В детстве я то и дело слышала о таких же, как папа, почетных стипендиатах, которые добились для себя исключений из новых правил призыва. В их числе был юный Билл Клинтон. С тех пор меня не оставляло ощущение необходимости достичь положения, которого, по мнению родителей, мы заслуживали.