Гостинодворцы. Купеческая семейная сага

– Я его не знаю?

– Как, чай, не знать! Он во втором корпусе под рукой Федула Ермилыча стоит.

– С черною бородой?

– Вот, вот…

– Знаю теперь… Что ж он говорил?

– Не могу знать, потому я сичас бежать вдарился… Шут их знает, влопаешься еще с ими в беду… но думаю так, что агличанину нехорошо может произойти.

Сергей задумался. Эта новость, впрочем, для него не была новостью. Он давно уже ждал этого протеста.

«Отец приедет, – думал он, – изругает рабочих и в результате последствия могут быть гораздо хуже, чем они могли бы быть… и потом Андрей… возможно, что он и переврал, и преувеличил все… надо сперва всмотреться хорошенько самому и потом уж принять какое-либо решение».

Сергея из раздумья вывел стук копыт лошади, грузно ступавшей по деревянному мосту, перекинутому через реку. Он поднял голову и увидал знакомые строения аршиновской фабрики.

Был обеденный час. На улицах, кроме возчиков, везших товар на широких полках на станцию, почти никого не было.

Возчики молча снимали шапки и кланялись Сергею.

– Куда прикажете, Сергей Афанасьич? – повернулся к нему Андрей.

– В контору.

Минуты три спустя дрожки остановились у двухэтажного деревянного дома. Низ был занят конторой, вверху жил директор; рядом с этим домом стоял небольшой одноэтажный каменный домик, в котором обыкновенно останавливались приезжавшие на фабрику хозяева.

Сергей соскочил с дрожек, вошел в низенький подъезд, повернул направо и очутился в конторе, по стенам которой тянулись конторки и шкафы.

В конторе никого не было, все обедали.

Сергей прошел вдоль конторы, повернул налево и вошел в комнату, над дверями которой была надпись «Касса».

В кассе сидел малый лет тридцати, нечто вроде артельщика, и дразнил толстого серого кота, развалившегося на окне.

Увидав Сергея, малый кинулся ему навстречу и чуть не свалил стоявший посредине комнаты стул.

– Ивана Дементьича нет? – спросил Сергей, кивнув головой малому.

– Никак нет-с, Сергей Афанасьич, ушли обедать-с.

– Возьми этот саквояж и передай ему – здесь деньги, – а я пойду к Джемсу Ивановичу.

– Слушаю-с, – торопливо проговорил тот, подхватывая на лету саквояж.

Сергей вернулся назад, поднялся по широкой деревянной лестнице во второй этаж и вошел в открытую дверь.

В передней никого не было. Он сбросил с себя пальто, посмотрелся в висевшее в простенке зеркало и вошел в первую комнату, сплошь заставленную растениями. Меблировка этой комнаты была проста. Вдоль стен тянулись стулья, в углу стояло фортепиано, на гладко выстроганных стенах висели гравированные портреты английской королевской фамилии и Пальмерстона.

Сергей окинул ленивым взглядом знакомую обстановку и прошел в соседнюю комнату.

– Кто тут? – окликнул его по-английски молодой женский голос.

– Я, – отозвался Сергей и столкнулся лицом к лицу с молоденькой, стройной блондинкой с темно-голубыми глазами и крошечным, совсем почти детским, ротиком.

Блондинка взглянула спокойно на Сергея и переспросила:

– Кто же вы?

– Я?.. Сын владельца этой фабрики, Сергей Аршинов, мисс! – проговорил он, улыбаясь и протягивая ей руку.

Блондинка с голубыми глазами жеманно присела.

XI

– Очень рада, – проговорила мисс, протягивая Сергею худую руку с синеватыми жилками. – Алиса Раймунд, племянница мистера Джемса… Вы хотите видеть дядю?

– Да, мисс… Он не спит?

– О нет… я ему сейчас скажу о вас.

– Будьте любезны.

Мисс выпорхнула, шумя платьем, в соседнюю комнату и тотчас же вернулась в сопровождении дяди. Джемс Иваныч был в рабочей кожаной куртке, высоких болотных сапогах и в шотландской шапке, сдвинутой на затылок.

– Молодой хозяин… очень рад, – проговорил он сквозь зубы, ловким движением губ перебрасывая сигару из одной стороны рта в другую, – прошу садиться… моя племянница Алиса.

– Мы уже знакомы, – перебил его Сергей.

– О! – издал восклицание директор. – Алиса, принеси нам кофе.

Алиса исчезла. Директор сел за круглый стол, заваленный альбомами и английскими иллюстрированными изданиями, и вытянул ноги.

Сергей тоже сел и пытливо посмотрел на Джемса Ивановича.

– Все у вас благополучно, Джемс Иванович? – спросил он, закуривая папироску.

– О, ес! – ответил тот, откидывая назад голову и пуская в потолок кольца дыма. – Все идет своим порядком.

– Папа вам просил передать поклон.

– Мерси. Он здоров, надеюсь?

– Совершенно.

– Собирается на фабрику?

– Ничего не говорил.

Англичанин снова перебросил сигару во рту и засунул руки в карманы.

– Вы привезли деньги? – спросил он.

– Да. Я отдал их в кассу.

– Отлично!.. Пойдете посмотреть на фабрику?

– Пойду.

– Отлично. У нас все в порядке. Алиса, скоро кофе?

– Несу, дядя! – показалась та в дверях с кофейным прибором.

– Спасибо, дитя. Поставь на стол и уходи.

Алиса поставила поднос, посмотрела на Сергея и присела. Сергей раскланялся. Алиса ушла.

Джемс Иванович, не торопясь, налил из серебряного кофейника две чашки кофе и потянулся за графином с выпуклою надписью Cognac.

– Рюмку коньяку, Сергей Афанасьич? – вопросительно поднес он графин к чашке Сергея.

– Нет, мерси… не пью.

– Не пьете? Ах да… это Иван Афанасьич любит коньяк, а вы действительно не пьете! – хлопнул он себя с улыбкой по лбу и налил в свой кофе коньяку. – Надеюсь, все здоровы: и Андрей Афанасьевич, и Иван Афанасьевич, и ваша матушка?

– Благодарю вас, все здоровы.

– Отлично.

Джемс Иванович понюхал кофе и залпом опрокинул чашку в рот.

Наступило молчание.

– Вы когда же обратно в Москву? – прервал молчание директор, наливая себе вторую чашку кофе.

– Хотелось бы завтра, но… не знаю, удастся ли… Видите ли, в чем дело, Джемс Иванович, до меня дошли слухи о наших фабричных.

Англичанин вытаращил свои маленькие глазки на Сергея и выплюнул окурок сигары.

– О фабричных? – переспросил он и стал наливать коньяк в кофе.

– Да. Вы, я полагаю, уж об этом слышали?

– Ничего! – невозмутимо проговорил англичанин, посматривая с любовью на графинчик.

– Странно. Вы директор фабрики и не знаете, что делается у вас под носом! – горячо произнес Сергей, нервно помешивая ложечкой кофе.

– О, будьте покойны, молодой хозяин! – спокойно ответил тот. – Я знаю все, что мне нужно знать… Что же касается рабочих, то Россия – не Англия, и русский рабочий – не английский. Если вы намекаете на стачку, то она возможна только там, где заработная плата слишком мала и недостаточна для прокормления семьи рабочего. У нас этого нет. Да и вообще материальное положение русского рабочего в тысячу раз лучше, чем в Европе… Прочтите статистические сведения, и вы сами убедитесь в этом…

– Я и не спорю.

– В таком случае о каких бы то ни было стачках не может быть и разговора… Все это вздор!

– Вы думаете?

– Убежден.

– Может быть, эти слухи и несправедливы, но мне кажется, что все-таки пренебрегать ими не следует…

– Чем же недовольны рабочие?

– Штрафами.

– Старая песня! Рабочий, нанимаясь к нам, добровольно подчиняется фабричным условиям. Не нравятся ему условия – не работай. Насильно никто держать не станет…

– Все это так, но… я слышал, что штрафы чересчур уж, как бы вам это сказать, бесцеремонно налагаются… Вы штрафуете за все и про все… Мне передавали, что рабочий подвергается штрафу даже за то, что он чихнет нечаянно! – иронизировал Сергей.

– Это вздор. И только? Больше никаких причин неудовольствия нет?

– Есть. Главное зло – ваша харчевая лавка, где рабочие обязаны брать все припасы чуть не за двойную цену… и с этим бы они еще могли мириться, если б эти припасы были хорошего качества, а то сплошь и рядом им отпускается такой товар, который прямо надо выбрасывать в окно…

– Припасы должны быть высокого достоинства, а если продают скверные – виноват приказчик, который заведывает лавкой.

– Прогоните его и возьмите другого, более добросовестного…

– Не могу. Приказчик этот находится под особым покровительством Афанасия Ивановича.

– Хорошо, я попрошу отца, чтоб его сменили.

– Скажите. Но все-таки вы напрасно волнуетесь… Если б существовали какие-либо неудовольствия, они давно бы были мне известны… Мне кажется, это не более и не менее как сплетни, созданные моими врагами… О, эти враги! Я смеюсь над ними! – заключил директор, допивая кофе и вставая с кресла.

Сергей тоже поднялся.

– Вы куда? – спросил его Джемс Иванович. – Не хотите ли пройтись со мной по фабрике, чтобы убедиться в нелепости глупейших слухов?

– С удовольствием.

Сергей часа два ходил по фабрике и ушел к себе более или менее успокоенным. Ни один из рабочих не заявил ему неудовольствия, напротив, все с довольною улыбкой раскланивались с молодым хозяином и охотно удовлетворяли его любопытство относительно работ. Только один ткач, которого фабричные звали Васькой Питерцем, отвернулся от Сергея, когда тот проходил мимо него, и сделал вид, что не замечает молодого хозяина.

Сергей приписал этот случай чистой случайности и, придя в свое помещение, засел за обед, приготовленный стариком-поваром, уволенным за старостью барином-помещиком и нашедшим приют на фабрике Аршинова.

После обеда он прилег на диван и унесся мыслями в Москву.

«Чем кончатся смотрины Липы? Что скажет она? Что сделает отец?»

Тысячи вопросов закопошились у него в голове, и ни на один не нашлось ответа.

«Как можно скорей в Москву! – решил он. – Завтра же с вечерним поездом уеду… утром раздадут деньги – и марш!»

Скрипнула дверь. Сергей поднял голову и увидал заглядывавшего Андрея.

– Взойди, Андрей, я не сплю, – сел Аршинов на диван.

– Может, вздремнули бы.

– Нет, я так прилег, ходил по фабрике, устал немного… да ты взойди…

Андрей вошел, затворил за собой дверь и остановился в нескольких шагах от Сергея.

– Изволили говорить с Жемсом Иванычем? – таинственно проговорил Андрей, озираясь на открытые окна.

– Говорил, как же… Джемс Иванович не верит.

– Где же ему верить! – засмеялся Андрей. – Гордый человек и больше ничего-с… Самолюбец.

– Да верно ли ты, Андрей, слышал?.. Может быть, рабочие так толковали о разных пустяках…

– Господи! Своими ушьми слышал… По моему рассуждению, Сергей Афанасьич, вам у нас денечков пяток прожить следует…

– Я завтра хотел ехать в Москву.

– Обождите-с. Завтрашнего дня выдача будет, может, что и объяснится в эвто время-с…

– Думаешь, обождать?

– Обождите-с. Рабочие все вас любят и противу вас никакого неудовольства не имеют, стало быть, вы их во всякое время уговорить можете…

Сергей задумался.

«Несколько дней прожить… а там, в это время, может быть, решится вопрос о моем счастье… Остаться я все-таки должен во что бы то ни стало… Бог знает, что может произойти… без меня!»

– А без вас тут, – проговорил Андрей, как будто бы отвечая на мысль Сергея, – такая каша может завариться, что и Жемсу Иванычу не расхлебать…

«Останусь… дня три-четыре подожду, и, если в это время ничего не случится, могу уехать со спокойною совестью», – подумал Сергей и велел Андрею поставить самовар.

– Готов-с! – доложил тот. – Я как приехал с вами, в тот же секунд самоварчик взбодрил… сию минутую распоряжусь-с…

Распорядился Андрей действительно быстро: не прошло и пяти минут, как самовар, пыхтя и ворча, кипел на столе, окруженный, как наседка цыплятами, чашками и прочими атрибутами чаепития.

– Заварить прикажете, Сергей Афанасьич? – спросил Андрей, запуская руку в конвертик с чаем.

– Завари.

– Слушаю-с.

Андрей загремел чайником, тряхнул головой и покосился на Аршинова.

– Жемсову племяшку-то видели? – справился он, подставляя чайник под кран самовара.

– Видел! – улыбнулся Сергей. – А что?

– Ничего-с, барышня, по видимости, аккуратная.

– Особенного ничего в ней нет.

– По-моему, тоже, особенностей-то в ей никаких, Сергей Афанасьич! – авторитетно проговорил Андрей и, завернув кран, с шумом проехался чайником по подносу.

– А тебя она, должно быть, очень интересует? – продолжал улыбаться Сергей.

– Арина Васильевна-то?

– Какая Арина? Алиса она.

– По-нашему, Арина-с… и куфарка Жемсова сичас ее Ариной величает, и Гаврила, который у их прислужающий… Барышня, можно сказать, совсем поджарая-с… все одно, по-моему, что лошади ихние: стати есть, а корму ни шиша! Тоща-с!

– Да тебе-то, Андрей, какая печаль, тоща она или жирна?

Андрей осмотрелся и подлетел к Сергею.

– Да ведь они, Жемс Иваныч-то, для вас, собственно, Арину-то Васильевну выписали.

Сергей расхохотался:

– Как для меня? Что ты чушь городишь?

– Ей-богу-с… и куфарка ихняя, и Гаврила, который прислужающий, то же самое говорят.

Сергей нахмурился.

– Если это шутка, так очень глупая шутка.

– Какие шутки, помилуйте! – замотал головой Андрей, словно обижаясь на недоверчивость Сергея. – Всурьез для вашей милости выписана… намедни я с Гаврилой как-то разговорился… грешным делом, зашли с ним «под елку» и всю душу наизнанку выворотили.

– Что же говорил тебе Гаврила? – поинтересовался Сергей, подсаживаясь к самовару и наливая себе стакан чаю.

– Про разное-с, а там и хозяев коснулись… ну, тут Гаврила все начистоту выложил. Ишь сам-то, Афанасий Иваныч, сколько раз, быдто насчет вас тоись разговоры разговаривал.

– Что же именно?

– Разное-с, – уклончиво проговорил тот, – только промежду прочим такое быдто слово произнес, дескать, ученый он у меня, так думаю я его ученой какой ни на есть женить… А Жемс-то Иваныч быдто на это и говорит: «Есть, – говорит, – у меня племянница ученая, на разных языках может и всякую еографию знает», ну, Афанасий Иваныч на это и говорит Жемсу Иванычу: «Выписывай, – говорит, – может, мой дура…» Кхе, кхе… виноват!

– Не стесняйся, пожалуйста, – вспыхнул Сергей, наклоняясь над стаканом, – ты меня ничем не удивишь.

– Виноват-с… это Гаврила, а не я-с, ну, известно, Жемс Иваныч-то и возрадовался, сичас же телеграмму задвинул: приезжай, Ариша! Конечно, англичанину лестно-с.

Горько стало на душе Сергея. Он понимал, что отец, в силу известных одному лишь ему причин, мог не любить его, даже мог презирать, если он такое презрение заслужил чем-нибудь, но дискредитировать его в глазах целого света, относиться к нему, как к постороннему человеку, – он этого не мог понять.

Сергей пережил многое: чуть не каждый день он встречал от отца и братьев одни только обидные насмешки да упреки в какой-то «учености», о которой они, конечно, не имели ровно никакого понятия, смешивая каждого грамотного, мало-мальски любящего книгу человека с «ученым», этим пугалом замоскворецкого невежества и ханжества.

Он много перечувствовал, живя в семье, где, кроме матери, женщины с любящим сердцем и гуманным взглядом, были все чужды и его сердцу, и его уму; но такого оскорбления он не ожидал.

Его судьба решилась заранее; ему, как «ученому дураку», выписывалась такая же «ученая дура», и об этом говорилось, не стесняясь прислуги, и где же? На фабрике, где сын хозяина, заменяя зачастую самого хозяина, должен быть авторитетом, которому беспрекословно подчиняются целые тысячи муравьев громадного муравейника, называемого фабрикой.

Сергею стало душно. Он залпом выпил стакан и подошел к окну, выходившему в сад.

Облокотившись на подоконник, он долго сидел, погруженный в раздумье, из которого вывел его посланный от директора с приглашением на «вечерний чай».

– Поблагодарите Джемса Ивановича, я уже чай пил, – проговорил Сергей, вставая, – и потом… я устал.

Посланный ушел.

Сергей прошелся по комнате и наткнулся на Андрея, стоявшего недалеко от окна в позе «ожидающего приказаний».

– Ты здесь еще, Андрей?

– Здесь-с… где ж мне быть, как не возле вас? – размахнул тот руками. – Прикажете убирать самовар?

– Убирай.

Андрей потоптался на месте и затем, схватив с налета самовар, повернулся к Сергею.

– А соловья мово, Сергей Афанасьич, нонче не послушаем-с?

– Нет, Андрей, я устал… не могу… завтра утром, если хочешь.

– Слушаю-с. Утром даже лучше-с.

– Ну вот и отлично. Я отдохну, как следует. Кровать мне приготовлена?

– Все, как следует, в аккурате… Утром, как можно, ежели ясное утречко, вот какую руладу пустит – растаять можно, ей-богу! – улыбался Андрей, сверкая и глазами, и зубами.

– Отлично! – улыбнулся Сергей, с удовольствием смотря на своего Андрея, обвороженного соловьем. – Завтра утром ты меня и разбуди.

– Разбужу-с, помилте, как для такого случая не разбудить? Только вы сичас ложитесь спать, а то не выспитесь.

– Высплюсь, не беспокойся. Рано ли твой певун просыпается?

– Соловей-то? В четыре утра-с.

– Раненько!

– Птица аккуратная, Сергей Афанасьич, у ей все вовремя, не так, как у людей, справедливая птица.

– Так в четыре часа меня и разбуди.

– Беспременно-с, мне, главное, ваше мнение насчет соловья дорого, а не токма что, и опять же, ежели утро настоящее будет, – рай в лесу-с! Люблю я лес, Сергей Афанасьич, летом, не ушел бы, кажись, из него.

– Ты очень любишь природу, как я вижу.

– Да, уж насчет природы в лесу раздолье-с… и травка всякая, и козявка мудреная, и птичка… вы видали, как лес просыпается?

– Не видал.

– Посмотрите-с, и зимой лес хорош, в особливости как он заиндевеет. Чистый чертог-с, но летом для глазу приятнее много. Летом, как можно! Зайдешь в лес, сядешь, а кругом тебя всякая животная Бога хвалит, инда слеза пробьет. Так я в четыре вас побужу, можно-с?

– Пожалуйста.

– Слушаю, будьте покойны. Окна закрыть прикажете?

– Зачем?

– Я сам так думаю, что прохладнее будет… Спокойной ночи, Сергей Афанасьич!

Андрей, широко размахивая локтями, вышел из комнаты.

Сергей долго сидел у стола, обдумывая происходившие события и вспоминая свою дорогую Липу, и только когда уже стало совсем темно, он разделся и бросился в прохладную постель.

XII

Разбудил Сергея фабричный свисток. Он встал с постели, подбежал к окну и выглянул на площадь. Горизонт горел, освещаемый лучами всходившего солнца, хотя над фабрикой еще висел предрассветный сумрак.

С востока тянул легкий ветерок и мало-помалу разгонял тени проснувшегося утра.

Сергей жадно потянул прохладный, сыроватый воздух и отошел от окна, невольно вздрагивая от ветерка, забравшегося к нему за ворот ночной сорочки.

– Половина четвертого, – проговорил он, посматривая на часы, – скоро и Андрей придет… надо одеваться…

Он накинул на себя отцовский халат и подошел к окну, выходившему в сад.

В саду царила тишина. Только несколько воробьев чиликали лениво на ветках акаций да гудел свисток, созывая рабочую силу на труд.

Сергей долго прислушивался к монотонному пенью свистка, затем умылся, надел длинные сапоги, фуражку и вышел на крыльцо.

– Батюшки, Сергей Афанасьич, ужли встали? – словно вырос из земли Андрей, протирая кулаком заспанные глаза.

– Как видишь, Андрей…

– Скажите на милость, чему такую оказию приписать?

– Свистку. Слышишь?

– Понимаю-с. Которые не совсем к нему привычные – проснутся беспременно… Самоварчик взбодрить не прикажете?

– Хорошо бы… да не поздно ли будет?

– Ничего-с, поспеем… я с вечеру Степанычу наказывал, может, забыл по старости лет… Эй, Степаныч… дрыхнешь, что ль? – отворил Андрей заднюю дверь, пролетев метеором коридор.

– Вона! – раздался за дверью старческий голос. – Да я уж пять раз «Богородицу» с «Отче нашим» прочел…

– Богобоязненный ты у меня, сичас провалиться! – похвалил Степаныча Андрей. – А самоварчик взбодрил?

– Вона! – ответил тот тем же тоном. – Кипел, кипел… два раза углей подсыпал…

– Золото ты у меня, старичок, ей-богу… давай его сюды… Сергей Афанасьич, – подлетел он к молодому хозяину, задумчиво смотревшему на черный столб дыма, подымавшегося к небу красивою дугой из фабричной трубы.

– Что, Андрей?

– Готов-с. Пожалте чай кушать! – проговорил тот, исчезая.

Сергей выкурил папироску и, когда вошел в столовую, увидал на столе самовар и Андрея, наливавшего ему в стакан чаю.

– Пожалте, Сергей Афанасьич, вот сливки-с, а вот и булочки, тепленькие-с. Степаныч для вашей милости собственно постарался.

– Спасибо. Да ты налей себе-то чаю.

– Не пью-с.

– Как не пьешь?

– Не балуюсь-с. Матушка, как меня на фабрику в услужение отпущали, так зарок на меня положили: чтобы отнюдь я ни вина, ни чаю не пил.

– Вот как!

– Так точно-с, потому вино душу губит, а чай – сердце сушит-с… не потребляю-с.

– И ты ни разу не нарушил этого зарока?

– Помилте, как же я могу супроти родительницы? Покедова родительница жива – ее воля завсегда надо мной, зачем же я грех на душу стану брать?

– Вот ты какой, Андрей, я этого вовсе и не ожидал, говорят, фабричная жизнь портит людей.

– Портит-с. Малодушных-с. А у кого сичас совесть не пропала – ни за что такого человека фабрика испортить не может. Пиво я пью, это точно, и то потому, что родительница на пиво зарок не положила.

– И пивом можно душу погубить! – рассмеялся Сергей.

– Никак не возможно-с, да какой же в пиве хмель? Тьфу, и больше ничего! Выпьешь три бутылки, раздует всего, а в голове, окромя веселости, никакого хмеля, ей-ей-с… Еще прикажете стакашек?

– Нет, не хочу… пойдем.

– Пойдемте-с.

Андрей скатился с лестницы, крикнул: «Степаныч, убери самоварец-то!» – и в секунду очутился на улице, напяливая на дороге на свои плечи что-то вроде «спинжака».

– Мы через парку пройдем, Сергей Афанасьич! – говорил он, завертывая в переулок. – Максимыч, по воду, что ль? – крикну и он старику, ехавшему с бочкой.

Мужик раскланялся с Сергеем, хлестнул лошадь и, повернувшись на сиденье, ответил Андрею:

– По воду… Жемсу Иванычу.

– Дилехтуру? Валяй, Максимыч! Он те награду за это: штрах в книжку! Старайся, – разрешил Андрей и, спохватившись, закрыл рот рукой. – Виноват-с, Сергей Афанасьич!

– Ничего, меня, пожалуйста, не стесняйся, – ответил Сергей и последовал за Андреем, быстро зашагавшим по парку.

– Это малиновка-с, Сергей Афанасьич, слышите?

– Слышу.

– А это пеночка плачет… создал же Господь Бог такую птицу… и в радости, и в горе – все хнычет.

Сергей засмеялся.

– Право-с, – подтвердил Андрей. – И люди такие есть-с: дай ты им хушь мелион, все на свою долю плачутся. А в кукушку вы веруете, Сергей Афанасьич?

– Не верую, – смеялся Сергей.

– Напрасно-с. Кукушка правильно предсказывать может.

– Глупости, Андрей.

– Зачем глупости? Я сам допрежде в кукушку не веровал, ну, только пришел такой час, что поверил окончательно.

– В какой же ты час кукушке поверил?

– Да уж известно, не в добрый-с. Собирали мы как-то грибы в лесу с ребятами. Мне в те поры лет четырнадцать было, не больше. Слышим: кукушка кукует; ну, все и давай загадывать, сколько кому годов на свете жить. Загадал и я: считал, считал и счет потерял. Ребята даже смеяться зачали: «Кощей, – говорят, – ты у нас Бессмертный будешь». Только я возьми да и крикни: «Кукушка, кукушка, сколько моему батюшке лет жить?» И что же бы вы думали, Сергей Афанасьич: кукукнула, проклятущая, два разика и смолкла. Я опять ее пытать – и сызнова кукукнет два разка и замрет. Прихожу домой с грибами и говорю матушке: «Так и так, родительница, нашему батюшке всего только два годка жизни осталось». – «А ты это, Андрюшка, – говорит, – откуда знаешь? Что ты за пророк такой?» – «И не я, – говорю, – матушка, пророк, а кукушка. Кукушку насчет батюшкиной жизни спрашивал» Ну, тут, известно, родительница за такую штафету давай меня пужать хворостиной – и здорово попужала…

– И следовало.

– Да уж как следовало-то, и говорить нечего… Только что же, вдруг, Сергей Афанасьич, ровно через два года, день в день, батюшка дух испустил… Вот тут и не веруй!

– Случайность и больше ничего.

– Случайность? Хорошо-с. Я это дозволяю. Прошлым летом со мной сичас какой случай вышел: иду я это Девкиным яром, и вдруг кукушка: ку-ку, ку-ку. Я ей и крикни маханально-с: «Кукушка, сколько лет мне холостому быть?»

– Ну, и что же твоя кукушка на это? – улыбался Сергей.

– Кукнула раз, и шабаш! Я вдругорядь ей вопрос, и в третий. Кукнет однова – и аминь!.. Аспид, а не птица-с!

– Постой, это было прошлым летом?

– Прошлым-с.

– Год прошел?

– Невступно-с.

– Все равно. Невесты у тебя нет?

– Нету-с.

– Значит, твоя кукушка соврала.

– Никак нет-с! – вздохнул Андрей.

– Вот тебе раз, я тебя не понимаю, Андрей.

– Эх, Сергей Афанасьич! – махнул рукой тот и потупился. – Вам сказать я могу-с, потому душа у вас ласковая да до нашего брата доходчивая… в Машутку я врезамшись, вот оно-горе-то кукушкино!

– В какую Машутку?