Гостинодворцы. Купеческая семейная сага

Липа отошла от окна, а Сергей продолжал стоять и смотреть на окна.

Сергей вернулся домой совсем несчастным человеком: он сознавал, что любит Липу, и любит безнадежно.

Целых три дня он терзался муками любви, не находя себе нигде покоя, и только на четвертый решился поехать к Алеевым.

– Узнаю все, мне легче станет! – рассуждал он дорогой и торопил извозчика, как будто дело шло о жизни и смерти.

Его встретил молодой Алеев и помог ему раздеться.

– Вот книга ваша… я ее прочитал… благодарю! – бормотал Сергей, идя за Александром.

– Скоро… Ну что, понравилась?

– Очень…

– Садитесь. Сейчас будем чай пить… велим сюда подать самовар и запьянствуем! – пошутил молодой хозяин и отдал приказание горничной. – Садитесь, Сергей Афанасьич! – добродушно хлопнул он по плечу Сергея. – Да что с вами? Вы как будто осунулись, побледнели…

– Так… плохо спалось за это время… много было письменной работы, – уклонился тот, – а вы и все ваши?

– Здравствуем… что нам делается? Едим, спим, спим, едим и потом опять едим и спим, спим и едим… наше Таганское царство – спящее царство… оно ждет не дождется сказочного Ивана-царевича, который заставил бы его проснуться… а пора, давно пора.

– И эта пора недалека…

– Я сам так думаю… А Липа вон утверждает, что этот Иван-царевич мимо Таганки проехал… Ха-ха-ха.

– А что… Олимпиада Сергеевна… здорова? – потупился Сергей.

– Что ей делается… вы знаете особенность канареек?

– Нет.

– Канарейки отлично поют и в клетке… Кстати, о Липе… и задала же она мне головомойку за вас!

– За меня?

– За вас. Когда вы у меня были?

– Кажется, неделю тому назад! – соврал Сергей и покраснел.

– Разве? Представьте, ужасно обиделась, почему я не послал за ней, когда вы у меня были.

Сергей чуть было не упал со стула. Он готов был броситься на шею к Александру и задушить его в объятиях.

– Я очень благодарен Олимпиаде Сергеевне за ее внимание, – бормотал он.

– Она вам очень симпатизирует. «В первый раз в жизни, – говорит, – живого человека встречаю». Да-с! Вот вам какой аттестат девицей из Таганки выдан.

Александр захохотал и тотчас же спохватился.

– Батюшки, не забыть бы послать за Липой, а то опять мне попадет на орехи.

Явился самовар, а минут пять спустя, улыбаясь, влетела в комнату брата Липа и шумно поздоровалась с молодыми людьми. Брата чмокнула в макушку, предварительно взъерошив ему прическу, а Сергею, с размаху, по-купечески, подала руку.

– Липа, хозяйничай! – крикнул ей Александр и скрылся за каким-то особенным домашним печеньем, которым, по его словам, одна знакомая купчиха объелась до того, что должны были созвать консилиум.

Липочка быстрым движением ноги подбросила стул к самовару и заварила чай. Сергея охватило волнение. Он молчал и влюбленными глазами следил за пальчиками Липы, перелетавшими от крана самовара к чайнику и обратно.

– Ну-с, готово! – проговорила Липа, ловко бросая крышечку на чайник. – А вы, Сергей Афанасьевич, были у Саши на днях?

– Был и очень сожалел, что не видал вас! – ответил Сергей, поднимая глаза на Липу. Она ему показалась еще красивее, чем в первый раз. Ее русую головку, словно обручем, охватывала голубая ленточка, а длинные тяжелые косы кокетливо были переброшены чрез плечо на грудь.

Она так доверчиво и любовно смотрела на Сергея, что все его тревоги и сомнения разлетелись, как дым.

– А я-то как жалела! – всплеснула руками Липочка. – Живые люди у нас редко бывают, а я в это время, представьте, сидела наверху у дедушки и играла с ним в шашки, и глупо провела вечер, и дедушку рассердила.

– У вас дедушка еще жив?

– Да, отец моей матери. Совсем древний старик, забытый и Богом, и людьми. Только я иногда с Александром развлекаем его, играя с ним в его любимые шашки или рассказывая новости… и какая досада: вы ушли как раз в то время, как я сошла сверху…

– Я это знаю. Вы смотрели в окно… то есть виноват… – спохватился он.

– Откуда вы знаете, что я смотрела в окно? – вспыхнула Липа.

– Мне показалось… может быть, я и ошибся, – покраснел Сергей.

Молодые люди замолчали. Сергей проклинал себя за свой язык, а Липа, разливая чай, исподлобья бросала на него пытливые взгляды.

– А вот и печенье! – появился Александр с корзиночкой в руках. – Кушайте, Сергей Афанасьевич, только, пожалуйста, не объедайтесь до консилиума.

Сергей не заметил, как пролетело несколько часов. Нужно было уходить. Правда, ему было жаль расставаться с такими хорошими людьми, как молодые Алеевы, но зато на душе у него было так легко и хорошо, как никогда.

Приехав домой и узнав, что отца не было дома, он осторожно пробрался в спальню к матери, которая в это время стояла на вечерней молитве и клала с тяжелыми вздохами земные поклоны.

– Господи, помилуй и сохрани моих детей! – молилась Арина Петровна, падая ниц пред образом Богоматери, ярко освещенным светом лампады. – Пошли им, Царица Небесная, Заступница, счастья, здоровья и отпусти им грехи их вольные и невольные…

Сергей остановился в дверях и с любовью посмотрел на мать.

«За нас… все за нас!» – подумал он, и глаза его наполнились радостными, благодарными слезами.

Что-то светлое охватило его душу, и он так же, как и мать, пал пред сияющим ликом Девы Марии и стал молиться.

– Сережа… ты? – поднялась Арина Петровна, услыхав стук и увидав сына стоявшим на коленях.

– Я, мамаша! – поднялся тот, бросаясь к ней на шею. – Мамочка, дорогая моя, хорошая, я так счастлив, мама, так счастлив… и все твои молитвы… твои, дорогая!..

И Сергей, склонясь на плечо матери, зарыдал, как ребенок…

Прошла зима. Наступила Пасха… Сергей часто бывал у Алеевых и очень с ними сблизился. Старики Алеевы смотрели на это сближение равнодушно. Старуха была отчасти даже рада, что ее Александр все-таки не один сидит дома, зарывшись в свои книги и ноты.

– Все-таки ему развлечение, а то зачитается совсем, – говорила она старику, – зачитается и с ума свихнет… немало тому примеров было.

– Пущай ходит! – отвечал обыкновенно старик Алеев. – Положим, такая же пустельга, как и Александр, а все-таки уже тем хорош, что никуда его из дому не тянет. По-моему, оба глупы: намедни подошел это я к дверям Александра и слышу – спорят, орут даже, вот до чего… Я так и думал: вот подерутся, и шут знает из-за чего. Один кричит: Дикинс какой-то великой человек, а другой орет: врешь, Гоголь! Смех меня разобрал, вошел это я к ним в комнату, да и говорю: «Вот что, ребята, по-моему, выше всего гоголь-моголь, в особливости ежели простудишься». Ха-ха-ха!.. Так они, понимаешь, даже рты от моего решения вопроса разинули, дурачье!

Липа почти всегда присутствовала на таких спорах и большею частию принимала сторону Сергея. Прихода его она ждала, как праздника. Смотрела по целым часам в окна и поминутно справлялась у Александра, почему Сергей не идет так долго. Про Сергея и говорить нечего: у него только и думы было, как бы поехать к Алеевым и повидать Липу.

В первый день Пасхи Сергей приехал к Алеевым с визитом. Похристосовавшись со стариками и поздравив их с праздником, он направился к Александру.

В коридоре неожиданно ему встретилась Липа. Шурша шелковым платьем, она быстро шла навстречу Сергею и радостно улыбалась.

Сергей остановился.

– Христос воскресе, Олимпиада Сергеевна! – проговорил с чувством Сергей и схватил обеими руками ручку Липы.

– Воистину, Сергей Афанасьевич! – шаловливо посмотрела она ему в глаза. – А вы разве не христосуетесь?

– Как же, помилуйте… я не смел.

Сергей поцеловал Липу. У него закружилась голова.

– Кажется, три раза нужно? – проговорил он, не выпуская руки Липы.

– Целуйте три, – ответила она просто.

Сергей стал ее целовать без счета.

– Липа… дорогая!.. – шептал он прерывистым от волнения и счастья голосом.

– Сережа, милый!

– Эге, брат, да это ты тут христосуешься? – проговорил Александр, появляясь в коридоре. – А я-то голову ломаю, кто здесь так вкусно целуется. Молодец! Ха-ха-ха!

Сергей отошел в сторону. Липа, громко смеясь, скрылась в столовую.

III

Месяц мелькнул, как один день. Сергей был счастлив, как никто, и думал, что и конца не будет его счастию. Известие, переданное ему братом Иваном, поразило его, как громом. Ему и в голову не могла прийти мысль, чтоб отец мог когда-нибудь женить его брата на любимой им девушке. Все это случилось как-то неожиданно, стихийно. Отцы «торговались», часто распивали чаи в Митяговом, но домами знакомы не были; только он, Сергей, бывал в доме Алеевых, и никто, ни отец, ни мать, ни братья, никогда не интересовался узнать от него ни об образе жизни, ни о характере членов алеевской фамилии. Как это случилось?

А случилось крайне просто. Сидели как-то отцы за парой чаю и, потолковав о торговых делах, коснулись собственной домашней жизни. Тут только Аршинов узнал, что у старика Алеева, кроме сына, есть еще и дочь на возрасте. У него тотчас же мелькнула мысль о женитьбе Ивана, и он, не откладывая дела в дальний ящик, поставил вопрос ребром:

– Женихи есть?

– Да как тебе сказать? – замялся Алеев. – Женихов много, да толку в них мало.

– А я тебе с толком найду, хочешь?

– Кто же от добра отказывается?

– За моего Ивана отдашь?

Алеева даже в жар бросило от такой неожиданности. Породниться с Аршиновым счел бы за большую честь и не такой купец, как Алеев.

– Да ты, как это, – подозрительно посмотрел он на Аршинова, – всурьез али так, для разговору?

– Я, брат, такими вещами шутить не привык. Ивана моего знаешь?

– Достаточно знаю.

– Парень добрый. Звезд с неба не хватает, но дело знает. Ума большого нет, но умишком Бог не обидел. У другого и этого нет.

– Знаю, парень хороший.

– Почтительный, не нигилист какой-нибудь. Нонче, брат, того и гляди, вырастишь сына, думаешь, помога тебе, а он глядь – в нигилятину ударится, умнее себя никого в свете не считает.

– Бывает, – согласился Алеев, – ах, как это по нынешнему времю бывает!

– Да у меня вот сичас третий сын Сергей…

– Ужли нигилист? – с испугом уставился Алеев на Аршинова.

– Ну уж это ты хватил! Да я бы давно из него дух вышиб. Переучил я его не в меру, начитался разной дряни, ну и нет уж того почтения, понимаешь?

– Как не понять! У меня Сашка тоже, твой Сергей часто к нему ходит, сидят и читают.

– Не купцы! – решил Аршинов. – А кто виноват? Наша слабость. Допустишь, а потом и начнешь локоть кусать. Иван не такой. Девка-то у тебя добрая?

– Да с чего же ей не доброй быть? В страхе Божием воспитали.

– Это главное. Так мы с Иваном к тебе завтра. Завтра что у нас такое?

– Середа.

– В четверг мы приедем вечерком посмотреть. Понравится, и дело кончено! Так?

– Ничего супротив не имею, давай Бог час добрый.

Так и решили. На другой день Аршинов сказал об этом решении жене, а приехав в лавку, передал его Ивану.

– Слушаю-с, – коротко ответил тот отцу.

Купец, которого чуть не сбил с ног Иван, пробыл у старика Аршинова недолго. Не прошло и десяти минут, как они оба спустились вниз и отправились в трактир.

Сергей отложил объяснение с отцом до вечера. Целый день он провел в нервной ажитации, отвечал невпопад приходившим покупателям, писал бессмысленно счета, рвал их и рад был радехонек, когда наконец на Спасской башне пробило пять часов.

Отца не было. Он пришел на минутку из трактира, сделал кое-какие распоряжения и отправился с двумя иногородними покупателями обедать в Патрикеев.

Сергей поехал домой.

Дом Аршинова стоял на одной из пустых улиц Замоскворечья, тишина которой в течение дня нарушалась лишь криками разносчиков да торговок, а ночью – лаем собак, единственных сторожей обывательского добра и покоя. Был он двухэтажный, с неизбежным мезонином, «тресолями» по-замоскворецки, с высокими глухими воротами и длинным забором, утыканным гвоздями; фасадом дом выходил на широкий, поросший травою двор, а позади его тянулся громадный тенистый сад с беседками и маленьким прудом, в котором весело играли в солнечные дни золотистые караси.

В нижнем этаже на одной половине помещалась контора и жили приказчики, а на другой – старший сын Аршинова, Андрей Афанасьевич. Бельэтаж занимал старик. Собственно говоря, он занимал всего две комнаты, остальные же слыли «парадными» и пустовали; в них собирались члены семьи только в торжественные дни, когда по случаю какого-нибудь празднества были приглашаемы посторонние гости. Таких дней набиралось в году не более десяти, и тогда «парадные» покои оживали, светились огнями, кипели весельем и затем снова погружались в мертвую тишину до следующего празднества. Столовая была общая, помещалась внизу и выходила окнами в сад.

В мезонине было всего три комнаты: одну занимал средний сын Афанасия Ивановича – Иван, другую – Сергей, а третью – дальний родственник Аршиновой, проторговавшийся купец, живший у Аршинова на хлебах из милости.

Звали его Аркадием Зиновьевичем, по фамилии Подворотневым, но знали его все больше под кличкой Во всех отношениях благодаря привычке Подворотнева употреблять эту фразу в разговоре кстати и некстати. Высокий, с благообразной физиономией, длинной седой бородой, всегда тщательно одетый в черный долгополый сюртук, из-под которого выглядывали концы манишки, перевязанной черною косынкой, он, несмотря на свои лета, держался прямо и слыл ходоком, не знавшим устали. С утра и до обеда, то есть с семи и до двух часов дня, Подворотнев успевал обегать все монастыри, забегал мимоходом в Кремль и приходил к обеду без всяких признаков усталости.

Этот «моцион» он совершал чуть не каждый день и приносил со счастливой улыбкой своей благодетельнице Арине Петровне поклоны и просфоры от разных батюшек и матушек, которым богобоязненная купчиха творила втайне разные «дары и жертвы».

Перед Ариной Петровной он благоговел, а на Афанасия Ивановича смотрел как на человека, которому повезло в жизни «во всех отношениях». Из детей больше всех он любил Сергея за его простоту и приветливость. Комнаты их были рядом. Чуть не каждый вечер Аркадий Зиновьевич, покашливая, стучал в дверь Сергея и спрашивал:

– Ангел мой! Можно войти, во всех отношениях, или нельзя?

Войдя в скромную, на холостой манер обставленную комнату Сергея, он крестился на икону, затем, поздоровавшись за руку, садился в угол на излюбленное им кресло с высокой спинкой и, подпершись рукой, справлялся сперва о торговых делах, городских новостях, а потом переходил на более интересовавшие его вещи: не пишут ли в газете о том, что народился антихрист, не появилась ли новая звезда с хвостом и почему в аглицком парламенте может всякий говорить, что ему вздумается?

Сергей говорил ему, что видел, слышал, читал, и старик уходил в свою «келью», довольный собой, и Сергеем, и всем светом.

Характер у него был мягкий, сердце – доброе и отзывчивое. Чужое горе его трогало до слез, а на обиды и шутки, отпускаемые иногда на его счет, он смотрел как на должное возмездие за его вины и грехи житейские.

– Жизнь, – говаривал он, – море ненасытное, ангел мой. Нынче оно спокойно, а завтра, глядишь, забурлит и поглотит кораблики, а на корабликах-то люди. Греха одного сколько, во всех отношениях. Так и человек: нынче он живет по правде, по совести, а завтра – хвать: то одному зло причинил, то другому боль растравил, а возмездие не дремлет, ангел мой, во всех отношениях, не дремлет!..

Сергей очень любил Подворотнева и часто поверял ему свои тайны и надежды. Тайну любви, впрочем, он не поверял никому и только теперь, пораженный намерением отца, он решился прежде всего рассказать все матери.

Арина Петровна сидела в своей спальне, когда вошел к ней Сергей, только что возвратившийся из города.

– Сереженька, ты? – справилась та, с любовью и гордостью посматривая на стройную фигуру сына.

– Я, мамаша.

Сергей поцеловал руку матери и сел возле нее.

Арина Петровна отложила в сторону чулок, который она вязала, сняла очки и погладила по голове сына.

– Чайку не хочешь ли, а?

– Нет, мамаша, спасибо… в городе пил.

– Ну, скушай чего-нибудь… мы сегодня ватрушки с творогом пекли, твои любимые.

– И есть не хочется, мамочка.

– Да ты уж здоров ли, голубчик? – затревожилась Арина Петровна. – Не ест, не пьет… нездоров и есть.

– Право же, здоров… не беспокойтесь, пожалуйста… неприятность у меня только одна.

– С отцом? – испуганно всплеснула руками та.

– Нет, но… может.

– Сереженька! Родной мой! Сдержи себя, помни заповедь: «Чти отца твоего»!

– Я и чту его, и уважаю, но ручаться за себя не могу… все зависит от него самого.

– Да что такое случилось? Господи!

– Мамаша, вы не пугайтесь, ради бога. Пока ничего не случилось, но может случиться то, что я перестану его и любить, и уважать. Вам ничего не говорил папаша?

– Про тебя? Ни словечка, голубчик.

– А про брата Ивана?

– Говорил, утром нонче говорил. Женить его хочет… Что ж, это дело законное, святое дело, Сереженька.

– А на ком – говорил вам?

– И это сказывал. У Алеева, вишь, дочь есть… да тебе лучше знать, Сереженька, ты у них в гостях бываешь.

– На Липе?

Сергей встал со стула и подошел к окну.

– А уж, право, голубчик, не знаю, как ее зовут, может, и Липой.

– Так этой свадьбе, мамаша, не бывать. Я люблю Липу. Слышите, родная, я люблю, и Липа меня любит!

Арина Петровна совсем растерялась.

– Да как же это так, Сереженька? – бормотала она. – Господи! Да что же это будет?

– И я ее не уступлю Ивану… никогда! Мамочка! Добрая моя, хорошая! Я так вас люблю, как ни один сын не может любить свою мать… душу, жизнь, все отдам за вас! Ближе вас да Липы у меня никого нет на свете, так неужели вы за мою любовь к вам пожелаете мне несчастия?

– Что ты, что ты? Христос с тобой!..

– И знайте, мамаша, если вы не уговорите отца отказаться от его мысли – женить Ивана на моей Липе, я… я не знаю, что я сделаю. Когда у человека отнимают его счастье, он забывает все: и долг, и честь, и узы родства!

– Сережа! – простонала Арина Петровна.

– Я убью Ивана, если только он осмелится это сделать!.. Пусть меня сошлют на каторгу, повесят, расстреляют… пусть делают, что хотят, но Липы я ему не отдам.

Сергей задыхался. Арина Петровна, трясясь от волнения и испуга, простирала руки к сыну и беззвучно шептала:

– Сережа! Сережа!

– Мамочка! Дорогая! – припал Сергей на плечо к матери. – За что? За что?

– Постой, погоди… ах, глупый… ну что ты, ей-богу! – говорила Арина Петровна, приходя в себя. – И меня перепугал, и себя растревожил… Погоди, я переговорю с отцом.

– Ангел, мамочка! Переговорите, ради бога!

– Нонче же переговорю, успокойся… ах ты господи! Убью вдруг: да рази можно такие слова, Сереженька?.. Да ты и помыслить об этом не смей… Заступница-матушка, да что же это такое?.. За мои грехи ты мне испытание посылаешь… Да расскажи ты мне, как вы слюбились-то, батюшки мои!..

Сергей рассказал историю своей любви.

– Нет, девки-то, девки-то нонче какие пошли, а? Да в наше время мы и на мужчину-то взглянуть стыдились, а она – накося!.. Совсем свет наизнанку вывернулся… ох, совсем… недаром блаженненький Андрюша глаголет, что знамения пошли.

– Мамочка, дорогая моя! Ты видишь сама, что мы любим друг друга.

– Да уж вижу, вижу… нонче же скажу отцу все, только ты не суйся, слышишь, все дело можешь испортить, а ежели не в духе приедет, завтра скажу.

– Да завтра они смотреть Липу едут.

– И пусть едут, эка важность! Да мало ли девок смотрят? Не на всех же женятся. Может, Афанасию Ивановичу твоя зазноба-то и не пондравится.

– Липа не понравится? Да такого и человека на свете не найдешь, чтоб ему она не понравилась, – ведь это ангел, мамочка!

– Постой, все девки для таких молокососов, как ты, ангелы, а настоящего мужчину, как твой отец, не проведешь… Ты на фабрику завтра?

– На фабрику, мамочка.

– И отлично, я все это дело устрою, без тебя отцу скажу, они посмотрят твою кралю-то, тем и кончится. А ты долго там пробудешь?

– Дня два, три.

– И чудесно. Ежели Афанасий Иванович и вспылит, так сорвать не на ком будет, а в два дни он утихнет совсем. Ах ты господи! Вот грехи-то!.. Сроду такой истории не видывала, чтоб до замужества девки мужчин любили…

– Мамочка, сердцу приказать нельзя… Неужели вы не любя шли за отца?

– Вот глупый! Ах, глупый ты, Сережа! – всколыхнулась Арина Петровна. – Да как же это мужа не любить? Что ты, что ты… Иди лучше к себе, ну тебя, а я переговорю, ступай.

Сергей обнял крепко мать и отправился в свою комнату.

Арина Петровна долго сидела, скрестив руки на коленях, и покачивала головой, обдумывая план атаки на грозного Афанасия Ивановича.

– Брат на брата, сын на отца… последние, ох, последние времена настали! – шептала она, поднимая свои добрые глаза на икону.

Сергей, поднявшись к себе в мезонин, открыл окно, выходившее в сад, и вздохнул всею грудью. Его так и обдал запах черемухи. В саду по дорожкам прыгали, чирикая, воробьи; в кустах плакала малиновка.

«Все живет в природе жизнью, полною довольства и счастия! – подумалось ему. – Только одни люди портят себе жизнь и отравляют ее другим… Бедные воробьи! Как вам это человечество должно завидовать!»

Сергею стало невыносимо грустно.

Его тянуло туда, к его дорогой Липе. Ему так много надо было сказать ей, предупредить ее о предстоящем смотре, поглядеть ей в ясные очи и уйти вполне успокоенным, что она его, только его одного любит и никогда никому, кроме него, не будет принадлежать.

А уйти было нельзя: надо было ждать приезда отца и его распоряжений относительно поездки на фабрику.

Сергей долго обдумывал, как дать весточку Липе, наконец засел за письменный столик и стал писать письмо.

Не успел он еще и окончить письма, как за дверью раздался голос Подворотнева.

– Можно войти, во всех отношениях?

– Пожалуйста! – обрадовался Сергей, торопливо запечатывая письмо. – Здравствуйте, добрый мой Аркадий Зиновьевич!

– С чудесным майским вечером, Сергей Афанасьич! – пожал старик протянутую руку и уселся в уголок.

– А вас сама судьба ко мне прислала! – усмехнулся Сергей. – Завтра утром я еду на фабрику, а мне нужно непременно доставить письмо одному человеку. Если бы вы были так добры, Аркадий Зиновьевич…

– С удовольствием доставлю, во всех отношениях! Кому именно?

– Алеевых вы знаете?

– Как же, как же-с… бывал прежде у них, – вздохнул Подворотнев, – компанию разделял…

– Вы дадите мне честное слово, Аркадий Зиновьевич, что вы никому не скажете о том, что я вам скажу?

– Даю-с, во всех отношениях, даю-с.

– Благодарю вас. Видите ли, в чем дело. Завтра утром вы отнесете вот эту книжку молодому Алееву.

– Сашеньке? Хорошо-с…

– Кланяйтесь ему и скажите, что я очень благодарю его за нее. Вместе с тем постарайтесь увидать Олимпиаду Сергеевну. Вы знаете ее?

– Липочку-с? Во всех отношениях…

– И передайте ей это письмо, но сделайте так, чтобы этого никто не видал.

Старик поднял брови и пристально посмотрел на Сергея.

– Передать-с, но… значит, это тайна, во всех отношениях?

– Тайна для других, но не для вас. Я привык вам верить, Аркадий Зиновьевич. Дело в том, что мы с Олимпиадой Сергеевной любим друг друга, а отец завтра едет смотреть ее для брата Ивана…

Подворотнев встал и зашагал по комнатке.

– Однако, Сергей Афанасьич, это того-с… во всех отношениях… давайте письмо… Скажите, какое стечение может произойти!.. Передам-с… Во всех отношениях, передам, поезжайте с Богом на фабрику…

Старик взял письмо, завернул его в газетную бумагу и бережно положил в боковой карман.

– Сергей Афанасьич, папаша приехал и вас требует! – проговорила горничная, появляясь в дверях.

Сергей торопливо застегнул сюртук и, пожав руку старику, бросился к отцу.

IV

На другой день Сергей рано утром уехал на фабрику.

Накануне вечером, получив различные инструкции от отца относительно этой поездки, он зашел проститься к матери.

Арина Петровна успокоила Сергея и, отпустив его, долго крестила вслед.

Сергею не спалось. Долго он ворочался на своей складной, походной, как он говорил, кровати, обдумывая беду, неожиданно разразившуюся над его головой. Мрачные картины рисовались его воображению. Он чувствовал сердцем, что его счастию пришел конец, что дорогая ему девушка станет женой его брата и что виновником его несчастия будет один только отец. Родной отец!

– Отец… Что я ему сделал? За что он хочет сделать меня несчастным? – вырвалось у него. Ему стало душно. Он открыл окно и жадно потянул ночной прохладный воздух.

В саду было темно. Только на темно-синем фоне неба, в которое словно вросли молчаливые купы деревьев, ярко горели звездочки, да на краю горизонта в молочной дымке плыл серп молодого месяца.