13.09

– Фамилия, имя, отчество?

– Сегежа Глеб Владимирович.

…Пришел в себя. Обнаружил, что лежу на спине, на жесткой пластиковой скамье, как был, в пальто, свитере, джинсах и обуви. На джинсах нет ремня, а с ботинок исчезли шнурки; кольцо осталось на месте. Надо мной нависал низкий загаженный потолок. Полумрак, царящий вокруг, был кстати: голова разрывалась на части от давящей боли. Безумно хотелось пить; во рту было сухо, тошнило от мерзкого привкуса желчи, вишни и крови.

– Год и место рождения?

– Две тысячи второй. Санкт-Петербург.

– Покидали ли город во время Карантина, если нет, назовите причину.

– Не покидал. Старшая сестра, мой опекун… Умерла через месяц после завершения Эвакуации.

…Попытался вздохнуть полной грудью: больно. Легкие точно набили песком, мышцы живота окаменели. Несколько минут пролежал без единого движения, а по истечении примерно десятой медленно сел на своем убогом ложе. Вокруг находилось пустое, заполненное сумраком, квадратное помещение. В одну из стен с облупившейся краской накрепко влезла массивная металлическая дверь; небольшое оконце, забранное прутьями решетки, недобро скалилось. В дальнем углу – отхожее место. Поднес руки к лицу: подушечки пальцев измазаны черным.

– Семейное положение?

– Женат.

– Твою мать! Серьезно?!

…Не знаю, сколько пробыл в одиночестве. Стучал в дверь, звал тихим голосом, но ничего не менялось. Накручивал круги и петли по камере; от движения мутило; просто сидеть или лежать было еще большим мучением: в памяти сразу всплывали образы Давида и Анны. Их тела. Их поцелуи и стоны. Выстрелы. И мысли во мне…

– «Глок-36 М», субкомпактная модель, модифицированный. Использует сорок пятый калибр. Магазин рассчитан на шесть патронов. Вот, взгляните: видите? Один все еще на месте. Внимательнее. Вы ничего не замечаете?

– Что именно?..

– Маркировку вот здесь. «JHP». Jacketed hollow point – полуоболочечная пуля с экспансивной выемкой.

– Эээ…

– Сейчас объясню. Такая пуля состоит из прочного «стакана», заполненного свинцом, из которого и отформована закругленная, как в нашем случае, носовая часть. По сравнению с оболочечной, то есть простой пулей, обладает большим останавливающим действием, поскольку при попадании деформируется с носовой части, увеличивая площадь своего поперечного сечения.

– Э, да?..

– Такая пуля меньше рикошетит и имеет очень низкое запреградное действие. При попадании в цель она «раскрывается», увеличивая площадь поперечного сечения в несколько раз. Практически не дает сквозных ранений, наносит тяжелейшие травмы даже при попадании в мягкие ткани.

– Черт…

– Да. Но самое главное не это.

– А что?

– То, что подобные пули запрещены на территории стран БРИКС. Понимаете, к чему это я?

– Не понимаю…

– У вас серьезные проблемы, господин Сегежа.

В одиночестве прошла уже, кажется, вечность. Я как мог боролся с самим собой, пока не обессилел совсем. Рухнул на грязную пластиковую скамью, и тут же отключилось сознание. Проснулся внезапно, словно кто-то нажал во мне кнопку с надписью «Запуск». Резко поднялся, сел. В голове была каша: мысли, догадки, отрешенный анализ; чужие вопросы, попадая в мое сознание, тоже превращались в кашу. Вновь почувствовал дикую пустоту, это странное ощущение жестокого милосердия. Закрыл глаза, увидел наполненный вспышками зал. Увидел Давида, услышал вновь его голос: «Что она в вас нашла?»…

Чуть теплая жидкость медленно вытекла из уголка век. В этой ничтожно маленькой соленой капле изумление и раскаяние.

…Но я ведь не верю в это?

Меня провели длинными темными коридорами в узкую комнатку, разделенную надвое хлипким столом, с табуретами по каждую его сторону. Я спрашивал, где нахожусь, говорил, что имею право на что-то, просил и требовал телефон, главного здесь и прочую чушь. Им было абсолютно плевать. Они зло молчали, а запихнув в комнату, так же, без единого слова, заперли за собой дверь. Не оставалось ничего больше, как угрюмо уставиться в зеркало на всю стену напротив: на меня так же угрюмо взирал осунувшийся лохматый бродяга в приличном с виду пальто, будто снятом с кого-то другого.

Дверь открылась, по очереди вошли двое. Одного из них я сразу узнал – это был капитан Моравский. Облаченный в бежевую рубашку, расстегнутую на две верхних пуговицы, в прямых синих джинсах, он являл собой прямую противоположность второму вошедшему. Этот сумрачный тип неопределенного возраста в сером костюме, с зализанной выцветшей челкой набок, гладко, до розовых пор выбритый, внимательно смотрящий светло-карими глазами сквозь толстые линзы строгих очков сразу стал мне противен. С собой они принесли небольшой черный чемоданчик. Мерзкий тип с челкой уселся напротив меня, капитан встал у стены, прислонившись спиной к зеркалу и сложив на груди руки. Как только очкарик заговорил, меня начал душить неуместный смех: голос его был тонок и невероятно гнусав. Он представился как:

– Следователь по особо важным делам убойной полиции Литовцев.

Я видел, что и Моравский еле сдерживается от того, чтобы не рассмеяться. Это придало мне уверенности, хотя и было понятно, что началась классическая игра под названием «Плохой и Хороший Полицейский». Плохой, то есть Литовцев, узнал мои имя, возраст и место рождения. Выяснил, почему я не покинул город во время Карантина. Хороший – Моравский – поинтересовался моим семейным положением, игнорируя обручальное кольцо на безымянном пальце. Услышав ответ, он с нотками зависти, но добродушно, выругался. Пока для меня все было неплохо.

Хуже стало, когда следователь убойной полиции открыл поставленный на стол чемодан и достал из него прозрачный полиэтиленовый пакет с пластиковым замочком сверху. В пакете лежало несколько предметов, от вида которых меня бросило в жар: миниатюрный пистолет, магазин и пять стреляных гильз. Литовцев открыл замочек и аккуратно разложил все это передо мной на столе. Капитан склонился над нами и объяснил вкратце преимущества подобных боеприпасов. Ему было жаль, что это добавит проблем в мое дело. Мерзкий Литовцев молча наблюдал за мной во время речи Моравского.

– Я хочу позвонить своей жене.

Полицейские переглянулись. Капитан проникновенно сказал:

– Вначале послушайте, что мы вам расскажем еще. А потом уж решайте, куда и кому вам звонить.

Спорить было бессмысленно. Следователь по особо важным делам встал, отошел к зеркальной стене. Моравский не спеша занял его место, оперся локтями о стол, а кулаками о подбородок, внимательно на меня посмотрел. Лицо его было бледным – так молодая луна выглядывает из-за темного облака.

– Господин Сегежа. Нам известно, для чего вы вечером пятого декабря этого года отправились по адресу улица Садовая, дом двадцать восемь.

Надо же. На этой помойке еще есть адреса.

– Накануне, утром того же дня, вас видели в соборе Святой Екатерины, что на Невском проспекте. Вы разговаривали с отцом Жаном-Батистом, не так ли? Вы католик? Хотели покаяться? Но разве вы грешник? Хм, думаю, что до вчерашнего вечера если и были им, то довольно мелкого пошиба.

Я проглотил эти слова с ангельским выражением лица. Прерывать монолог-провокацию не хотелось.

– Мы допросили священника, разумеется. Он поведал достойную, полную благородства историю о том, как вы бескорыстно предложили свои услуги Церкви, выступили защитником христианской веры и все такое. Лично я ценю ваше рвение и обостренный гражданский долг, – капитан неожиданно протянул мне свою широкую ладонь. Я растерянно вложил руку в эту мощную пятерню и пожалел об этом: его пальцы сомкнулись медвежьим капканом, а сам он продолжил говорить, давя и сжимая с удвоенной силой. – Всякая шваль давно досаждает славным жителям нашего города. Но похищать и удерживать несчастную девушку?! Насиловать, подсадив на наркотик?! Один из этих подонков дожидается своей очереди в камере – некто Петр Елагин. Что за ужасная рожа! А эти глаза? Так бы и ткнул вилкой!

На последнем слове Моравский с таким остервенением тряхнул меня, что, кажется, мои собственные оба глаза стали красным и синим, а зрачки превратились в вертикальные щелочки. С усмешкой наблюдая за моими мучениями, капитан, наконец, освободил руку, демонстративно отер ладонь о край рубашки.

– Святой отец не стал обращаться в органы, а по неизвестной причине поручил вам ответственную миссию, а именно – уговорить несчастную девчушку вернуться домой. Я все правильно говорю?

Я осторожно кивнул, чувствуя, как в кончиках пальцев пульсирует жгучая кровь.

– А раз так, то зачем же вам для разговора потребовалось нечто большее, чем язык, связки и обычный набор слов? – Моравский выразительно посмотрел на «Глок». – Где вы взяли оружие, господин Сегежа? Только не говорите нам, что вы его впервые видите. На нем отпечатки ваших пальцев.

– Я…

Литовцев подскочил к столу и своим ужасным голосом заставил съежиться меня и Моравского:

– За дачу ложных показаний проблем у вас может стать еще больше! Советую сотрудничать со следствием, господин Сегежа, это облегчит вашу участь!

Захотелось двинуть этому очкарику по лицу. Вместо этого я скомкано и негромко промямлил, обдумывая каждое слово:

– Я действительно держал пистолет в руках. Он попросил, сказал мне… Как же вам объяснить… Постойте! – меня осенило вдруг. Ну конечно же! – Вы смотрели записи с камер? Они же там всюду, и…

– Хотите воды? – перебил меня следователь и, не дожидаясь ответа, постучал костяшками пальцев по зеркальной стене. Повисло гнетущее молчание. Я вновь собрался говорить, и меня вновь перебили, будто только того и ждали.

– Камер там действительно много. Но только вот физических носителей, на которые могла вестись запись, обнаружено не было. Они там вообще ни к чему не подключены, это все бесполезная бутафория. Так что извольте ответить нам на поставленный вопрос: где вы взяли оружие?

Следователь язвительно ухмыльнулся, а я покрылся холодным потом.

– Бутафория?..

– Увы, господин Сегежа, – многозначительно произнес капитан. – Прежде, чем вы ответите на вопрос моего коллеги, давайте еще раз кое-что уточним. На вот этом самом пистолете есть несколько отпечатков пальцев, принадлежащие четырем разным людям. Первые, самые многочисленные и явные – нашего приятеля с ублюдскими зенками, этого конченого маргинала. Владельцем вторых отпечатков являетесь вы.

– Вы ведь женаты, – гаденько вклинился очкарик в костюме, и я затрясся от его слов, похолодел, дыхание сбилось. – Зачем заставлять нервничать молодую жену, протирая тут с нами штаны? Говорите правду. Чем больше подробностей вы нам расскажете, тем больше у вас шансов поскорее вернуться в семейное гнездышко к вашей драгоценной супруге.

Секунду назад этот Литовцев был мне смешон и мерзок, теперь же он стал ненавистен. Я дернулся на табурете, намереваясь схватить его за лацкан пиджака, заехать кулаком в надменную морду! Моравский перехватил мою руку, отточенным движением завел за плечо. Острая боль вспыхнула и принялась впиваться в тело.

– Но-но, без штучек! – зычно предупредил капитан. – У вас и без этого масса проблем.

Рука горела, пульсировала и трещала; с костей соскабливали мышцы, срезали медленно связки.

– Если вы успокоились, я отпущу, – посулил мучитель. – Что скажите?

– Да! Я спокоен, спокоен!..

Хороший полицейский, оказавшийся злым, отпустил меня, и я сполз обратно на табурет. Мое тело будто засунули в раскаленную печь.

– Отлично. Тогда продолжим. Третьи отпечатки принадлежат убитому мужчине. Следствие считает, что именно этот человек удерживал искомую вами гражданку против ее воли, нарушая при этом сто двадцать шестую статью уголовного кодекса. Мы устанавливаем его личность.

Я поднял на капитана загнанный взгляд:

– Его зовут Давид Филин-младший. Сын какого-то важного чиновника или…

– Мы выясняем это, – суетливо развел руками в своем углу Литовцев, явно удивленный моим замечанием. – Для этого и ведется следствие. Если вы готовы содействовать…

– Я и содействую! – воскликнул я с горечью. – Вы обещали дать позвонить…

– Всему свое время, – оборвал меня следователь. В комнату вошел полицейский – безликий, хмурый и серый, смотрящий на мир исподлобья, – поставил на стол стакан и вышел.

– Пейте, – сказал капитан. Я сделал маленький глоток, убедился, что это обычная водопроводная вода, и залпом опрокинул в себя содержимое стакана, с наслаждением чувствуя, как жидкость несется по пищеводу в желудок.

– А теперь самое неясное, господин Сегежа, – произнес мерзкий Литовцев, воровато изучая мое лицо. – Последние отпечатки принадлежат той застреленной девушке. Это за ней вас послал священник? Ее вы искали?

– Я… Я не знаю кого искал…

Мысли путались, болезненно бились о звенящие от напряжения стенки черепа. Я не понимал, что можно сказать, а что нет, не понимал своего положения; они задавали только такие вопросы, ответы на которые могли навредить мне; они игнорировали очевидное, не спрашивали о ходе событий в том злосчастном подвале; они будто соблюдали заранее отрепетированную формальность, с явным неудовольствием отмечая мою излишнюю осведомленность – особенно чертов следователь.

– Не знаете? – нахмурился капитан. – Вас послали найти человека, но вам якобы неизвестно кто он и как выглядит, я правильно понимаю ваши слова?

– Не совсем так, – вяло ответил я. – Мне сообщили имя и пол: девушка по имени Анна. Это все, что сказал мне священник…

Литовцев и Моравский снова переглянулись.

– Это она? – с нажимом спросил капитан. – Девушка подходит под описание, данное вам священником? Послушайте, Глеб, не добавляйте себе проблем. Вы можете осознать, что случилось? Это не шутки! Погибла женщина! Помогите же себе и дайте помочь вам, Глеб!

Они крутят мной как хотят; и это только начало. Знают что-то, что знать мне нельзя, но не знают, что знаю я, и поэтому тыкают вроде бы наугад, пытаясь понять – что именно мне известно. Но что им ответить? Правду? Но что является таковой? История Давида Филина-младшего? Его исповедь – безумная выдумка безумного человека, так же безумно погибшего; больше ничего не доступно; но как мне это поможет?

Самое очевидное, элементарное, спрятанное мной в темные закутки памяти, приобрело четкие очертания; вдруг понял, что же так сильно било в сознание своей атональностью: прозвучавшее слово «женщина». Я спросил с жадностью:

– Вы изучили ее? Тело, труп, господи…

Лица у обоих вытянулись. Литовцев будто бы постарел, каряя радужка глаз заполнилась чем-то, похожим на кофе с молоком. Моравский стал еще больше походить на луну, округлился до невозможности. Его рот распался на две тонкие линии – он хотел что-то сказать, но лишь медленно закачал головой. Пуговицы на бежевой рубашке зашевелились в такт. Было видно, как ткань увлажнилась от пота под мышками. Этот физиологический этюд высвободил, наконец, то, что билось тупой болью в сознании:

– Но вы же там были! – прохрипел я, обращаясь к Моравскому. – Неужели не поняли, что девушка эта кукла, просто чертов гиноид?! Спросите этого панка, Елагина, или как там его; да вся Апрашка с ней развлекалась, спросите любого там!..

Литовцев подскочил у зеркальной стены, его двойник повторил нелепый кульбит с другого ракурса, являя вдруг проступающую лысину на серой макушке.

– Убита женщина! – взвизгнул он на всю комнату. – И вы без сомнения ответите по всей строгости!..

– Я не с тобой говорю! – ощерился я, обнажив зубы, ухмыльнулся непристойно и громко, понимая, что нащупал правильный тон, нужную колею. – Ну, капитан, что молчите? Вы ведь ворвались внутрь, когда этот тостер вышиб себе мозги, и вы отлично должны это помнить! И где в это время находился и что делал я…

– Капитан Моравский не обязан вам отвечать! – прогнусавил Литовцев на высокой ноте, суетливо и грозно всматриваясь в лицо коллеги, пытаясь заполнить своей тщедушной фигурой пространство комнаты; в его крикливых словах чувствовался скрытый намек, призыв, даже приказ. Капитан нахмурился: стал грузным, неловким и мрачным.

– Но вы тоже свидетель! – я не сдавался, отчетливо ощущая собственное сердце, что с силой колошматилось о ребра. Но вдруг оно ухнуло на дно желудка, остановилось – Моравский широко раскрыл рот, сказал негромко:

– Я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть ваши слова в данный момент…

Литовцев сделался белым как свежий снег.

– Но… Ведь вы ворвались туда, – тяжело задышал я, не слыша слова, окончательно теряя понимание, что важно, а что нет, запутывая собственное сознание в клубок безумия, – и где находился каждый из нас?! Вы же точно видели, как гиноид…

Поперхнулся сухим воздухом. Глаза Моравского сверкнули с беспощадностью скальпеля, скользнули по мне, уперлись в Литовцева, нависающего над столом, надо мной, над всем чертовым миром.

– Какой гиноид, что ты комедию тут ломаешь?! – громыхнул вдруг следователь по особо важным делам, разительно изменив тембр и силу голоса. – Ты хоть знаешь, что тебе светит за насильственную смерть гражданина Российской Федерации женского пола?! Мразь! Ублюдок! Я до сих пор холост, а ты тут сидишь такой весь женатый и втираешь какую-то дичь!..

– Игорь Сергеевич! – попытался остудить пыл коллеги Моравский, но тому уже было плевать. Его скулы, губы, глаза превратились в тупую бритву, метящую мне прямо в шею. Короткий замах, взгляд, полный ярости, удар маленького кулака – я ощутил будто укол в солнечное сплетение, и самым удивительным образом слетел с табурета.

8

Дыхание ровное. Ясная голова. Тело сочится энергией. Чувствую острое желание сделать что-то безумное, мощное, наполненное силой: хочется то ли взлететь, то ли поднять над головой огромной массы груз и бросить за горизонт!.. Я мог бы бежать сквозь снежную бурю, стать самым ярким огнем, вторгаться яростным ураганом в дома, мог бы гнуть деревья, столбы, сбивать с ног жалких, слабых людей…

Вижу свое тело: оно бугрится мышцами, лоснится от неверного света бледной зимней луны. Тело обнажено, на кожу падают белые хлопья снега. Оглядываюсь: вокруг белесая тьма, и далеко-далеко мерцают огни небоскребов…

Где я? Почему раздет и сижу на ледяной земле? Почему бушует метель, но нет холода?

В груди что-то творится. Легкие жадно вдыхают морозный воздух, выдыхая горячий пар. С каждым вдохом отчетливей слышу, как трещат ребра, с каждым выдохом ощущаю боль в диафрагме. Вдох – выдох. Пар клубится над моей головой. Руки не слушаются, окоченевшие, не реагируют на желание обхватить грудь: из нее что-то рвется, сердце бьет как в набат. Руки плетьми лежат на земле, припорошенные снежным пухом.

И вдруг треск, рваный стон кожи – на снег летит кровь, ее много, так много!.. С ужасом вижу, как грудную клетку вспарывают изнутри, открывают, сильным толчком, словно створки, ребра расходятся в стороны. Кости покрыты ошметками мяса, с них течет густая черно-ржавая жидкость, и я вижу металлический блеск: торчат растерзанные провода. В зияющей тьме невероятной раны слышен гул и слабый электрический писк. Белые хлопья затягивает в бурую бездну, снег тает с тихим шипением на окровавленных легких и сердце. Хочу заорать, но весь воздух ушел из меня, смешался со снежной бурей.

Сознание хлестко вернулось в тело, и вдруг заработала память, выдавая воспоминания то каплями, то бушующими потоками. Увидел себя: оборванец девятнадцати лет ползает по руинам огромного стадиона, ищет там что-то вроде сплющенного футбольного мяча или вратарскую перчатку, шарф, что-нибудь из той, мирной эпохи, какую-нибудь никому не нужную редкость. Я видел бездонные, печальные глаза родных – матери, отца и сестры – видел в них прощание и прощение; живые всегда виноваты перед мертвыми. Образы тысяч случайных людей, дрожащие тени исчезнувших башен, дворцов и домов плыли передо мной в никуда. Пыльные улицы Петергофа, отрешенные взгляды мальчишек, сальные и звериные – у мужчин. И среди них – один-единственный, обращенный не на руины, а на меня – взгляд Софии. Серебристые блестящие бездны затянули в себя без возврата. Мы целуем друг друга – стесняясь и с нежностью, а рядом двое, и они улыбаются: ее пожилые родители; скоро они вернутся в свой родной город, на берег студеного моря после нашей скромной свадьбы. Мелькают дни, полные приятной суетой молодоженов, пролетают перед глазами черные и белые ночи. Неожиданно вижу белую плоть; звучит далекий фортепианный этюд. И сразу же – церковь, Невский проспект, трущобы. Танец и выстрелы Анны…

…Полумрак камеры.

С глухим гулом отворилась металлическая дверь, грубо вспугивая воспоминания, бьющая безжалостным «здесь и сейчас». На пороге стоял особый следователь убойной полиции Литовцев и очередной, а может и тот же, безликий полицейский, держащий наперевес короткий автомат. Темное помещение огласилось тонким гнусавым писком:

– Сегежа Глеб Владимирович, вы обвиняетесь в подстрекательстве к убийству согласно тридцать четвертой статье Уголовного Кодекса. Вы можете быть освобождены при внесении залога в сумму пять миллионов четыреста тысяч рублей. Выведите подозреваемого из камеры.

Полицейский вошел в камеру.

– На выход, и без выкрутасов, – глухо сказал он.

Я замер в полной растерянности на скамье, с тоской вперившись в лица людей. В подстрекательстве?

– Залог внесен, господин Сегежа, – голос Литовцева булькал патетической важностью. – Вы свободны. Соответствующие документы о трансакции средств уже переданы вносящей стороной. Повестка на судебное слушание придет вам в течение четырнадцати рабочих дней, считая с этого. Вы не имеете права покидать пределов Санкт-Петербурга. И кстати, вот ваши шнурки и ремень.

Охранник молча передал вещи, дождался, пока я не вернул их каждую на свое место, и коротким движением ствола автомата указал мне на дверь камеры. Я все еще пребывал в замешательстве.

– Прошу, вы свободны, – гнусаво повторил Литовцев, блеснув оправой очков, и отвернулся, исчезая в бледном свете закоптившихся ламп коридора. Оглядев камеру, я медленно застегнул на все пуговицы пальто и пошел следом. Проплутав по скудно освещенным желтым коридорам, мы, наконец, вышли в большой светлый зал, заполненный полицейскими и людьми в штатском; на нас не обратили ни малейшего внимания. Воздух здесь был тяжелый и спертый – так могло пахнуть в изрядно прокуренном сигаретами зверинце, – отовсюду доносился монотонный гул мужских голосов.

– Где Моравский? – будто очнувшись от наваждения, спросил я, жадно всматриваясь в угрюмые сосредоточенные лица незнакомых людей.

– Выход в той стороне, – кивнул куда-то Литовцев. Глаза за стеклами превратились в щелочки. – Желаю хорошего дня.

Он вертко нырнул в одну из дверей желтостенного коридора; пискнул магнитный замок, лишая меня возможности проследовать за ублюдком; звук этот растворился в густом гомоне. Голова закружилась, к горлу подступил ком – и эта мимолетная слабость окончательно выбила из меня желание оставаться здесь хотя бы еще на миг.

Спустился по серым широким ступеням, сделал глубокий вдох, и чуть не сошел с ума: на той стороне мрачной улицы зыбким призраком точно из ниоткуда появилась точеная фигура девушки в маренговом34 дафлкоте35. Капюшон небрежно откинут; на нем лежали-ворочались от несильного ветра локоны цвета угля. Облаченная в темно-синие джинсы и черные ботильоны, девушка переступала с ноги на ногу, глядя тревожно на громаду казенного здания.

– Софи! – прошептал я, и она вдруг услышала. – София!

Не знаю, что разглядела София во мне в тот момент, но взгляд ее был исполнен отчаянием. Светлые глаза, я смог различить это даже на таком расстоянии, потускнели, в них не было того всегдашнего блеска, от которого я ощущал себя всемогущим, счастливейшим человеком на Земле. Что-то произошло, что-то высосало из моей Софии жизненные силы, какая-то грязная тварь посягнула на ее душу. В несколько широких шагов оказался на другой стороне улицы. Снег громко скрипел под ногами; скрипел весь этот мир.

– Господи, как же я рад тебя видеть!..

Ее губы дрожали – от холода или от еле сдерживаемого желания что-то сказать. Любимое лицо выглядело уставшим, под глазами залегли тени. Между бровями кожу пронзала едва видная вертикальная полоса. И вместо приветствия София с неожиданной силой обняла меня, буквально схватила тонкими пальцами; лицо ее исказилось, и она тихо сказала:

– Глеб, я совершила ужасную вещь…

С силой вжался губами в замерзшие губы. В ледяной радужке появились желтые искорки. София вздохнула полной грудью, задрожала в моих объятиях.

– Что ты такое говоришь…

– Пожалуйста, поедем домой… – прошептала она. – Поймаем попутку. У меня есть с собой деньги; чертовы деньги…