13.09

6

Давид замолчал, устало отпил из бокала остатки напитка. Кожа на голом черепе покрылась испариной, изумрудные глаза уставились в одну точку перед собой. В зале стояла гнетущая тишина. Внезапно я осознал, что Ска нет за стойкой, нет ни за моей спиной, нет нигде в зале. Давид как будто не замечал исчезновения телохранителя, опустошенным рассеянным взглядом взирая на лебединые шеи кранов.

Матрикс залаяла, гулко и хрипло. Мы с Давидом одновременно вздрогнули и посмотрели в сторону двери сквозь сизо-зеленую дымку. Прошло секунд десять; все оставалось как прежде.

– Стареешь, девочка моя, – подмигнул хозяин сконфуженному питомцу, поднялся с места и направился к одному из бильярдных столов.

– Предлагаю продолжить беседу за партией, – обратился он ко мне, выставляя треугольник из белых шаров. Я кивнул и медленно последовал за Давидом, пристально глядя на пса. Деньги бесформенной кучей остались лежать на столешнице.

– Если я не скажу, Матрикс не тронет. Не бойтесь.

Давид великосветски подал мне кий.

– Животные меня любят, – отозвался я вяло.

– Вот и чудно. Разбивайте, Глеб.

Примерился, сделал резкое движение, и в зале раздался хлесткий стук бьющихся друг о друга шаров. Я не имел ни малейшего представления о правилах этой игры; два шара исчезли в чреве стола; мой оппонент одобряюще мне кивнул. Рассеянно ударил еще – шар медленно, словно белый ленивый кот, ткнулся о темную лузу и откатился обратно к центру. В голове гудел хаос: рассказ Давида воспринимался как доза неизвестного наркотика: эйфория от ожиданий и страх от возможных последствий, запретная любовь, счастье, потеря и мрачное послевкусие… Мысли спутались. До этого момента все в моей жизни всегда было предельно ясным, а здесь же… Чужие грехи, чужие интриги и страсти – и ничего моего. В конце концов, эта история, эта безумная исповедь, могла быть чистой воды ложью, байкой глумливого сказочника, свихнувшегося от наркотических оргий, а может, дотошно выверенная до мельчайших деталей история, действительно произошедшая с кем-то когда-то, призванная одурачить меня и встать на сторону рассказчика. Но зачем? Для чего я вообще нахожусь здесь? Какое мне дело до всего этого?

Деньги?..

София…

– Тибо ван Люст, – вдруг произнес Давид и загнал подряд три одинаковых как близнецы шара, не прилагая при этом видимых усилий. – Откуда он вам известен?

– С ним лично я не знаком. Но его сын когда-то имел весьма прямолинейные виды на мою жену. Как бы это объяснить… У нас с ним сложилась странная дружба. И все вроде бы ничего, просто он не может оставить надежды…

Филин-младший издал сложный пассаж звуков: в тихой усмешке вместилось удовольствие и брезгливость, сладострастие и возвышенное негодование.

– Таких людей понять легко, – улыбнулся он, – но как понять вас и вашу Софию? Возможно, пока он вам хоть чем-то полезен, вы будете терпеть его сальный взгляд и грязные мысли. Многие из нас с тайным вожделением ищут все новые преграды по дороге к счастью; не теряйте времени на подобных людей. Однажды вы с горечью и тоской обнаружите, что пальцы этого недоноска сжимаются на вашей шее и на талии вашей супруги.

– Он… держит дистанцию, – сквозь зубы произнес я. Слова Давида попали прямиком в цель: эта мертворожденная дружба всегда была в тягость. Ни София, ни я не воспринимали Николаса как явную угрозу нашим с ней чувствам; он являлся не более чем легкой пикантностью, бледным пятном на загорелой коже.

– Вы ошибаетесь, – качнул головой Давид. – Он прямо за вашей спиной. Дышит в затылок.

Я стремительно обернулся, сердце застучало сильней. Никого. Только пустое пространство зала.

– Не буквально, Глеб. Просто знайте, если не знали: игры в жалость глупы и жестоки. Так я правильно понимаю, – внезапно сменил тему он, – что это Тибо ван Люст через своего брата поручил вам навестить нас сегодня вечером?

Глубоко вздохнув, я ответил:

– Получается, что так. Но откуда его знаете вы?

– Значит, – продолжил Давид, игнорируя мой вопрос, – ваши изыскания существенно сужаются. Как вы смотрите на то, чтобы задействовать вашего приятеля, сына Тибо? Прямой контакт с этой старой рептилией, боюсь, может окончиться плачевно для всех. Кто-то из его высокопоставленных дружков решил поиграть в их обычную игру, возможно, пытаясь накопать что-то на моего отца, или…

Он замолчал, тяжело, испытующе на меня посмотрел.

– Или ему самому что-то понадобилось. Убийство Анны было обставлено грубо, но эффективно, нелепая история про несчастный случай. Слышали что-нибудь об этом? Весь Новый Петербург трубил без умолку с месяц, но потом рухнула башня в Лахте, и о несчастной сестре сразу же позабыли…

Разрушение небоскреба на берегу залива я помнил отчетливо. Однажды мы с Софией проснулись от далекого гула, почти неслышимого уху, но так явно и четко осязаемого телом. Короткая конвульсия пронзила наш дом, заставляя звенеть посуду на кухне и стекла в окнах. Обнаженные, напуганные глядели мы на запад, и видели, как далеко-далеко от нас блестящая темно-синяя игла проваливается в саму себя, надломленная посередине, исчезает в облаке белесого дыма. Этот небоскреб пережил Войну; и вот теперь, когда остальной город медленно восставал из руин, он взял и покончил свою жизнь самоубийством. Как позже мельком и скомкано сообщили в СМИ, всему виной была «усталость материала». Теперь на его месте один из трех обелисков Жертвам ПВ, претенциозный и до нелепости пошлый; мрачный, навязчивый монстр, преследующий меня каждый вечер за окнами монорельса.

Разумеется, ни о каких несчастных случаях в одной из семей высшего света Нового Петербурга я слыхом не слыхивал. Хватало новостей из Петербурга старого.

– Тибо был частым гостем в нашем доме, – разобрал я, возвращаясь в реальность из воспоминаний о дне падения башни. – Обсуждались проекты о дружбе и взаимопомощи между Питером и Брюсселем. Я хорошо запомнил глаза этой твари. Взгляд древнего ящера, тупой и холодный, оживший лишь на мгновение, прилипнув к весьма соблазнительной заднице моей матери. Боже! – рассмеялся Давид. – Говорите, его сынок волочится за вашей женой?

– Это было несколько лет назад, – нехотя сказал я.

– Вы же сами не верите в это, ну же, не будьте таким наивным. Знаете, как мой отец поступил с папашей вашего приятеля? Сразу же, безотлагательно, как только перехватил его взгляд? – он дал ему пощечину. Здесь, – Филин-младший выразительно посмотрел вверх, – и понятия не имеют, что такое пощечина. Удары арматурой, топтание ботинками, кастеты, прыжки двумя ногами, и мое любимое – неожиданный тычок лбом в лоб оппонента, но никаких пощечин, увы. Только кровь, только хардкор. Но хлесткое касание ладони о щеку, особенно тыльной ее стороной, о, Глеб, это особое искусство. Предупреждение, уничижительная угроза. В том мире это весомее любого кастета. Проект дружбы моментально превратился в объявление войны. Опробуйте этот метод на вашем приятеле-оборотне, но…

Давид чуть наклонил голову вниз, собирая складки кожи на подбородке, посмотрел на меня из-под густых темных бровей.

– Но только после того, как он исполнит свою роль. Поймите: мне жизненно необходимо знать, кто и зачем охотится на мою Анну, на меня и на все, что связано с нашей семьей. Если кто-то хочет причинить вред отцу через Анну, я не могу допустить этого. Наша трагедия только наша, и память об Анне никогда не должна быть замарана! Мой отец…

Последние два слова Давид прорычал. Ярость охватила его, и показалось, что татуировки на мускулистых руках вдруг ожили и стали ползти каждая в свою сторону под темной блестящей кожей.

– Что он за человек, позволяющий ходить мне по этой земле?!

Он замер; вдруг увидел меня, стал смотреть все пристальнее, словно нарочно концентрируясь на моей персоне, отвлекая свой разум от чего-то огромного и безумного, от чего-то совершенно невозможного, от самого грязного в этом мире.

– Я отблагодарю тебя, Глеб, как родного брата!..

Он выплюнул эти слова и озлобленно бросил кий в сторону двери. Тот упал с хлестким стуком перед ботинками цвета спелой хурмы. Раздался смешок; панк подобрал кий, ловко, пружинисто им покачивая, и направился к бару. Приставил кий к стене, иронично на нас взглянул.

– Все готово? – спросил Давид. Он уже взял себя в руки, вновь став тем обворожительным усмехающимся мудрецом, что вышел ко мне из темноты зала, кажется, уже тысячу лет назад.

– А то! – гоготнул панк, наливая себе очередную пинту светлого пива. – Анна готова и прекрасна как никогда. Эй, а почему это деньги все еще здесь? Обиделся, не принимаешь подачки? Тогда давай-ка я их положу в банку для чаевых. А потом ты сам решишь, что с ними делать.

Он и впрямь сгреб в охапку банкноты, с щепетильной аккуратностью сложил стопкой, свернул в трубочку и обмотал непонятно откуда взявшейся оранжевой резинкой. Извлек из-под бара самую обычную стеклянную банку, как из-под маринованных огурцов, и сунул в нее мою заработную плату за несколько лет отупляющего труда; и подмигнул мне. Я криво хмыкнул в ответ, отчего-то вдруг не решаясь прикасаться к этим деньгам.

Филин оглядел зал, ища что-то в заполненном дымом и вспышками лазера пространстве. Улыбнулся, приглашающе указав мне на сцену с пилоном, на неясный, замерший там силуэт, ожидающий начала чего-то прекрасного.

– Надеюсь, Глеб, вы оцените искусство моей сестры. Конечно, в этом своем состоянии она далека от высот, которыми обладала когда-то, но в ней достаточно грации и красоты для того, чтобы вас удивить. Терпсихора станцует, а мы будем смотреть. Прошу, наслаждайтесь.

…Музыка из далекого будущего, странная и печальная, будто закат, увиденный на другой планете. Гитарный рифф – мелодичный, насыщенный электрической грязью – плывет точно туман по лощине, обволакивая меня, Ска, ротвейлера и Давида. Лишь Анна сопротивляется этим дурманящим чарам; теперь я вижу ее, и замираю. Лохмотья сменились экстравагантным нарядом. Обтягивая полную упругую грудь, вниз струится черная прозрачная ткань. Газовая плоть ее трепещется, обрывками касаясь кожи плоского живота. До предела подчеркивают красоту стройных, по-прежнему босых ног, черные латексные штаны, обнаженные тонкие руки обхватывают пилон. Под спутанной гривой волос блестит чувственная улыбка. Анна покачивается, движется в такт, плавно; Анна в истоме. Но вот резко вступают бас, барабаны, тело кидает в сторону, ноги врастают в пол сцены, грива падает на лицо. Миг – левая рука следует за спину, к узлу прозрачной тряпицы, что завязан чуть ниже лопаток. Следует вдоль стройного тела вверх, раскрывая ладонь, кидая что-то невидимое в потолок.

Из ниоткуда является голос. Анна приседает на корточки, через миг совершает широкий полукруг вытянутой ногой, поворачиваясь спиной к пилону, вновь встает в полный рост. Напряженные пальцы водят линии: бедра, талия, грудь. Ткань бежит складками, и видно как темнеют соски. Звук нарастает – жесткий и рваный, ритм ускоряется, пространство режет вокруг исступленным проигрышем, и девушка опускает свою рыжеволосую голову, заходится в судорогах, кидая умелое тело то вниз, то вверх. Но вот опять звучит печальный гитарный рифф, и вновь фигура превращается из потока в тоскливо текущий ручей…

Терпсихора танцует, а я смотрю. Пальцы сжимают запотевший бокал. Сквозь дым и сполохи света вижу, как Давид отходит от бильярдных столов в глубину зала, к огромному сердцу. Вижу, как Ска препарирует взглядом великолепную музу, кадык его ходит под кожей; панк то ли глотает слюну вожделения, то ли попросту хлещет пиво. Прямо под танцующей девушкой лежит огромный ротвейлер. Зверь смотрит внимательно, заворожено, замерев…

И снова круглая сцена. Роскошная нагота: накидка лежит смутной тенью у напряженных ног. Литая упругая грудь, идеальные живот и спина, изящные шея и плечи; Анна – искусственна, но как же, черт возьми, человечна! Ее лицо излучает ни с чем несравнимое удовольствие. Я вижу сквозь дым и сполохи света настоящего человека…

…На меня действует нечто, кажется, мне неподвластное. Алкоголь, почти не слышимый запах наркотиков, атмосфера этого места, и темное чувство… нет, не похоти, но очень похожее, грязное, какое-то почти животное упоение эротомана. И обманутый разум добровольно наделил мертвое жизнью.

Анна вскинула руки. Соло иссякло, охрипший певец повторял свой припев. Незаметным движением расстегнута молния на черных латексных брюках. Перегруженная гитара превратилась в синтетику космических нот. Не спеша, словно дразнясь, Анна сняла с себя брюки как кожу, оставаясь в черном прозрачном белье; но вот и оно соскользнуло вниз плавным движением.

…Анна. Ты в нескольких шагах от меня. Смотрю на твое тело; рот наполняется сладко-кислой слюной, в паху пульсирует сладость. Невероятно, но я хочу этот образ неизвестного мне человека! Прямо здесь и сейчас, несмотря ни на что! Но он издевается. Он спрыгивает грациозным прыжком прочь со сцены. Танцуя, шагает в темноту зала, к хозяину. И не остается ничего, как сделать очередной глоток холодного «крика» и издать только мне слышный вздох то ли облегчения, то ли разочарования. Пожалуйста! Это невыносимо! Я знаю: у меня есть счастье. Имя ему – София Сегежа. Но что может быть сильнее соблазна, существующего прямо здесь и прямо сейчас?..

Навстречу танцующей музе подалась мужская фигура. Их руки соединились, силуэты слились, опали в фантастическом сердце, мелькнули тела в дыму. Змеи-татуировки обхватили светлую плоть. Рыжеволосая голова запрокинулась, открывая шею для поцелуев. Резко качнулись черно-белые локоны на затылке Давида, он приник к груди девушки, смакуя мертвую кожу. На какое-то мгновение они превратились в недвижимые изваяния: брат и сестра печали…

…Его история – правда; не знаю, как, почему понял это, но это правда и ничего кроме правды; и теперь я созерцал невозможное: страсть к механизму, нежность к обману. Упоенные лица, полуоткрытые рты, губы, блестящие от желания. Такие похожие вдруг на наши с Софией эмоции в те моменты, когда мы отдавались друг другу: искренние, чувственные, настоящие. Но я ласкал и любил живое, прекрасное существо; Давид же сжимал в объятиях пусть и прекрасную, но все-таки ложь, материализованный, заключенный в кибернетическую копию призрак любимого человека; ложь была для него объяснением смысла жизни, памятью их любви – так я понял это.

Напряженное сильное тело подалось в глубину, увлекая обнаженную музу. Точеная фигура ее возвысилась над сердцем, а руки уверенными движениями искали пряжку на ремне своего хозяина. Плавно билась о стены музыка. Все вокруг разделилось на отдельно живущие друг от друга миры: любовники, сплетенные на огромном фантастическом ложе, пьющий очередной бокал пива диковинный Ска, огромная псина, свернувшаяся у сцены хищным клубком. И еще один мир был во мне, соединяющий воедино все контакты, замыкающий скрытые цепи, невидимые для глаз, целая сеть которых проникала в растерянное, шокированное сознание. Чем больше я размышлял о чувствах Давида к погибшей сестре, тем больше находил в себе самом забытые неясные откровения. Я видел далекую темную ночь, и в той темноте хотелось мне находиться, как и Давиду, быть во тьме слепой страсти, и быть освещенным светлым чувством любви. Беречь и давать защиту, но разрушать самые строгие нравы, мораль. Ласкать с нежностью драгоценную плоть, скрывающую под собой бессмертную душу, но и сжимать, сильно, на грани боли, вонзаться в нее, упиваясь!..

Внезапно пришло откровение: все это у меня уже есть.

Тряхнул головой. Тело мое накренилось, с трудом сохранив равновесие. Пролетели куда-то с неимоверной скоростью и барная стойка и сцена с пилоном, и Матрикс с панком. Взгляд сфокусировался на бьющемся сердце; будто с двух сторон в центр моего зрения кто-то божественно сильный сдвигал всю Вселенную. Дрожащая реальность показала двух людей, обнаженных, переплетенных в объятиях. Тяжелый гул басов заглушал все звуки вокруг, но я будто нарочно сумел расслышать горячее дыхание Давида и сдавленные стоны Анны.

Что же тут происходит? Почему я не дома, не с моей любимой Софией? Гляжу, как брат возлежит с сестрой, да и не с сестрой вовсе, а с чертовой куклой, жестяной банкой!

Густой зябкий порыв захлестнул разум. Вся необъяснимая симпатия к этому человеку, Давиду Филину-младшему, сменилась яростным отвращением. Может быть, их отец прав, попытавшись тогда изничтожить хотя бы половину такого греха?..

Застыл, изумленный. В памяти всплыли фортепианные ноты.

…А если бы, в самой безумной фантазии, в ту пьяную ночь…

Женский стон – словно бы плачет кто-то…

…Если бы наш отец вошел в комнату, где его старшая дочь из жалости или жестокости обнажается перед братом… Но мы же не в самом деле хотели тогда…

Сдвоенное дыхание. Рваная музыка.

…Но если бы вдруг обезумели? Вовремя не опомнились? Отец попытался понять бы? Что бы он сделал? Убил бы?..

Низкий рык Матрикс прервал изыскания памяти. Псина приподнялась, водя черным влажным носом из стороны в сторону. Ей что-то не нравилось.

– Эй, детка, ну ты чего? – громко воскликнул Ска, окончательно глуша во мне импульс из воспоминаний и игр разума. Снова я стал здесь чужим, случайным человеком, не влияющим ни на что. И это вдруг породило во мне совершенно сумасшедший вопрос: а я? Убил бы нас? Убил бы Давида и Анну?..

Вопрос, заданный самому себе, вырвался из сознания, становясь вопросом к окружающей реальности. Ротвейлер поднялся на все четыре лапы. Ска перегнулся через стойку, протягивая вперед руку с раскрытой ладонью.

– Цыц, Матрица, что ты шумишь громче хозяина? – он ухмыльнулся, однако в голосе его сквозило беспокойство. Собака вновь зарычала, сделала несколько шагов в сторону сердца. Панк нажал что-то в нише под стойкой; музыка стихла.

Убил бы Давида и Анну?..

– Анна? – прозвучало вдруг в наступившей тишине.

Мы все посмотрели в их сторону разом: я, Матрикс и Ска.

Давид полулежал, опершись на локти. Он взирал на возвышающуюся над ним девушку, и во взгляде его читалось трагическое удивление. Та, память о которой была заключена в прекрасное произведение технологий, держала в своих изящных руках пистолет. Смертоносная игрушка была направлена в голову брата.

– Убила бы я, – четко и громко сказала сестра, – Давида и Анну?

Я перестал дышать. Увидел, как расширились глаза Давида, как вздрогнуло его тело. Влажные губы хотели что-то сказать, но лишь слабо как будто бы улыбнулись – умиротворенно. Сполохи света замедлили бег вокруг; казалось ли мне это все?..

– Убила бы нас?..

Оглушительно грохнуло.

7

Это грохнули выстрелы, и выстрелов было пять. И я видел нечто ужасное: пули вырывались из чрева оружия и отнимали жизнь человека. Первая вошла в его грудь – Давида с силой откинуло на спину. На вишневом жакете разлилась сама тень – под сердцем зачернело пятно. Второй выстрел пришелся в лицо: прекрасный облик превратился в страшную рану, и в ней смешались осколки лицевой кости, кровь и рваная кожа. Между третьим и четвертым выстрелами случилось вот что: ротвейлер огромным прыжком достиг Анны и обрушил на нее весь свой звериный гнев; зал заполнился исступленным лаем и лязгом цепи. На держащей оружие тонкой руке сомкнулись мощные челюсти. Не издав ни звука, гиноид резким движением скинула с себя Матрикс; из прокушенной кожи проступила темная жидкость. Третий и четвертый выстрелы пришлись в ротвейлера – Матрикс коротко взвизгнула и замерла на полу у кровати.

– Господи! – громко, будто прямиком в мои уши, прошептал из-за стойки Ска, выпучив красно-синие зенки. Панк не двинулся с места, но было предельно ясно, что он хотел рвануть со всех ног к обмякшим телам Давида и Матрикс, к обезумевшей Анне, но почему-то не мог.

Я видел все это сквозь серую пелену. Бурую кровь, змейки дыма после каждого выстрела, вылетающие гильзы, даже полет пули, казалось, я мог наблюдать как на замедленном повторе. Я знал: все это обман, иллюзия, все произошло за десяток секунд. Но моему мозгу было все равно. Он пребывал в трансе, сковав тело иррациональным первобытным страхом, он перемешал жалость и отвращение, гнев, сострадание, милосердие, ярость. Хотелось кричать во всю глотку от захлестнувшего ужаса, но смог лишь неслышно вздохнуть.

Анна приняла дуло «Глока» в свой рот, обхватила губами черный короткий ствол; вдруг и совершенно не к месту я вспомнил ту фотографию. Малахитовые, широко открытые глаза смотрели на меня, и я не мог отвести от них взгляд. Эти глаза настоящие. Они той, другой Анны, сестры человека, что лежит сейчас мертвый на фантастическом ложе. Что они видят? Понимает ли искусственный разум, что совершил, чувствует что-нибудь? Что осталось от той бедной Анны в этом тоскливом мире кроме кожи, волос и радужки?

Теперь, когда Давид мертв, память о ней принадлежит мне.

Крики у входа и пятый выстрел раздались одновременно.

– Полиция! Это полиция! Не двигаться, суки!!!

Яркая короткая вспышка. Огонь воспламененного пороха и белая молния электричества – так умирают копии мертвых людей. И у них есть кровь. Вот она, набухающая багровым пятном в спутанных волосах цвета ржавчины, тонкими струйками заливая бесчувственное лицо. Вот какая она: красная, как у человека, но через несколько мгновений превращающаяся в коричневую радужную муть…

Запахло озоном и жженным графеном33. С силой ударило по ноге сзади чуть ниже колена, и я повалился на пол. Впереди блеснули медовой густотой измазанные мутной жидкостью локоны.

– Эй, киберпанк гребаный, руки! Руки! Чтобы я их видел, вот так, да!

Пуля прошла через нёбо, ворвалась в мозг и расцвела изнутри. Ты во второй раз погибла, но осталась прекрасной…

Голоса отдалились; шаги, властные окрики, скрежет; голова впитывала все эти звуки, но не выпускала обратно. Такая аккумуляция сводила с ума.

– У нас здесь два трупа. Еще дохлая псина. Чтоб меня, это же баба! Ля какая!..

Глухое и грубое изумление пробивалось откуда-то с орбиты нашей планеты. Сполохи лазера и диско-шара пропали. Теперь пространство вокруг освещала лишь тусклая лампа под потолком. Надо мной стоял короткостриженый кряжистый тип средних лет в черной куртке с расстегнутой молнией, он раскрыл перед моим лицом темно-синюю книжицу и тут же захлопнул.

– Капитан Моравский, – уведомил тип бесстрастно.

По залу сновали облаченные в черную кевларовую бронеформу люди, ощеренные тупыми мордами автоматных стволов. Лишь один из ворвавшихся сюда был в штатском, и он стоял рядом со мной.

– Поднимайтесь, – цинично усмехнулся назвавшийся капитаном, протягивая мне руку. Я ухватился за большую сухую ладонь. Сила, с которой этот Моравский меня поднял, внушала уважение. Напоминающее полную луну за облаком, лицо его было бледным и круглым. Цепкий, скептичный взгляд серых глаз улыбался хитро морщинками, словно бы что-то зная.

Я встал, но тут же припал на колено – тупая боль в ноге приказывала преклоняться перед служителем закона. Тот едва слышно хмыкнул, но повторно предлагать помощь не стал.

– Вы двое задержаны. Как подозреваемые или свидетели – скоро выясним. В машину их!

Мир застилала дымка. Движущиеся фигуры живых, застывшие силуэты мертвых – я путал их ежесекундно. Калейдоскоп бредовых подмен, вяжущий шум вместо голосов и привычных звуков, опустошенность и изумление – таков был сейчас этот мир.

Полицейский в штатском неторопливо обходил зал. Извлек из кармана куртки упаковку с латексными перчатками, порвал полиэтилен и натянул перчатки себе на руки. Приблизился к сердцу. Перед ним распласталось полуобнаженное тело Давида Филина-младшего. Губы капитана шевелились, он что-то говорил сам себе, беззвучно, бесстрастно. Поверхность белых перчаток покрылась темными пятнами.

Ко мне приблизилась фигура в кевларе. Под шлемом, в прорезях черной маски, блестели холодные светлые глаза.

– На выход.

Заломив за спину руку, мимо провели сгорбленного Ска. Вид у панка был недоуменный, как будто бы даже несколько одержимый. Он то и дело пытался оглянуться, увидеть своего мертвого хозяина.

Я поднялся на ноги, силясь не упасть вновь.

– Помочь? – грубо спросил полицейский, наверняка имея в виду вовсе не дружеское плечо, а мою заломленную руку. Я мотнул головой, мельком увидел в руке гиноида дрожащий серый штрих. Согнуло пополам; из носа потекла горячая струйка, виски разбивало молотами.

…«Убила бы я Давида и Анну?»

Что происходит?..

– Ну!

Фигуре в броне было плевать. Сильные пальцы схватили предплечье, повлекли прочь. Тело мое подчинилось. Последний раз взглянул на Давида: блеск драгоценного камня, чудом сохранившегося после выстрела, вдруг ослепил меня, стирая из реальности ошметки лица.