13.09

Тыльной стороной ладони ударил по крану, прекращая вишневое кровотечение: бокал переполнен, с краев стекала густая муть. Обхватил емкость, заляпывая пальцы, кольцо и подкладку рукава липкой жидкостью. Поставил перед усевшимся от меня справа Давидом.

– Прошу, – выдохнул я.

Он больше не улыбался. Вокруг глаз собрались морщинки. Растерянно, даже как-то обескураженно смотрел он на устроенный мною бардак. Я рассеянно уставился перед собой. Кажется, пора заканчивать этот балаган.

– Спрашивайте. Что вы там хотели знать?

Мы сидели рядом за залитой вишневым пивом стойкой, словно два старых друга; только один из друзей сжимал в руке оружие, а другой отрешенно изучал пустой бокал прямо перед собой. Под ними, у ножек массивных табуретов, устроился огромный ротвейлер. Одно слово, и челюсти этой зверюги сомкнутся на плоти. И слово будет Давидово, а плоть – моя.

Повернулся к своему собеседнику. Но тот хранил молчание, приглашая меня, видимо, проявить инициативу.

– Ну ладно. Все очень просто. Мне поручили совершенно идиотскую работенку в церкви неподалеку. Боюсь, рассказывая вам все это, я лишаю себя части оплаты; а может и всей суммы. А может, наоборот, сделаю все в лучшем виде, да еще и сверху добавят…

Давид успел совершить один небольшой глоток. Разлепив липкие губы, он произнес с неизменной усмешкой:

– Однако вы, Глеб, занятнейший из оптимистов. Но я прошу вас отказаться на время от мучительной тяги к рефлексии. Просто сообщите что следует. Я хочу, чтобы вы были мной поняты.

С тоской я вновь взглянул на пустой бокал. Не спрашивая разрешения, наполнил его, на этот раз пристойно и по всем канонам барного дела, дал пене немного осесть и отхлебнул приторно-кислой жидкости. Спросил:

– Сколько в нем?

Давид на мгновение опешил.

– Это наш сезонный «крик». Готовим за полгода до тридцать первого декабря. Сейчас вы пьете не совсем традиционную его версию, мы открыли одну из бочек на пробу, но оно уже хорошо, верно? Отвечая на ваш вопрос: обычно оно равняется тринадцати и девяти градусам крепости.

Я сделал еще один глоток. Покатал напиток по языку, дал ощутить его плотную текстуру небу, щекам. Коротким движением отправил в желудок. Давно я не пил такого прекрасного пива.

– Почему именно столько?

– Число не точное, возможно и меньше, но никогда не больше четырнадцати. Прихоть технолога, не более.

В глазах говорившего сверкнуло зеленое пламя.

– Надеюсь, я утолил ваше любопытство? Прошу, не испытывайте мое терпение. Скоро Ска приведет сюда Анну, но беседа и танцы плохо между собой сочетаются.

Невероятная окрыленность распирала изнутри; неизвестный технолог постарался на славу.

– В ней-то все и дело. В этой вашей сестре.

Мрамор в радужке треснул. Треснула и линия губ, искривленная гневом.

– В моей Анне?

Прежде чем я кивнул, открыл рот для ответа, Давид направил на меня ствол миниатюрного «Глока».

– Говори!..

Глоток. Вздох. Какой восхитительный вкус!..

– Один из прихожан соседней церкви (где мне поручили дело) считает, что его дочь насильно держат в ваших трущобах, а вы эксплуатируете ее душу и, возможно, тело. Я должен найти ее и уговорить вернуться к отцу. Вот и вся история.

Заготовленной улыбке, примиряющей, немного глуповатой, не суждено было появиться на лице – на меня взирало пламя лесного пожара из сощуренных и диких, безумно диких глаз.

– Его дочь? К отцу? Чья, сука, дочь?!

Это был и рев, и шепот одновременно. Вишневое безумие затопило разум, отвечать вновь стало сложно, опасно, напротив меня пульсировал кляксой тяжело дышащий от гнева зверь.

– Я не знаю – чья. Задание дал местный священник. Говорю же, это церковь на той стороне Невского, собор Святой Екатерины. Он назвал ваше имя, предупредив, что вы, возможно, держите Анну здесь вопреки ее воле. Это все, что мне известно.

Ноздри расширились, камешек на крыле носа будто умер, не светился изнутри больше матовым светом. Взбесившийся змеиный клубок метнулся передо мной: это с силой схватили бокал пальцы Давида.

– То, что вы говорите, невозможно.

Хищно ощерились не по-человечески острые зубы, темная глотка приняла в себя дозу вишневой крови. Кадык на изящной, но мощной шее несколько раз взлетел и опустился, замер.

– Ее отец не посещает церквей. Он не молится, не верит в богов. Он убил свою дочь у меня на глазах.

Во рту появился вкус настоящей крови.

– Что?..

Брат Анны наклонил голову, локоны на затылке качнулись. Он зашептал вдруг, громко и горячо, определенно обращаясь ко мне, но и будто к кому-то еще, в невидимый Космос, в тайное место, где слова его никто и никогда не сочтет за мрачные фантазии душевнобольного.

5

– Вы любите, Глеб, человека, на котором женаты? Ну и как, страсть все еще не дает трещать вашей семье по швам? А может, вы счастливейший из людей, и ваша любимая женщина вам лучший друг, а вы друг для нее? Это колечко на вашей руке, как ощущения? Спокойствие, гордость, вдохновение или отвращение к миру, страх потерять все, потерять смысл? Это было у нас, было, но без золотых символов сгнившего общества. Мой страстный и ласковый милый друг…

Я сказал сейчас, что отец убил свою дочь. Еще сказал, что я брат ей. И отец наш един. Живые не ищут мертвых, но мертвые ищут живых, если те любят и ненавидят их. Мертвые остаются с нами в памяти, в вещах, сами становятся вещами. Понимаете?

Я слушал завороженно, как во сне. Откуда-то из глубины живота, из-под диафрагмы, волнами накатывала легкая пока кисленькая тошнота.

– Думаю, понимаете. Тот, кто отправил вас на поиски Анны – самозванец! Отец мой не сумасшедший, он убийца, знающий, что его дочь не сделает больше ни единого вздоха. Ему незачем искать мертвеца.

– Но разве не?.. – я медленно поднял указательный палец вверх. Вопрос оборвался. Муть подобралась к пищеводу, незаметной конвульсией заставляя умолкнуть.

– Ну же, Глеб, вы ведь все уже поняли! – воскликнул Давид громко, требовательно, недовольно. – Сложите же два плюс два, получите число и помогите мне!

Да, я все уже понял. От этого знания привкус крови смешался с отвратительной кислятиной где-то на корне языка. В каком-то порыве мазохизма я наполнил наполовину бокал, смыл поднявшуюся пену из собственных недр обратно. Скоро станет намного хуже.

– Помочь вам – в чем, как? – голос был жалок. – Девушка наверху, она…

Господи, ради всего святого, задай уже этот гребаный вопрос!

– Она ведь гиноид?..

Десны, зубы, трещинки на языке, все покрылось мерзким привкусом крови.

Давид ухмыльнулся, кивнул.

– Копия вашей сестры?

Он сжал зубы, прохрипел свозь них:

– Убитой сестры! И теперь какая-то тварь играет со мной, присылая за ней вас, Глеб.

– И что это значит?..

Шепот был исполнен неясной тоской; где-то над нами ярится снег, где-то спит раненный город; любимая София ждет меня, окруженная тишиной и тревогой; темнота кругом, мрак и абсурд, и я, почему-то я, за что-то я посреди всего этого!..

– Вот и я хочу это знать! Кто вас нанял?

Резкий возглас Давида не содержал в себе ни тоски, ни меланхолии, ни сожалений. Он хотел действовать, решать, противостоять.

– Жан-Батист ван Люст…

Хозяин этого места удивленно нахмурился. Тряхнул головой, переспросил:

– Ван Люст?

– Да. Вы знакомы?

Давид закрыл глаза. Длинные ресницы сомкнулись на миг, вновь разлетелись кверху и книзу.

– В жизни его не видел. Но фамилию эту знаю. Нет ли у него родственника? Напыщенного старого ублюдка с тупым именем в духе гребаных крестовых походов?

Я сдавал своих работодателей, я целиком и полностью покупался обольстительными речами этого Давида. Его история походила на дурно обставленный спектакль, но, тем не менее, что-то в его словах заставляло если не принять его сторону, то, по крайней мере, не быть равнодушным.

– Тибо, его брат?..

Он щелкнул пальцами, вскакивая с места. «Глок» из руки перекочевал за пояс узких синих джинс – трюк, виденный мной в дешевом кино. Подошвы его ботинок угодили в липкую кляксу.

– Тибо, да. Глеб, я вижу: вы не понимаете, не верите мне, вы в смятение. Но послушайте. Я доверюсь вам, докажу, что говорю правду, я покажу вам ее настоящую.

Я закачал головой, поднимаясь с табурета, пошатываясь, вслед за Давидом вступая в сладкую грязь на полу. Наконец распахнул пальто, ощущая как спертое тепло, перемешанное с застоявшимся запахом уставшего тела, покидает меня как листья покидают деревья по осени. Волнами во мне гуляло хмельное отупение.

– Я видел достаточно…

Давид нахмурился, посмотрел на меня странным и долгим взглядом. Сказал негромко:

– Совсем недостаточно.

Расстегнув верхнюю пуговицу кожаного жакета, он извлек из внутреннего кармана тонкий серебристый прямоугольник. Обычная, даже обыденная всего каких-то несколько лет назад вещица смотрелась здесь и сейчас редкой диковинкой, привилегией избранного. Тонкие пальцы осветились мягким свечением, идущим изнутри прямоугольника, стали плавно водить по поверхности. Такие давно забытые движения…

– Вот, – Давид протянул мне свою драгоценность на широко раскрытой ладони; будто на пюпитр поместили нотную тетрадь, предлагая изучить новую, доселе никем не виданную композицию. – Мы в Ментоне24. Чудеснейший городок…

С экрана смартфона ослепляюще ярко и неправдоподобно четко улыбались двое. Счастливые молодые лица отливали мягкой бронзой. Рыжеволосая зеленоглазая девушка щурилась от солнца, кончик ее языка игриво выглядывал из-под полных, кораллового оттенка, губ. Тонкая шея, обнаженные плечи, хрупкая изящная ключица – тело излучало молодость, кричало молодостью, оно было счастливо.

– Если отдалить фото, – произнес Давид, – то можно будет увидеть нашу с ней невинную шутку.

Потворствуя его словам, я коснулся подушечками пальцев сенсорного экрана, как бы сдвигая фотографию к центру. Лица уменьшились, изображение дополнилось бесконечным количеством деталей: яркое, невероятного цвета море, слоями переходящее от одного оттенка к другому: темно-кобальтовая глубина врезалась в бирюзовое подбрюшье, где разноцветными лоскутами тут и там мерцали на солнце яхты и лодки, неслись вспененные барашки волн к берегу по небесно-лазуревой глади; там, на пепельно-сером от крупной гальки пляже, кипела жизнь. Променад у самой воды пестрел от вывесок и распахнутых зонтов кафе и бистро, всюду, на солнце, в тени платанов и кипарисов, сновали, сидели или лежали полуобнаженные люди, довольные, сытые, лениво щуря глаза или скрывая их под темными стеклами очков и полями соломенных шляп. По фигурам и одежде можно было понять, что около трех четвертей этой публики составляли среднего возраста мужчины. И почти сразу, без пауз и предупреждений, над этим буржуазным праздником жизни взмывал к бледно-васильковому небу сказочный город: плотно прижавшись друг к другу, тонкие, в четыре-пять этажей домики из песчаника взбирались террасой из тени, смело подставляя беспощадному солнцу свои охровые, фисташковые, лимонные, инжирные стены, усыпанные черными окнами со ставнями цвета сочной мяты. Ярко-желтая башня с часами венчала собой это великолепие, невесомой и тонкой свечой нависая над вычурным зелено-оливковым портиком барочного собора. Навершие городка напоминало собой Петербург; но другой, из какой-то неведомой фантазии, яркий, веселый, будто игрушечный.

– Снимали с дрона, но все прекрасно видно. Представляете, всей этой красоты могло бы уже и не быть – наша поездка случилась два года назад, – корсиканцы целили в соседнюю Вентимилью25, а угодили в Ментон. Повезло; снаряды попали не в старый город на холме, а в какое-то захолустье в апельсиновых рощах. Смотрите, это мы. Ей тут примерно семнадцать, а я… я старший ребенок в семье.

Я сфокусировал взгляд, и на фоне вмиг разлетевшегося разноцветного безумия вновь различил лица двух молодых людей, мужчину и девушку. Они стояли на корме небольшой, черной как смоль яхте, стояли, обняв друг друга за талии, и тела их были обнажены.

– Шутка молодости. Мы вошли в гавань с общественным пляжем и явили местным обывателям наши русские задницы. Вам их, к сожалению, не видно, но поверьте, многие буржуа этого славного городка были в тот день удивлены. Некоторые настолько, что снарядили за нами полноценную морскую погоню. Им, вероятно, очень хотелось взять на абордаж Анну. Мы благополучно оторвались от них в бухте Вильфранша.

Эти полностью забронзовевшие, без единой светлой полосы фигуры напомнили мне мраморную скульптуру Амура и Психеи, однажды увиденную в Эрмитаже. Не буквальный лейтмотив, заложенный Антонио Кановой26, но общее настроение нежного узла неразрешимой страсти – так, будучи ребенком, понял я тогда эту выдающуюся реплику – передавали на фотографии молодые беззаботные люди, пышущие дерзким вызовом и неприкрытой похотью. Голову мужчины покрывала шикарная грива вьющихся, выгоревших на солнце светло-каштановых локонов до плеч. Это действительно Давид и Анна? Вновь совершил движение пальцами, на этот раз сдвигая поверхность изображения к противоположным углам экрана. Мельком и с каким-то тайным неясным чувством отметил, что кожа обоих ниже бровей лишена волос. Лица летели прямо на меня, вытесняя собой и море, и небо, и городок. Обнаженная Анна застыла юной богиней; я притронулся к ней сладостно-липким взглядом, провел им по каждой черточке, запечатлел касанием каждую линию. Но соблазн пропал, как только разглядел дикие, первобытно-хищные глаза цвета зеленого мрамора, смотрящие на мир из-под шапки густых, сияющих медью волос. Да, это определенно был он – Давид, хозяин этого места, а рядом – прекрасная юная Анна; только вот Анна с фотографии и та, что встретилась мне в темноте странной комнаты, разительно отличались наличием у первой глубоких искренних эмоций и полным отсутствием таковых у последней. Лицо на фотографии было счастливо, тело пело о молодости и страсти, Анна же из кучи тряпья была пугающе, навязчиво соблазнительной, неотвратимой.

– Пролистайте вперед.

Медленно проведя от правого края экрана к левому, я увидел следующую фотографию. Фон и композиция новой картины остались без изменений, но сюжет существенно поменяли, вдавливая в цифровой холст нечто, чего не должно было существовать вовсе. Молодые люди целовались – только и всего. Все такие же обнаженные, прекрасные, свободные и… одержимые. Будто темное пятно падало туда, где губы и языки, покрасневшие, шершавые от солнца и соленой воды, соприкасались друг с другом. Тень закрывала их глаза, но откуда рождалась эта тень, понять было невозможно: не встречая преград, отовсюду лился свет беспощадной звезды.

– Еще, Глеб.

Крупный кадр. Мужчина запрокинул девушке голову, готовится поцеловать обнажившуюся шею, погружая в ярко-рыжую копну волос узкую ладонь…

– Еще.

Остолбенел. Близко-близко явилось ярко светящееся лицо обезумевшей Анны, усеянное дрожащими капельками пота, губы открыты, видна пересохшая алая мякоть; и в черное пространство рта вторгалось вздыбленное мужское естество. Давид, реальный Давид, стоящий рядом со мной, вдруг встрепенулся, мягко ударяя по экрану: замершая в экстазе Анна отдалилась, предстала на коленях посреди эбонитовой палубы прямо у живота возвышающегося перед ней мужчины. Руки ее, тонкие, напряженные, увенчанные острыми длинными ногтями с ярким узором, вонзились в братскую плоть на бедрах и животе.

Тошнота, прятавшаяся все это время где-то на дне желудка, вернулась, заставляя согнуться напополам, прошивая тело конвульсией. Не фотографии вызвали этот спазм, нет, но что-то другое, приближающееся, неотвратимо идущее к нам откуда-то из-под невидимого сейчас неба; из недр моей памяти.

– Зачем… Для чего вы мне это показываете?..

Давид развернул экран к себе, освещая лицо мягким светом. Оно вновь улыбалось – насмешливо и будто бы через боль.

– Хочу показать вам, что все мною сказанное является правдой. Вы ведь узнали ее: гиноид это копия Анны.

Я разогнулся, хватая ртом воздух. Медленно вытер проступившую в уголке губ струйку омерзительной кислятины. Посмотрел на человека, стоящего рядом. Сказал загнанно:

– Но это… меньше всего похоже на отношения брата… с сестрой…

Экран погас, лицо Давида потемнело. Из-под преломленной линии бровей на меня глядело искушение.

– Что вы об этом можете знать?..

Сквозь волны тошноты ворвалась пульсирующая ярость. Я выпрямился. Почувствовал, как пальцы сжимаются в кулаки, как впиваются ногти в мякоть ладоней.

– Кое-что знаю. Но это, уж простите, не ваше дело. Я ухожу.

Разум застилал гнев. Кинув взгляд на ухмыляющегося Давида, развернулся прочь от него и стремительно зашагал к выходу. Окрыляющее моральное превосходство вело меня четкой и ясной дорогой сквозь зеленый туман. Сзади не проронили ни слова.

Дверь распахнулась, из антрацитовой бездны вылетел шнурованный ботинок цвета спелой хурмы. Не сильный, но болезненный и точный удар в живот заставил отлететь мое тело обратно, прямиком под ноги хранившего молчание Давида. Под ладонями липкой паутиной пульсировал залитый вишневой мутью пол.

– Как грубо… – раздался тихий голос надо мной. – Я прошу прощения, Глеб. Просто по-другому наш славный Ска давно уже не умеет. Позвольте же вам помочь.

Острые шипы напульсника оказались перед моим лицом. Хищные змеи-лианы, обвивающие мускулистую руку, призывно переплетались. Я обхватил запястье, пальцы Давида сомкнулись, коротким рывком поднимая меня с пола. Связки, спрятанные под этими татуировками, могли бы поспорить в прочности со стальными нитями.

Я вновь рухнул на табурет. В этом месте, видимо, не принято отпускать гостей по их желанию. Что ж…

– Давид, я…

– В качестве компенсации и наглядности моей доброй воли я прямо сейчас хочу вручить вам сумму, равную той, что обещал вам ван Люст. Назовите ее.

– Мне обещали две тысячи евро за все, – услышал я свой глухой голос.

…Совсем недавно, перемазанный смазкой, грязью и пылью, высокий жилистый работяга в сальной спецовке отсчитывал болт за болтом из огромного короба, пытаясь не сбиться со счета; болты эти называли «шпильками», и таких шпилек можно было перебрать за рабочую смену в десять часов до пяти тысяч штук. Приставляя чертовски длинную лестницу к бесконечно тянувшимся стеллажам, глядя на помещение склада сверху – огромный унылый лабиринт, – работяга тянул на себя какой-нибудь «Рычаг регулировочный прямой эвольвента» или «Тягу продольную в сборе» и думать не думал, что ему когда-нибудь предложат сумму денег, равную заработку за несколько лет труда в унылой дыре. Работяга сменил спецовку на дешевое пальтецо, отмыл руки от грязи; но он знал себе цену, и восторга от щедрого предложения не было. Это не дар и не распахнувшиеся двери пресловутого социального лифта, увозящего в небесные дали, это все еще просто лестница, упирающаяся в грязный закопченный потолок, с шатким основанием; деревянный люк под ногами висельника.

Давид задумчиво смотрел куда-то мне за спину.

– Ска, будь добр, посмотри-ка в музее, найдется ли там двадцать сотен евро для нашего гостя?

– Совсем не обязательно… – произнес было я, и вновь меня перебили.

– Брат, это ведь Бальмонта общак.

– Бальмонт не обидится, – поморщился Давид, переводя взгляд на меня. – Что вы хотели сказать, Глеб? Что не обязательно?

– Не обязательно в евро… – произнес я и понял вдруг, осознал, что на моем лице застыла улыбка, чем-то схожая с улыбкой Давида – такая же глумящаяся, смешливая, дикая.

Он видел изменение во мне, одобрял его, приветствуя едва видной ответной улыбкой, спрятанной умелой мимикой.

– В этот раз в евро, позже мы, разумеется, создадим на ваше имя счет в любой удобной вам криптовалюте; поверьте, это во всех смыслах лучше привычных для большинства фантиков. Изменения неизбежны. Мы не можем остановить прогресс. Да, Война отбросила нас на десятилетие назад, но взять, к примеру, наш город: его новейшая часть, блистающая, утопающая в технологиях, несущаяся в небо шпилями небоскребов, это ли не чудо Возрождения? Жителям Старого города кажется, будто вокруг ничего не происходит, но это самообман, иллюзия, которой они окружили себя, защищая свой образ жизни, спасаясь от безысходности, не видя путей из серых руин. Вы, – он элегантно выставил указательный палец перед собой, – один из немногих, кто решился на новую жизнь. У вас есть мотив, причина. Так же, как и у меня. Простите за банальность слов, что я сейчас произнесу, но мотив этот вечен как Космос, и имя ему Любовь. Да, Любовь!..

Давид сомкнул веки, замер, чуть подняв подбородок, точно устремляя свою мысль куда-то вверх, сквозь стылый кирпич подвала старинного здания, прямиком в низкое снежное небо.

– Мы с вами, – произнес он торжественно, но будто бы чуть смеясь, – теперь заговорщики. Ничто так не объединяет людей, как это сжигающее все нутро неистовство. Как зовут вашу супругу?

Я вздрогнул. Вопрос застал врасплох; обычно, если речь с посторонним мужчиной заходила о Софии, то ничего хорошего такая беседа в себе не несла. Спрашивающий был назойлив, одержим, жалок. Но этот Давид… Мы словно и вправду были с ним в сговоре. Я должен ответить; так сообщают тайный пароль.

– София…

– Если бог хочет наказать, то отнимет прежде мудрость… Надеюсь, с вами такого не случится. Меня он лишил всего лишь своей благосклонности, но я, как видите, не унываю и даже, кажется, нашел выход.

Он говорил – так опытный путешественник идет к своей цели. Тайные тропы, экономящие время и силы, необязательные, но интересные места, закоулки, которые знают лишь местные; сотни, тысячи шагов во все стороны, но все равно вперед, все равно бодро и неумолимо к точке на карте, давным-давно определенной и страстно желаемой для достижения. Я был его чертовой картой, расчерченной и разлинованной вдоль и поперек. Сладкий вермут лился из его глаз – бледно-зеленый, приторный. И он все еще искушал.

…Но если он и вправду даст мне сейчас эти две тысячи, вручит прямо в руки, и если…

Откуда-то из темноты появилась фигура. Передо мной на темно-коричневой столешнице рассыпались праздничной мишурой фантики.

– Походу, многовато взял, – удивленно-извиняющимся тоном сказал панк. – Я все в рубли не мог перевести, курс сейчас как девка неверная – скачет то на мне, то на ком-то еще, а лица все не видно.

Давид рассмеялся, как смеются над ребенком, что по-своему понимает любые сказанные ему слова.

– Зачем же ты хотел посчитать в рублях? Вот, Глеб, – он развел руками, окидывая взглядом ворох банкнот перед нами. – Это ваше. Примите в качестве извинения за слишком уж профессиональное рвение нашего доброго друга. Оплату за дело мы обсудим чуть позже, если вы, конечно, не против вознаграждения. А дело теперь простое: вернитесь в ту церковь, узнайте имя заказчика.

– И все?..

Вопрос мой был тихим, вымученным. В какую бездну абсурда я продолжаю падать? От собора через Невский в Апраксин двор, обратно, потом еще раз обратно. Вот так вот просто? – и несколько лет жизни в каждодневном ненавистном бессмысленном труде будет сэкономлено? Спросил, узнал, вернулся, сообщил – и вот она, мечта, мать ее так, вот она, жизнь без серого снега, без страха и упрека!

…Да! Именно так, что же ту непонятного? Принцип «Бери и стреляй»! Бери и живи!

– На этом все. Просто назовите мне имя.

Какая-то черная клякса на дне сознания не давала покоя. Нечто, чего не должно было существовать вовсе.

– Анна… в самом деле ваша сестра?

Панк воззрился на меня как на что-то такое, что нужно было как можно скорей уничтожить, извести саму память о пребывание на этой планете. Мой вопрос вызвал на его лице гримасу странного отвращения. Он что-то хотел сказать Давиду, но будто бы передумал. Налил себе и нам по бокалу вишневого пива.

– Благодарю, Ска. Позвольте я, наконец, все объясню, но вначале представлюсь: меня зовут Давид Филин-младший. Вам знакомы эти имя и фамилия?

Я отпил глоток, не смакуя, не чувствуя вкуса, отправил напиток вниз по пищеводу. Вздохнул в ответ.

– К сожалению, нет…

– Вы не активный участник построения нового гражданского общества нашего города? – чуть наклонив голову, усмехнулся Давид. – Ну хорошо, не буду томить вас ожиданием и загадками. Мой отец, Давид Александрович Филин – спикер городского собрания, председатель Специальной Комиссии правительства Северо-Западного Округа, основатель и держатель пятидесяти одного процента акций фармакологической корпорации «Возрождение», почетный гражданин Санкт-Петербурга, меценат и прочая, прочая. Старый сукин сын… Я родился, когда ему было под сорок; довольно поздний ребенок. Он штурмовал вершины Смольного, не обращая внимания ни на что и ни на кого, упорно взбираясь все выше и выше. До меня ему было дела меньше, чем извергающемуся вулкану до обреченной деревушки, стоящей на его склоне. Так же он относился и к моей матери. Неудивительно, что второй ребенок в семье появился спустя целых десять лет – к большому неудовольствию отца, ставшего к тому времени тем, кем он является и поныне. Когда началась вся эта заварушка с евро-дезинтеграцией, еще до начала настоящей Войны, нашу семью эвакуировали на Урал. Там корпорация отца занималась созданием медикаментов для нужд армии, но позже она внесла значительный вклад в дело изучения Лилит. Ирония – от Лилит скончалась моя мать, заразившись им, вероятно, в одну из поездок в поселок манси; считается, что пандемия коснулась лишь густонаселенных городов, но это не совсем так, да и рассказ мой совсем о другом. Забота о сестре перешла к вышколенным гувернанткам; как вы понимаете, я и сам не был избалован родительским теплом и вниманием. Отец пропадал на своих заседаниях, целевых объектах и прочей жизненно важной ахинее. Но Война окончилась, и отец вернулся в Санкт-Петербург, развернув здесь мощности своей корпорации. На меня у него были наполеоновские планы; он вдруг вспомнил, что у него есть сын, наследник его денег и власти, которому полагалось соответствующее образование. Будучи большой важной шишкой, он лично решил показать согражданам пример всепрощения: шел двадцать первый год, год примирения с Европейской Унией. Я отправился в Хауптуни27, в эту австрийскую пафосную дыру. Нового Фридриха фон Хайека28 из меня не вышло – и слава богу. Спустя пять лет, полный сил и амбиций, я возвратился в отчий дом и встретил там самого прекрасного человека в мире. Представьте меня, узревшего средоточие красоты, юности и запретного влечения! Какие невероятные чувства нахлынули на меня. И что я испытал, узнав о взаимности… Какой сладкий грех! Люди называют это инцестом. Но наши чувства гораздо прекраснее этого глупого слова. Анна и Давид! Какой мы были парой!.. Как принимали нас в лучших домах, в самых фешенебельных клубах и салонах Европы! Как брата и сестру. Глупцы, ну что с них взять? Война так и не научила большинство из них смотреть по-новому на изменившийся мир. Отец погряз в старом мусоре, называя это блестящей карьерой, не понимая, что на самом деле это блестит жир и лоск на его спесивом лбу.