Риза Господня

Находясь под впечатлением от детских забав, молодой князь задернул занавеску и сделал несколько шагов навстречу конюшему.

– Ну, Семен, удалось тебе что-нибудь разузнать о ворах-разбойниках? – приятным басом поинтересовался Голицын у конюшего, которого не видел со вчерашнего вечера.

– Слава Богу, хозяин, дело поправляется, – потирая ладони, почти дрожащим голосом заметил Семен. – Одни вести, Ваша светлость, я принес добрые, а за другие, может статься, и в темницу угожу. – Кольцов по привычке отвечал только на заданные вопросы. Он хорошо знал, что молодой князь не любил напрасную болтовню, тем более в тех случаях, когда случалось какое-либо происшествие.

– Что ж, начни с вестей добрых, – произнес князь, сев у массивного стола, за которым обычно работал с документами и почтой. За ним же он читал огромные, толстые, в деревянных и бронзовых окладах книги, обычно выписывая полезные мысли и интересные факты.

Семен всю ночь напролет обдумывал свой доклад хозяину, выверял каждое слово. Чувствовал, что случилось что-то важное, от чего не столько его, конюшего, зависит судьба, но, прежде всего, хозяина. В бессонную ночь его не раз охватывало желание в какой-то части доклада соврать, что-то в нем недосказать, понадеявшись на авось. Но, почесав не раз затылок и пораскинув мыслями и так, и этак, он решил, будь что будет, а надобно хозяину рассказать всю правду. И он осторожно заговорил:

– Как только вчера я доставил домой сестру вашу, драгоценную Наталью Васильевну, да дворовую девку Варвару с покупками и доложил вам о пропаже, сразу же отправился к приказным людям. Да вот только не дошел я до них. У Китайгородского моста заметил большое скопление любопытствующих, которые с интересом разглядывали карету Вашей светлости, опрокинувшуюся с моста и лежавшую на льду. Обрадовался я и кинулся без промедления искать помощников, чтобы карету на дорогу вытащить. – Семен перевел дух и посмотрел на Голицына. Заметив, что тот ничуть не изменился в лице, подумал, что, может, и в этот раз, даст Бог, все обойдется. Почувствовав себя несколько уверенней, конюший продолжил:

– И, вдруг, вижу, поодаль, на расстоянии в полверсты наша тройка. Не убежали черти, далеко. Это все Хмурый сотворил, знатный жеребец. И вишь, не сходит с места, будто ждет меня, чтобы повиниться за то, что под чужой рукой сперва пошел, – с неподдельным чувством гордости за жеребца заметил Семен. – Я так думаю, Ваша светлость, что с самого начала из-за холода и метели не учуял он чужого человека, а когда пошел полегоньку, уловил, золотой мой, что кучер чужак. Какое-то время он, видимо, еще раздумывал, ушами водил, разрази его гром, а как стал вор покрикивать, да подгонять, Хмурый тут-то и закрутил им круговерть на мосту, да так, что оглобли пообломал, видать, хотел разбойников в реку скинуть. Сообразительный, не зря я его определил запрягать в корень. Воры же, почуяв беду и поняв, что дело худо, пустились наутек. Хорошо, что я в приказ пошел без промедления. А дальше, дело пустяковое, сбегал я за мужиками, да с ними почти засветло с работой справились. Вытащили карету на дорогу, дверь оторвавшуюся навесили, оглобли подправили – и будь здоров, езжай себе! – не без гордости заметил конюший.

– Славно, братец. Не зря я с утра в хорошем расположении духа. Да тут и весть приятная подоспела. – Князь Василий Васильевич был искренне рад, что конюшему удалось разыскать лошадей и карету. – Да разве может весть добрая случиться, чтоб тут же и не омрачиться, говаривал мой батюшка! Что ж, говори все, начистоту.

Для Семена наступили тяжелые минуты. Если до этого он, охваченный страхом, как-то переминался с ноги на ногу, жестикулировал руками, вертел головой туда-сюда, десятками разных движений дополнял свой скорый рассказ, то теперь он будто окаменел, кровь в венах остановилась, дыхание перехватило. Конюшему потребовались нечеловеческие усилия над собой, чтобы заговорить.

– Видите ли, Ваша светлость, в тот момент, когда Хмурый безобразничать на мосту начал, неподалеку князь Иван Васильевич Чернышев посла персидского с его стражами выгуливал. – Семен эти слова почти выдавил из себя и, готовый к любому развитию событий, умолк, заметив, как князь в один миг переменился в лице. Его орлиный нос заострился, ноздри расширились, лицо побледнело, взгляд стал пристальным и взволнованным. Предвосхищая дальнейшее повествование конюшего, Голицын резко встал с табурета и быстро подскочил почти вплотную к Семену. В эти секунды Василий Васильевич напоминал не знающего многие дни покоя, разбуженного кем-то по неосторожности медведя-шатуна. Вздохнув полной грудью, князь прорычал:

– Ну говори, собака, побили каретой князя и посла, да? – Правая рука Василия Васильевича, будто медвежья лапа, легла на грудь конюшего. Огромный кулак Голицына стал быстро разжиматься, а затем пальцы, будто острые когти медведя, впились в богатырскую грудь Семена чуть выше сердца. Превозмогая нарастающую боль, конюший опустился на колени перед хозяином. Это его и спасло. Еще чуть-чуть, и боярин вырвал бы сердце из его груди. Князь разжал пальцы, и Семен, ощутив коленями настывший пол, почувствовал облегчение. Он ясно осознавал, что теперь от того, как быстро расскажет князю все, что знает, зависит, удастся ему выйти живым из палат князя или нет. Не поднимая головы, Семен выпалил:

– Обошлось все, Ваша светлость, обошлось все! И князь Иван Васильевич, и посол, этот басурман, живехоньки и невредимы. Даже одной царапинки никому не досталось. И от стражников посла Господь беду отвел. И как бы себя, подбадривая, Семен добавил:

– Хмурый не дурак, на людей не пошел. Он как корни-то пообломал, по дороге с пристяжными рванул. Одного из разбойников об колдобины знатно обработал. А карета, та как оторвалась, сразу же на бок легла и уже юзом с моста пошла на лед, разве что, потревожив приятную беседу благородных людей.

– Ну да, Голицыны совсем немного побеспокоили вельмож, – передразнивая конюшего, кричал на слугу князь. – То, о чем ты рассказал мне, дурачина – беда! Об этом происшествии государю и Патриарху Филарету уже кем надо доложено. Это мужики твои, что на мосту тебе помогали, знают, что карету воры увели. А вот князь Иван Васильевич Чернышев со вчерашнего вечера обдумывает, что это за покушение я задумал? Да и посол не дурак, иначе б его Шах-Аббас в Москву не прислал. Он-то точно ничего не знает про кражу кареты, для него этот случай – неудавшаяся попытка покушения на него. Вот и пораскинь теперь своими мозгами, какие думки думают князь Чернышев и персидский посол! – Василий Васильевич тяжело вздохнул и замолчал.

Он подошел к окну, отодвинул занавеску и выглянул во двор. Княжны Натальи, младших братьев и сестер там уже не было. С крыш, широких подоконников, крылец и бесформенных сугробов неожиданно поднявшийся полуденный ветер тянул к земле опустившийся еще вчера в ночь снежный покров, рвал его на части, подбрасывал вверх, а уже затем эту, не имеющую ни начала, ни конца, но кем-то искусно заплетенную косу из несчетного числа снежинок вращал, взметал, разбрасывал, пускал то к палатам, то к забору и воротам, то к щелям в дверях сараев, амбаров и погребов, то вновь вздергивал к крышам, и в такие мгновения снежинки, вырвавшись из подчиняющего себе все вокруг потока, осыпались на высокие сугробы, чтобы вновь оказаться втянутыми новыми порывами ветра в непостижимый танец метели. Князь про себя подумал, что все эти массы снега, ввергнутые в пляску, похожи на огромных размеров кудель, бесформенный сверток сбитой белой овечьей шерсти, которая неустанным трудом таинственной пряхи искусно, на невидимой глазом волшебной прялке, превращается в клубок серебряных нитей.

– И никто не ведает, кто эта всемогущая прялья, – разговаривая сам с собой, заметил князь и перевел взгляд на конюшего, который продолжал стоять на коленях с опущенной головой. Услышав спокойный голос боярина, Кольцов несколько приободрился.

Голицын взял себя в руки, решил, что следует немедленно отправляться к царю Михаилу Федоровичу и патриарху Филарету с объяснениями и извинениями.

– Встань и подойди ко мне, – обратился князь к Семену, садясь за стол, загроможденный открытыми на разных страницах книгами. Василий Васильевич взял кусок пергамента и осторожно, средней величины гусиным пером начал выводить буквы.

Конюший перекрестился, отвесил поклоны князю, да так, чтобы тот слышал беспощадные удары лбом об пол, затем ловко вскочил на ноги и сделал несколько шагов в направлении стола. На почтительном расстоянии от князя Семен остановился и замер. Как и несколько секунд назад, он вновь затаил дыхание. Ему изредка удавалось наблюдать, как хозяин пишет послания и письма. Диковинные кружочки, крючочки, палочки, благодаря каким-то необыкновенным движениям правой руки, выстраивались друг к другу, украшались вензельками, петельками, скобками и точками, превращаясь в бегущих слева направо неизвестных зверушек. Семен сколько ни пытался, не мог понять того, как самые разнообразные человеческие чувства, события жизни, государственные дела могут помещаться на куске выделанной шкуры. Он не раз видел, как в монастыре монах Макарий кистью проявляет образы на досках. Но чернец сам признавался Семену в том, что в писании икон сам Спаситель водит его руку, что Господь всякий раз его вразумляет и наставляет. А в писании букв совсем другое дело. И хотя гусиным пером сегодня владеют многие приказные люди, но вот как это чудо творится, конюший, сколько ни старался, никак не мог уразуметь. В тупик его ставил тот факт, что любой человек, который умел в этих кружочках, крючочках, палочках разбираться и заведомо незнакомый с каким-то важным событием, обыкновенно посмотрев на них всего несколько минут, начинал расспрашивать посланца, да так, как будто сам был очевидцем происшедших за многие сотни верст событий.

Первый раз свидетелем чуда Семен стал шесть лет тому назад. Тогда, через несколько дней после смерти в плену старшего Голицына, молодой князь отправил его, Кольцова, с посланием к игумену Белгородского Николаевского мужского монастыря. Старец-настоятель всего несколько минут посмотрел на послание, а расспрашивал целый час, да так, будто сам провел рядом с умирающим князем последние часы его жизни. И в дальнейшем такие чудеса случались не раз. Молодой, в расцвете лет мужчина не переставал удивляться чудодейственной силе свитка с кружочками, крючочками и палочками, но никогда не позволял себе без разрешения на них взглянуть. Но каждый раз, когда конюшему предлагалась награда за доставленное послание, просил лишь об одном: разрешить ему прикоснуться пальцами к загадочным и таинственным буквам. Особый восторг у него вызывали заглавные, иногда писанные красной краской буквы. Ему казалось, что они похожи на храмы, возвышающиеся над городами, крепостями, слободами, нарисованными с помощью обычного гусиного пера.

– Иди, позови княжну Наталью Васильевну, – приказал Кольцову князь. – Да передай, пусть сразу оденется потеплее да поторжественнее.

И с чувством досады и обиды на конюшего за нарушенный неприятным происшествием покой прикрикнул:

– Исправлять дело надобно. К князю Ивану Васильевичу Чернышеву отправляю вас с извинениями моими и мольбой о прощении. Самому мне к нему идти на поклон следовало бы, да времени у меня не осталось. К государю и Патриарху Филарету подобает в таких случаях прибыть и повиниться.

Несколько секунд помолчав, он великодушно заметил:

– А ты говоришь, ни царапинки не досталось! Смуты наделали сколько воры-разбойники. Следует это дело по полочкам разобрать, а государей Михаила Федоровича да Федора Никитича успокоить перво-наперво.

Семен не раз слышал, как молодой князь Патриарха Филарета государем называет, и поэтому слова Голицына не вызвали у него недоумения. Кольцов, заметив, что князь принялся выводить волшебные буквы, направился к княжне Наталье Васильевне в девичий терем.

Василий Васильевич остался наедине с тяжелыми думами. Поставив подпись «Голицын» и украсив последнюю букву замысловатым вензелем, он встал из-за стола и направился в дальний угол палаты, отгороженный глухой бревенчатой перегородкой с массивной дубовой дверью посередине. Голицын любил уединяться в этой невидимой с первого взгляда и недоступной для посторонних небольшой комнатке, украшением которой был необычайной красоты иконостас с иконами Спасителя, Пресвятой Богородицы, святых апостолов и преподобных, а также золотой подсвечник на высокой серебряной ножке. Справа от входной двери была устроена лавка и полка, заполненная до отказа книгами. Здесь были и древние летописи, передававшиеся по наследству, и деревянные книги из липовых дощечек, с резанными писалом текстами, сохранившиеся еще с давних времен, и книги Священного Писания из монастырей, купленные Голицыными за последние два века, и множество других ценных книг, привезенных в разные времена из Византии и Европы. Особо Голицын ценил Священное Писание в золотом окладе, сотворенное монахами по специальному заказу отца и подаренное им ему, Василию, на восемнадцатилетие. Рядом с лавкой, вскоре после смерти отца, молодой князь установил большой дубовый кованый, затейливо расписанный искусным мастером, сундук. В нем он хранил свитки с письмами, посланиями, свои записи и важные царские грамоты, а также владельческие документы, подтверждающие права на огромные вотчины Голицыных.

Князь закрыл дверь на засов, опустился на колени и начал молиться. Молитвам его научила мама. Князь не помнил себя в том возрасте, в котором он не знал молитв. С того дня, как Василий стал осознанно смотреть на окружающий мир и понимать живущих рядом с ним людей, вкушать пищу и утолять жажду, играть и озорничать, он ни на день не разлучался с молитвой. Для него ежедневные обращения к Спасителю и Пресвятой Богородице, святым апостолам и преподобным никогда не были обыденными или сиюминутными. Он молился не потому, что так делали многие или на этом настаивали старики. Нет! В молитве он самоочищался, укреплял свои душевные силы, с ее помощью находил в своей душе самые лучшие человеческие качества. Вот и теперь он не просил Бога о том, чтобы все обошлось для него, а значит, для всех Голицыных, чтобы удачно разрешилось недоразумение со вчерашним происшествием, чтобы Господь его защитил и сохранил. Нет! Он молился лишь о том, чтобы Спаситель и Пресвятая Богородица не покинули его в трудные минуты разговора с государями, дали силы и терпение достойно встретить возмущение царя и гнев Патриарха, он каялся в том, что не позаботился должным образом о сестре, не проявил прозорливости и осторожности.

Закончив молиться, Голицын встал, осторожно затушил пальцами догорающую свечу и вышел из своей кельи – так с любовью и трепетом он называл это скромное, без убранства и дорогих украшений помещение. Готовый к самому худшему, даже к тому, что может оказаться в филаретовских застенках, под пытками, князь закрыл дверь в потайную комнату и осторожно спрятал ключ в незаметную щель между стеной и полом у окна, через которое всего час тому назад беззаботно наблюдал за играми братьев и сестер. О незамысловатом тайнике князя знала только лишь его любимица – сестра Наталья Васильевна.

Голицын подошел к письменному столу и перечитал послание князю Чернышеву. В нем он писал: «Ваша светлость, дорогой князь Иван Васильевич! Знаю, что гневаетесь на меня и недоумеваете, чем я руководствовался, организовав нападение на Вас и гостя наших Государей Урусамбека, посла Правителя Персии Шах-Аббаса.

Но о случившемся на Китайгородском мосту сам узнал с прискорбием только сегодня в полдень. Еще вчера два вора-разбойника в торговых рядах похитили мою тройку и карету. Они и стали виновниками неприятного происшествия. Об этом засвидетельствовать могут не только мои холопы, но и немало московских торговых людей, уважаемых и известных.

Нынче молился за Ваше спасение и просил Бога хранить Вас. Несказанно рад, что происшествие имело благополучное разрешение, и Вы и гость персидский не пострадали.

Став невольным виновником вчерашнего происшествия, прошу Вас, Ваша светлость, не гневайтесь на меня, не держите зла и простите за причиненные неудобства.

Считаю своим долгом немедленно сообщить о случившемся царю нашему и Владыке, а посему не могу прибыть лично с извинениями и разъяснениями к Вам. Но посылаю со своим письмом самого верного своего посланника и помощника, драгоценную мою сестру княжну Наталью Васильевну. Ее приезд в Ваши палаты – знак моего уважения и Голицыных к Вам, бесконечной преданности царю и Патриарху и непричастности к досадному происшествию.

Знаю Вас, князь, как благородного и мудрого боярина и верю, что суд Ваш не будет скорым.

Кланяюсь Вам и желаю здравствовать. Князь Голицын».

Василий Васильевич закончил перечитывать письмо и про себя отметил, что составлено оно добротно и ни одного слова он не пожелал бы ни убавить, ни прибавить.

Он аккуратно скрутил пергамент и в тот момент, когда стал его скреплять тесьмой, дверь в палаты открылась и на пороге появилась княжна Наталья Васильевна. Еще до ее прихода Голицын решил не посвящать сестру в существо дела. Она уже знала, что тройка и карета найдены, возвращены и печалиться больше по этому поводу не следует. О том, что произошло на Китайгородском мосту, ей до поры до времени он сообщать не решился. Посчитал, что, будучи в неведении о происшествии, она станет более искренне и непринужденно рассказывать о пропаже экипажа князю Чернышеву, если тот начнет ее расспрашивать. Не стал князь рассказывать сестре и о том, что отправляется к царю Михаилу Федоровичу и Патриарху Филарету.

Василий сделал несколько шагов навстречу сестре и нежно обнял ее.

– Здравствуй, дорогая моя сестрица, – обратился к Наталье князь. – Видел, видел, как ты с братьями и сестрами резвилась с утра во дворе. Даже досада меня взяла, что нежданные заботы мне самому не позволили с вами покувыркаться в снегу.

– Вот так всегда, – с наигранной обидой произнесла княжна. – А вчера обещали, что будете меня на санках катать. И опять слова не сдержали. Ну и ладно. Братья наши силы быстро набирают. Так они меня на санки усадили и давай по двору катать.

Наталья звонко засмеялась. И, чтобы еще немного подзадорить брата, с озорством добавила:

– У них, поди, лучше, чем у Вас получается. – Наталья знала, что сказанное ею не обидит, а только обрадует брата. Тот который год ждет не дождется, когда молодые дубки-братцы поднимутся, ему и роду Голицыных подмогой станут.

– Ну что ж, хорошо, что вы повеселились. А теперь о деле, которое я хочу тебе поручить.

Князь подошел к столу, взял свиток и вновь вернулся к сестре.

– Вот письмо. Вручи его князю Ивану Васильевичу Чернышеву.

Василий посмотрел на сестру. Она была спокойна и совершенно не изменилась в лице.

– В письме очень важное для него сообщение. Заменить, сестрица, в этом важном деле тебя некому. Сопровождать и оберегать тебя будут четверо детей боярских из моего полка. На отдельных санях поедут за экипажем, тем самым, что вчера был похищен разбойниками. Семена, – Голицын сердито поглядел на стоящего у дверей и не посмевшего переступить порог конюшего, – отряжаю управлять тройкой.

Кольцов по выражению лица князя отчетливо понял, что если он не выполнит на этот раз ответственного задания, то не сносить ему буйной головушки.

Князь Василий крепко обнял сестру и добавил:

– Если не застанешь князя, расспроси, где он, когда воротиться должен, и, если слуги объявят, что ждут его родные и дворовые до сумерек, дождись. С сестрами князя повстречайся да разведай, на кого они свой девичий глаз положили. В общем, посудачьте о том о сем, дело вам знакомое.

Голицын поцеловал сестру и, делая вид, что не желает более ни о чем говорить, добавил:

– Ну, в добрый путь!

Наталья направилась к выходу, затем резко повернулась и, улыбаясь, попросила брата:

– Обещайте, что если поручение выполню, то в воскресенье на Масленицу вы мне ожерелье из драгоценных камней купите и подарите!

– Обещаю, обещаю, дорогая сестрица, – уже думая о предстоящей встрече с Патриархом Филаретом, ответил князь.

Пропустив княжну вперед, Семен пошел за ней следом.

Голицын проводил их беспокойным взглядом и сразу же начал собираться в дорогу. До патриарших покоев было рукой подать. Он ни на минуту не сомневался, к кому следует отправляться в первую очередь.

Глава пятая

Прочитав эту главу, читатель узнает о судьбе картлийского князя Давида Багратиони, о трагической странице в истории его рода, о нелегкой жизни в мужском монастыре Джвари, а также о том, чем занимался Урусамбек поздней ночью, оказавшись в одиночестве, и что побудило его на следующий день отправиться в гости к князю Ивану Васильевичу Чернышеву.

Вахтанг Багратиони хорошо знал каждый уголок Мцхеты и прилегающих к городу окрестностей. С той поры, как он начал себе отдавать отчет в том, в какое трудное время ему предстоит сохранить одну из ветвей царской династии Багратиони и приумножить ее славу, не было ни одного дня, чтобы он не молился о спасении и благополучии Картлийского царства, родной Иберии.

С шести лет, после гибели родителей и многих близких родственников, принадлежавших к царскому дому Багратиони, во время одной из многочисленных войн с турками и персами, Вахтанг воспитывался в монастыре Джвари под присмотром старого и всеми забытого князя Давида Багратиони.

Когда-то этот смелый и непобедимый воин стойко сражался за Картли, прославился своей непокорностью, неподкупностью и храбростью. Борясь против двух внешних противников – турок и персов, он никогда не забывал, в какой купели был крещен, им гордились друзья, перед ним трепетали враги. Истинный христианин, оказавшись в числе тех Багратиони и знати Мцхеты, которые отказались принять ислам под давлением персидских поработителей, он был в результате подлого предательства пленен, подвергнут мучительным истязаниям, брошен в темницу, где после тяжелой болезни потерял зрение. Двенадцать лет этот бесстрашный и несгибаемый рыцарь провел в одиночестве, закованный в цепи, постоянно испытывая мучения, голод и жажду. За эти годы он потерял физические силы, высох, ослаб и внешне являл собой жалкое зрелище. Но дух его не был сломлен. Вера в Бога и свободное будущее Иберии в минуты безысходности заставляли его отчаянно бороться за жизнь. Он научился терпеть и ждать. И его час настал. Когда уже казалось, что все забыли об опасном узнике и никого не осталось в живых из тех храбрецов, которые с ним рядом сражались и могли его освободить, а те, кто его предал, были раздавлены беспощадным колесом междоусобных войн, по неизвестно кем отданному приказу князь Давид Багратиони был выпущен из темницы с одним странным условием, что он никогда и ни при каких условиях не покинет территорию монастыря Джвари, монахи которого дали согласие приютить больного и угасающего слепого старика, предоставить ему угол и скромную пищу.

Смерть отняла у князя любимых людей, родителей, братьев и сестер. Лишенный огромных богатств и значительных земельных владений, обманутый людьми, с которыми долгие годы сражался против врагов Картли, Давид Багратиони, снедаемый язвами и неизвестными болезнями, за несколько месяцев, проведенных в монастыре, набрался сил, залечил многочисленные раны на теле, окреп. Ежедневно монахи по очереди, преодолевая подстерегающие повсюду опасности, приводили его в Мцхету, в собор Двенадцати Апостолов, где он долгие часы молился в центре храма у каменной сени. Взяв чудотворного мира, истекавшего из Животворящего Столпа, заботливые чернецы смазывали им обезображенное язвами лицо Давида и кровоточащие раны на его теле, и он чувствовал, что с каждым днем силы к нему возвращаются, душа излечивается.

В долгие часы молитв и тягостных раздумий он принял решение во что бы то ни стало не оставаться обузой монастырю, добиться и здесь, далеко в небезопасном месте, уважения и любви людей, ставших ему дорогими и близкими.

16 апреля 1579 года, на седьмом месяце пребывания в монастыре, к нему вернулось зрение. Случилось чудо. После стольких лет жизни во тьме он снова мог видеть окружающий мир и монахов, дорогие сердцу воды Куры и Арагви, столицу Картлийского царства Мцхету, строения монастыря Самтавро и собор Двенадцати Апостолов – Светицховели, храм Джвари в мужском монастыре, различать день и ночь, передвигаться без помощи посторонних. Но этой радостью он до поры до времени решил ни с кем не делиться. Монахи его возросшую самостоятельность во всем, в том числе и в передвижении по монастырю, оценили как вполне естественную для возвращающегося к жизни слепца. На протяжении долгих лет монастырской жизни чернецам приходилось встречать немало слепых странников, которые преодолевали огромные расстояния без чьей–либо помощи, справлялись с лишениями и трудностями полной опасностей жизни бродяг.

Спустя год, после того как к Давиду вернулось зрение, 16 апреля 1580 г. в возрасте шестидесяти пяти лет он был пострижен в монахи с именем Илия в честь святого пророка Илии. За день до этого события князь признался игумену, что к нему вернулось зрение, что он, хотя и очень плохо, но видит. Владыка посчитал, что до поры, до времени не следует рассказывать о случившемся чуде братьям, среди которых могли оказаться предатели. И чтобы бывший узник реже встречался с монахами, владыка определил Илию жить и трудиться на своем хозяйственном подворье, которое находилось в версте от монастыря.