Добыча

Всего несколько недель, это он выдержит. Он может довести проект до конца, а затем вывести себя из игры – тик-так – именно в таком порядке. По крайней мере, можно попытаться.

6

Нашему дорогому сыну Аббасу, мир тебе и нашему Падишаху Типу Султану.

Мы пишем в надежде, что ты находишься в добром здравии и хорошем настроении. Это так? Уже несколько недель мы не получали никаких известий, с твоего ухода из дома. Несомненно, ты много работаешь и жиреешь на дворцовой пище. Мы благодарны Аллаху, да будет благословенно имя Его, Падишаху и Французскому Сахабу за оказанную тебе честь.

Твоя мать говорит, что ты должен стать писцом, пока живешь в Летнем дворце. Она говорит, что нужно просто поспрашивать вокруг, а если ты не будешь спрашивать, то ни к чему не придешь. Я бы предпочел, чтобы ты вернулся домой. В лавке стало слишком тихо. Кроме того, петухи Джунаида стали похожи на пеликанов, а он, как ты знаешь, плохо воспринимает критику.

Надеемся скоро тебя увидеть. А до тех пор пусть Аллах направляет тебя и оберегает.

Абба

Прочитав письмо, Аббас пишет быстрый ответ: Все хорошо, Абба. Очень занят. Скоро приду домой. Твой сын Аббас.

Дю Лез соглашается отправить письмо, скрепив его собственной печатью.

– Уверен, что по дороге его все равно где-нибудь вскроют, – говорит Дю Лез, дыша на сургуч, – Но так больше шансов, что оно попадет к твоему отцу.

Передав письмо слуге, Дю Лез ведет его в мастерскую.

– Как твои родители? – спрашивает Дю Лез через плечо.

– Они здоровы, Сахаб.

– Они беспокоятся о тебе?

– Полагаю, как и все родители.

– Нет такого понятия, как все родители, – говорит Дю Лез. – Только твои собственные.

Воцаряется молчание. Аббас думает, не нарушил ли он какую-то личную границу, хотя Дю Лез был первым, кто заговорил об этом.

Когда они проходят мимо кактуса Хвост обезьяны, Дю Лез проводит рукой по пушистым сережкам, как будто у него с цветком близкие дружеские отношения.

– En tout cas[25], – говорит он, – передай им, что скоро все кончится.

* * *

Всю неделю Аббас задерживается в мастерской дольше Дю Леза, иногда дремлет за столом, положив голову на руки, просыпается от падения стамески на пол. В целом он доволен внешним видом тигра, но иногда собственное творение кажется ему незнакомым, он почти убежден, что слышит идущую изнутри него пульсацию темной энергии. Первый раз это случилось, когда он рисовал чернилами линию брови тигра. И еще раз, когда он снял верхнюю часть, чтобы отшлифовать внутреннюю поверхность, и обнаружил, что смотрит из пасти тигра, как будто он живой кусок мяса в его брюхе.

По вечерам Дю Лез терпеливо ведет уроки французского языка за чашкой чая, никогда не теряя самообладания. Аббас сомневается, пригодятся ли ему когда-нибудь все эти скользкие фразы. Он не спит, бормочет французские слова, который выучил у Дю Леза, представляя себе страну, в которой, как ни странно, есть всего одно слово, обозначающее дождь.

* * *

Тем не менее Аббас гордится тигром, рождающимся в его руках. Тигры ему удаются. Они живут в сказках и лесах, в статуях и картинах, везде и нигде одновременно.

Об английских солдатах он знает мало, а понимает еще меньше. Перспектива вырезать одного из них беспокоит его.

Хорошо, что всегда можно занять себя тигром: когти заточить, конечности отшлифовать, языку придать форму и заправить в пасть. И поэтому он продолжает делать то, что знает, откладывая то, чего не знает.

* * *

Прежде чем отправиться в путь, Аббас получает разрешение осмотреть фрески на внутренних стенах дворца, в частности, битву при Поллилуре.

* * *

С этюдником в руках он стоит в нескольких шагах от картины, поле зрения заполнено плывущими фигурами. Вот Хайдар и Типу, отец и сын, спокойно наблюдающие за насилием со спин слонов. Вот полковник Бейли в паланкине, кусающий костяшки пальцев при виде взрыва пороховой телеги, и майсурская кавалерия, которая окружает его, скача галопом, пуская стрелы, вонзая копья. Тем временем английские войска застыли тремя плотными рядами, ружья беспорядочно целятся во все стороны. На траве валяется отрубленная голова.

Как только он заканчивает делать наброски, охранник выпроваживает его. Аббас пробегает глазами по резьбе колонн и окон яроха, по деревянной листве, которая словно растет из стен. Он почти уверен, что знает, какие цветы вырезал его отец – те, чьи лепестки пронизаны тремя тонкими линиями. Шесть лет жизни отец отдал Летнему дворцу, но так никогда его и не увидел и, скорее всего, никогда не увидит.

На полпути через сад Аббас замечает придворную танцовщицу в белом, кружащуюся босиком на траве. Он замедляет шаг и останавливается. Он видел артистов во время фестивалей, женщин, мягко ступающих с маленькими глиняными лампами в руках, но никто еще не был так искусен, как эта танцовщица.

Он мог бы приблизиться к ней за три шага, если бы осмелился. Поле его зрения сужается до нее одной.

Она двигается медленно, с мрачной неторопливостью, следуя указаниям Типу, предписывающим танцовщицам воздерживаться от распутных взглядов и движений. В ее взгляде сквозит скука. Но не танец ей наскучил, а стражник, который водит языком по своему самому острому зубу. Бесчисленное количество раз, стоя за спиной того или иного гостя, он беззвучно цокал языком в ее сторону. Этот жест был призван обезоружить ее, заставить оступиться, потерять самообладание. Но он не знает, что во время выступлений она терпела и хватания за попу, и касания членом, всевозможные унижения; он не знает, что, медленно проводя нежной, красной от хны ножкой по траве, она мысленно режет его шею кухонным ножом и слушает, как он захлебывается кровью.

Безмятежно журчит каменный фонтан.

Она поднимает взгляд на молодого гостя, тот коротко кивает, смущаясь, и уходит.

Девственник, думает она, продолжая медленно танцевать на траве.

* * *

Осталось всего десять дней: этого времени Аббасу никак не хватит, чтобы вырезать солдата из цельного куска дерева, как тигра. Поэтому он собирает солдата из нескольких блоков.

Аббас и Дю Лез как раз подгоняют отверстие трубы ко рту, когда кто-то стучит тростью о порог мастерской.

– Вот ты где, негодяй! – человек в дверном проеме снимает шляпу и обнажает лысую голову, обнятую тонкой прядкой волос. – Снова прячешься от мира, ничего удивительного.

Плохо понимая французский посетителя, Аббас смотрит на Дю Леза. Дю Лез закрывает глаза и вздыхает, как будто надеясь, что когда он их откроет, посетитель исчезнет.

– Мой дорогой Мартин, – говорит Дю Лез, – что могло оторвать вас от кузницы?

– О, не прикидывайся дурачком, ты сам пригласил! – Мартин вешает шляпу на токарный станок.

Дю Лез знает Мартина совсем поверхностно: они учились в одной часовой школе в Париже.

Но если Дю Лез сделал карьеру часовщика, то Мартин переключился на инженерное дело и вот уже десять лет служит в оружейной мастерской Типу. Однажды за долгим ужином в доме министра Мартин поведал Дю Лезу печальные подробности своей женитьбы: как он влюбился в обеспеченную мусульманскую девушку, как уговорил ее семью принять его предложение, как женился вопреки желанию собственных родителей, и как его возлюбленная Шахина умерла через два дня после рождения их дочери Жанны.

– Прекраснее женщины я не встречал, – сказал он, и слеза упала в остатки пахты. Дю Лез выразил соболезнования, но втайне поклялся никогда больше не садиться рядом с месье Мартином.

– Моя дочь хотела увидеть ваше творение, – говорит Мартин и проводит ладонью по лбу, осматриваясь вокруг. – Как и я, если честно.

Только теперь Дю Лез замечает девочку девяти или десяти лет, стоящую в дверях. Она заглядывает в мастерскую, застенчивая и осторожная, в желтой шелковой юбке. Мартин что-то ей шепчет. Она быстро делает реверанс Дю Лезу, осматривает стены, медово-каштановые волосы собраны в две смазанные маслом косички, руки сложены, будто ее предупредили ни к чему не прикасаться.

На каннада Дю Лез говорит Аббасу, чтобы тот сделал ей юлу – из бруска, который уже установлен в токарном станке. Аббас кивает и снимает шляпу Мартина со станка, держит ее в обеих руках, ожидая, когда Мартин заберет ее и переложит в другое место.

Мартин ничего не замечает.

– Вы потрясающе овладели местным языком, – говорит он Дю Лезу по-французски. – С закрытыми глазами вас можно принять за местного жителя.

– Нет, если вы местный, – отвечает Дю Лез.

Мартин взрывается смехом. Аббас вешает шляпу на стену.

Пока Дю Лез идет показывать посетителям тигра, Аббас садится к токарному станку. Сегодня он планировал превратить этот брусок в предплечье солдата – одна из семнадцати других неотложных задач, которые ждут его: еще, к примеру, доработка подбородка солдата. И носа. А также рта. Рот – это даже не совсем рот, а просто отверстие под изогнутую трубу. Это далеко не рот флейтиста Вокансона[26] – механизма, чьи тонкие губы были так искусно выстроены, что, по словам Дю Леза, могут сыграть целую песню.

Нажимая педаль, Аббас начинает вращать брусок. Он прижимает жесткое долото к дереву, меняя угол и создавая форму, затем выпиливает ручку веретенообразной стамеской. Летят стружки и осыпаются на тыльную сторону его руки. Он почти не замечает маленькую девочку, которая наблюдает за ним с противоположной стороны мастерской.

Сквозь визг и гул пилы девочка кричит ему на каннада:

– Папа называет меня Жанна, но мое настоящее имя Джейхан!

Аббас молча кивает. Ему лучше вообще никак ее не звать, учитывая ее статус.

Она склоняет голову, изучая деревянного мужчину.

– Он так и должен выглядеть?

– Так – это как?

– Он смешной. Как шутка, – она вдруг замечает, что Аббас хмурится, и меняет интонацию. – В хорошем смысле. Я люблю шутки.

Он жмет на педаль сильнее, надеясь, что грохот заглушит продолжение разговора.

Девочка тянется вперед, ее нос все ближе и ближе к вращающейся части, пока он не предупреждает:

– Не так близко – нос оторвет!

Она отпрыгивает назад, прикрывая нос рукой.

Он улыбается, чтобы успокоить ее.

– Хочешь кое-что покажу?

Она отпускает нос и кивает.

Он наносит на кончик юлы полоску красного лака, окрашивая его в яркий малиновый цвет. Другим мазком рисует желтый венок из ноготков вокруг корпуса. Он добивается идеального блеска краски, не сводит взгляда с юлы, чувствует ее растущий интерес.

Наконец он крутит ручку и запускает юлу в круговорот желтого и красного. Она смотрит, приоткрыв рот; он глядит на нее. Он никогда не видел ребенка такого цвета: янтарная кожа, серые глаза, тяжелые брови. Ему приходит в голову, что ее черты – слияние, должно быть, черт месье Мартина и майсурской жены.

Юла слетает со стола и падает ему в руку. Он протягивает ее девочке. Она берет ее в ладошки и смотрит на него так, будто он только что на ее глазах из плотника превратился в сказочного волшебника.

Позже, после ухода месье Мартина и его дочери, Дю Лез проделывает во рту деревянной фигуры отверстие для трубки. Они отходят с Аббасом в сторону и оценивают… что? Что это за существо с розовым блином вместо лица, клиновидным носом и круглыми голубыми глазами без зрачков? Это совсем не похоже на то, что Аббас представлял себе и собирался сделать, столько времени потратив на изучение своих гримас в зеркале француза, на создание множества набросков страдающих глаз и носов. Теперь осталось только его собственное страдание.

– Сойдет, – говорит Дю Лез необъяснимо бесстрастно.

– Он даже на человека не похож, Сахаб.

– Он и не должен. Иначе мы будем его жалеть. А мы должны презирать его, мы должны желать ему страданий.

Аббас хмуро смотрит на Дю Леза.

– Может быть, стоит повернуть его лицом к стене, – раздумывает Дю Лез.

На прошлой неделе по указанию Дю Леза Аббас вырезал ряд французских букв на нижней стороне главной трубы. Только позже Дю Лез объяснил, что они означают. Faite par L. Du Leze & Abbas[27]. Аббас был ошеломлен. Его имя? В одном ряду, на одном дыхании, вместе с именем Дю Леза? Он осмелился поверить, что заслуживает чести.

– Тик-так, – говорит Дю Лез, похлопывая его по спине.

Аббас интерпретирует жест как выражение крайней степени жалости и остается в сомнениях.

7

Утром в день презентации Аббас надевает костюм, слишком изысканный для человека его положения. Это подарок Дю Леза, который был очень настойчив. Короткая джама из тонкого белого муслина застегивается под левой рукой. Зеленые шелковые шаровары обнимают его лодыжки аккуратными диагональными волнами. В качестве последнего штриха Дю Лез дарит ему пару моджари[28].

– Из верблюжьей кожи, – говорит дю Лез, пока Аббас качает головой. – Что такое? Не бойся, не спадут.

– Это будет неправильно, Сахаб.

– Кто заметит, что у тебя на ногах?

Аббас поднимает бровь.

– А, ну да, – соглашается Дю Лез, откладывая тапочки в сторону. – Там будет он.

Дю Лез, наоборот, одевается с целью привлечь к себе внимание. Весь его наряд – это выставка текстиля, начиная с афганской парчовой кабы, стягивающей его талию, унизанной цветами и украшенной жемчугом, и заканчивая накинутой на плечо шахтой, мягкая шерсть которой собрана вручную с колючек, о которые кашмирские горные козлы мимоходом чесали себе брюхо, – так, во всяком случае, утверждает продавец.

– А это? – спрашивает Дю Лез, надевая на большой палец бирюзовое кольцо. – Это слишком?

– Нет, Сахаб. Бирюза защищает от несчастья.

– Для этого поздновато, – говорит Дю Лез. Аббас не знает, как интерпретировать это замечание, и у него не остается времени спросить, потому что стражник, который должен сопроводить их на праздник, уже здесь.

* * *

В юго-западном углу королевского сада расположен Раг-Махал – скромный маленький зал, который мог бы уместиться в кармане дворца. Внутри зал забывает о всякой скромности и превращается в буйные джунгли. Веерные пальмы и райские птицы обрамляют тарелки с лепешками и бисквитами, яйца рашгулла[29] в плетеных гнездах из сахара непрерывно обдуваются слугами, чтобы сахар не растаял, тут же красуются шары огненно-карамельного цвета, попугаи из фисташкового барфи[30], марципановые пчелы, парящие над цветочными конфетами. Аббас никогда не видел ничего подобного этому залу, и, приближаясь к марципановой пчеле, отмечая каждую ее идеальную полоску, он понимает, что никогда этого не забудет.

– Бу! – говорит Жанна, выглядывая из-за пчел. – Я тебя напугала.

– Bonjour, mademoiselle[31], – он склоняет голову. Она смотрит на него так, будто он – единственный человек в комнате.

– У меня с собой юла, которую ты мне сделал, – она откусывает кусочек ладду, который держит в руке, и добавляет: – В кармане.

– Очень хорошо, мадемуазель.

Она запихивает в рот остатки ладду и говорит, прикрываясь ладонью.

– Я хочу стать мастером игрушек, когда вырасту. Папа говорит, что только дурак будет мастерить игрушки. – Она вдумчиво жует, потом проглатывает. – Но ты не похож на дурака.

– Спасибо. И где твой папа?

– Сейчас приведу! – говорит она и торопливо уходит.

К огромному облегчению, Аббаса зовут помочь трем слугам, которым поручено опустить нижнюю половину тигра на тело солдата. Дю Лез медленно направляет их, и наконец четыре отверстия в солдате – два в бедрах, два в плечах – заполняются длинными деревянными винтами, торчащими из лап тигра.

Аббас предпочел бы менее заметные винты. И жаль, что он соединил руку солдата не в локте, а ниже локтя. И, возможно, было плохой идеей украшать красный мундир золотыми цветами. Он думал, что без них мундир будет выглядеть слишком скучно, что, возможно, цветы отвлекут внимание от недоработок лица. Сейчас он стоит и одергивает переднюю часть своей новой джамы, чувствуя, как в подмышках расцветают пятна пота.

Механизм накрыт покрывалом из глазированного белого хлопка, который колышется вокруг спрятанного под ним предмета.

Дю Лез и Аббас встают по бокам механизма, гости начинают просачиваться внутрь, их появление по одному объявляет чобдар с булавой. Среди них самые выдающиеся офицеры Типу: Сайид Гаффур, Мир Садик, Мухаммед Раза, Хан Джехан Хан и Пурнайя, предположительно единственный брамин, которому Типу еще доверяет.

(Всем сведущим хорошо известно, что положение Пурнайи в данный момент неоднозначно. Одни говорят, что Типу должен избавиться от Пурнайи, что Типу не должен доверять индусу. Другие – что преданность Пурнайи не вызывает сомнений, вспоминают его службу отцу Типу, Хайдару Али. Когда Хайдар умер в палатке на поле боя, Пурнайя знал, что нельзя допускать распространения слухов о мертвом правителе и побуждать других занять его место. Именно Пурнайя отправил Типу тайное послание: «Отправляйся в Шрирангапаттану и объяви о наследовании». Именно Пурнайя уложил тело Хайдара в богато украшенный сундук и наполнил его ноготками, гвоздиками и благовониями, чтобы на протяжении всего пути никто не заподозрил, что внутри гниющий труп. Если Типу не может доверять Пурнайе, то кому он может доверять?)

Из всех богато одетых гостей, вплывающих в зал, из всех воинов и героев баталий, только один заставляет Аббаса забыть собственное имя, только один, чье имя он знает с детства.

Чудесная Рука, управляющий золотых мастерских, возможно, величайший художник столетия, легенда среди мастеров. В знак приветствия Дю Лез сжимает ладони Чудесной Руки. Аббас стоит в стороне, онемев от изумления. (Аббас, может быть, и не из тех, кто разбирается в золоте, но он знает толк в мастерстве; он знает, что Чудесная Рука сделал кольцо, которое сейчас венчает большой палец Типу, что его внутренняя часть инкрустирована крошечными рубинами, каллиграфическим почерком выводящими все титулы Типу – творение, которое заставило Типу наречь мастера именем аджаиб-даст. Чудесная рука.)

– Ну что, Муса, – говорит Чудесная Рука, заглядывая Дю Лезу через плечо, – что ты прячешь под покрывалом?

– Творение, которое, конечно, не сравнится с вашими, mon cher[32], – Дю Лез наклоняет голову в сторону Аббаса. – Это мой помощник.

Дю Лез и Чудесная Рука смотрят на него. Аббас, лишенный дара речи, может только прижать руку к сердцу и поклониться.

– Он очень талантлив в резьбе по дереву, – продолжает Дю Лез. – Держу пари, он лучший из всех майсурских резчиков, которых я когда-либо встречал, и я думаю, что тигр – это только начало его достижений.

То, что Аббас, возможно, единственный майсурский резчик по дереву, которого встречал Дю Лез, Аббас поймет несколько позже. Сейчас он тронут. Прибывают чиновники, министры и их семьи. Вот двенадцать сыновей Типу и их свита в одинаковых бордовых ливреях. Сыновья разного роста, каждый из них по-своему похож на отца. У этого сына – подбородок Типу. У этого сына – короткие ноги Типу. Самый маленький, Гулам Мухаммед, похож на свою мать, но, чтобы компенсировать это, он унаследовал королевский взгляд отца. У всех сыновей одинаковые длинные белые джамы, одинаковые тюрбаны с разбухшим рубином, из которого растет белое павлинье перо. Почтенные сыновья Абдул Халик и Муиз стоят рядом, чопорные и безупречно нарядные.

Что касается жен и дочерей Типу, то они заточены в зенане, за джаали из тика, чтобы ничего не видеть и не были увиденными. (И все же они знают, как видеть то, что им видеть не положено; они видят это уже давно, вглядываясь внутрь себя, и если вы попробуете применить тот же метод, то, возможно, увидите кончик пальца маленькой девочки, идущий по углублению в резьбе джаали, которое сужается в точности как тигриный глаз из ее воображения.)

Типу Султана объявляют последним.

Гости поворачиваются к входу, смотрят, как падишах восходит по ковровым ступеням, над его головой медленно покачивается королевское опахало. Дойдя до механизма, он коротко приветствует Дю Леза и поворачивается к собравшимся.

В Раг-Махале тишина.

– Смотрите, – Типу Султан достает из патки маленькую стеклянную палочку и поднимает ее вверх. – Барометр.

Все смотрят на палочку, размером не больше ладони Типу.

– Это устройство для определения воздуха, с помощью ртути вот в этой узкой центральной трубке. – Типу указывает мизинцем на ртуть. – Барометр – или, как я его назвал, ховарнуман, – позволяет нам точно определять давление воздуха. К сожалению, этот барометр, присланный мне французским губернатором Пондишери, неисправен из-за старой ртути. Я попросил у него новый хороший барометр, изготовленный в нынешнем году, а также европейский трактат по его использованию, который я намерен лично перевести на персидский язык.

Типу передает неисправный барометр слуге Раджа-хану, который обходит с ним комнату.

– Я думаю, – продолжает он, – что губернатор Пондишери не случайно прислал падишаху Майсура старый и сломанный howarnuman. К чему такое коварство, спросите вы, ведь мы с Францией союзники, Франция – наш друг! Это почти правда. Но в конечном итоге Европа никогда не захочет быть с нами на равных.

По залу несется ропот одобрения.

– Под моим руководством, – голос Типу заполняет весь Раг-Махал, – мы не только догоним, но и превзойдем их научные достижения. Только так мы сможем защитить наши границы от алчных и развращенных назарейцев. С этой целью королевство Майсур работает над новыми изобретениями и творениями во всех областях – от медицины до ботаники и кузнечного дела. Я нанял французских и английских ремесленников, чтобы они показали нам, как скопировать множество их устройств – от усовершенствованных мушкетов и ножниц до песочных часов и нормально работающих барометров.

– А сейчас, чтобы отпраздновать день рождения принца Муиз-уд-дина и отметить его славное возвращение и возвращение принца Абдул Халика, я представляю вам еще одно новшество, сделанное французом, которого некоторые из вас, возможно, знают. Это Муса Люсьен Дю Лез, величайший часовщик Франции и настоящий друг Майсура. С каждым днем он все больше и больше похож на истинного майсурца! Это очень хорошо. Не буду портить сюрприз, но скажу, что эта фантастическая диковинка служит цели, отличной от цели всех других изобретений, которые я приобрел, – и цели очень важной. – Типу делает многозначительную паузу. – Это творение раздвигает границы воображения.

Типу встает между Абдулом и Муизом, которые расступаются, чтобы освободить ему место.

На протяжении всей речи Аббас остается неподвижным, ничего не понимая, поскольку она на персидском языке. Не важно. Аббасу эти звуки кажутся изысканными и роскошными, убаюкивающими его в фантазию о том, что он наблюдает драму, не имеющую к нему никакого отношения, а только к человеку божественного происхождения. Аббасу вспоминается их первая встреча, огромный ковер пунцовых тюльпанов, на котором сидел Типу. Сейчас каждая голова в Раг-Махале – такой тюльпан, все взгляды устремлены к падишаху, как стебли к единственному источнику воды.

– Мы представляем вам, – объявляет Дю Лез, зажав кончик покрывала между пальцами, выводя Аббаса из задумчивости, – Тигра Майсура.

Простыня слетает.

Комната затаила дыхание.

Дю Лез перемещается на свою позицию между тигром и стеной. Он открывает дверь в боку, чтобы обнажить клавиши органа, которые зрители не видят. Аббас берет рукоятку потной ладонью. По кивку Дю Леза Аббас вращает рукоятку, а Дю Лез нажимает на клавиши, но кроме стука руки солдата никаких звуков не раздается.

Сводит желудок. Это провал, они потерпели неудачу.

Невозмутимый Дю Лез подходит к тигру сзади и нажимает на два стопора, расположенные в левой ягодице тигра, чем вызывает хихикание одного из гостей. Вернувшись на свое место, Дю Лез начинает снова.

Всякий раз, когда Дю Лез упражнялся в мастерской, Аббас находил органную музыку гнусавой и негармоничной, этакой плаксивой фисгармонией. Теперь он понял, что ноты органа просто были заперты под низким потолком мастерской. В Раг-Махале они воспарили.

Тем временем Аббас крутит рукоятку, стараясь не отвлекаться на причинно-следственную цепочку: вращение рукоятки приводит в движение поворотный клапан, который сжимает меха, которые активируют механизм, который управляет рукой солдата. После каждого четвертого тигриного рыка раздается стон солдата.

Аббас следит за Дю Лезом, ожидая сигнала остановиться. Француз не отрывает глаз от клавиш, на носу проступают росинки пота.

– Достаточно, – произносит Типу Султан.

Дю Лез берет долгий последний аккорд и возвращается на свое место у головы тигра. Как и репетировали, они одновременно поворачиваются с Аббасом лицом к Типу и кланяются.

Мало кто в королевстве Майсур видел, как Типу улыбается во все зубы, вживую или на картинах. Его не так просто обрадовать. В тот день в Раг-Махале он улыбается, освободившись от страха, что игрушка получится не такой, как он надеялся, что зрители сочтут ее слишком причудливой, слишком эксцентричной. Типу соединяет руки одним громким хлопком и подобно первому раскату грома разверзает небеса и обрушивает дождь аплодисментов, крики «шабаш»!